Сумерки человечества

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Сумерки человечества
нем. Menschheitsdämmerung.
Ein Dokument des Expressionismus


Обложка издания 1959 года.

Автор:

К. Пинтус (сост.)

Жанр:

Антология

Язык оригинала:

нем. 

Оригинал издан:

19192008
(35 переизданий)

Оформление:

В. Ребхун (обл.)
Э. Шиле, О. Кокошка, Л. Майднер (илл.)

Издатель:

Rowohlt Verlag

Страниц:

384

Носитель:

Бумага

ISBN:

3499450550

«Сумерки человечества» (нем. «Menschheitsdämmerung») — немецкоязычная антология поэзии экспрессионизма, изданная в 1919 году писателем и журналистом Куртом Пинтусом. Признана классической для этого направления. С 1920 года права на неё принадлежат издательству «Ernst Rowohlt Verlag»[1][2], которое оценивало её как «одну из самых успешных антологий в истории литературы». За 90 с лишним лет она переиздавалась в Германии 35 раз (последний раз в 2008 году[3]). К 1999 году суммарный тираж всех изданий антологии равнялся 164 000 экземпляров[4].





История издания и культурное значение

Антология была составлена и издана К. Пинтусом в конце 1919 года, хотя в каталогах издательства «Rowohlt» она датируется следующим годом. В отличие от предшествующих антологий экспрессионистской лирики («Кондор», «Поток», «Предвестник» и  др.), «Сумерки человечества» имели более благосклонный приём у читающей публики, так как к этому времени экспрессионизм уже окончательно оформился как направление словесного искусства, и сборник воспринимался как итоговая обзорная книга. Она очень быстро раскупалась. Только в 1920 году было выпущено три её издания общим тиражом 5000 экземпляров. К 1922 году тираж превысил отметку в 20 000. Отбор её авторов был исключительно субъективным. «К. Пинтус сформировал антологию, не имея ни малейшей исторической дистанции и буквально произвольно „вынул“ ряд авторов из общего литературного процесса, руководствуясь исключительно собственным литературным вкусом»[4]. С большинством авторов Пинтус был знаком лично.

Однако в результате именно его выборка авторов и произведений стала со временем классической и общепризнанной в литературных кругах Германии. В литературоведении антологию называют «стандартным собранием», «классической антологией экспрессионистской лирики», «наиболее представительной и всё ещё самой лучшей»[4], несмотря на то, что впоследствии выпускались и другие сборники, подготовленные на научной основе[5].

Не будет преувеличением утверждение, что как сама антология, так и вступления к ней на многие годы стали основными импульсами и источниками для размышлений и суждений о немецком литературном экспрессионизме. В Предисловии 1959 года К. Пинтус даже ссылается на учёных, которые пришли к выводу, что его антология вместе с портретом поколения экспрессионистских поэтов очень сильно повлияла на направление научного исследования[4].

Содержание

В названии антологии её составителем намеренно допущена неоднозначность, очень важная для эстетики экспрессионизма. «Сумерки» — это и символ захода, заката, конца и символ начинающегося, едва забрезжившего нового дня. «В этом символе — типичный экспрессионистский симбиоз „всего и всего ему обратного“ от полюса абсолютной негативности до полюса абсолютной позитивности. В нём поэтически воплощен важнейший для этого поколения философский постулат Ницше о возможности созидания нового только через уничтожение старого»[4].

В первом издании антология открывалась предисловием К. Пинтуса «Прежде всего» (нем. «Zuvor»). Позже к ним были добавлены его же предисловия «Отголосок» (нем. «Nachklang», 1922) и «40 лет спустя» (нем. «Nach 40 Jahren», 1959). Все три предисловия считаются не только образцами классической эссеистики, но и важными источниками знаний об истории экспрессионизма. Как отмечает в своей монографии Н. В. Пестова, они «по количеству примеров их цитации, так же как и сама антология, явно превосходят любое другое научное исследование литературоведения»[4].

Хронологически антология ограничена 1919 годом и, следовательно, полностью исключает лирику «позднего» экспрессионизма. В ней четыре тематических раздела: «Падение и крик» (нем. «Sturz und Schrei»), «Пробуждение сердца» (нем. «Erweckung des Herzens»), «Призыв и мятеж» (нем. «Aufruhr und Empörung»), «Возлюби людей» (нем. «Liebe den Menschen»). Они включают в себя 275 стихотворений 23 поэтов — наиболее значимых представителей немецкоязычного экспрессионизма. Шестерых к моменту выхода антологии уже не было в живых: четверо пали на фронтах Первой мировой войны, двое погибли в результате несчастных случаев. Произведения распределены составителем К. Пинтусом в соответствии с внутренней композицией антологии, так что блок произведений каждого автора разбит на множество отдельных стихотворений. Издание оформлено 14 портретами поэтов; они выполнены известными художниками того времени (Э. Шиле, О. Кокошка, Л. Майднер). Самое знаменитое произведение антологии, впоследствии ставшее символом экспрессионизма, — стихотворение Якоба ван Годдиса «Конец света» (нем. «Weltende»), которым открывается сборник:

У бюргера сдувает котелок,
Повсюду вопли в воздухе плывут.
Сорвавшись, трубочисты с крыш ползут.
На берег — пишут — движется поток.

Там буря, скачет дикая вода
Об землю, толщу дамбы сокрушая.
Столпились люди, насморком страдая.
Летят с мостов железных поезда.

(пер. А. В. Чёрного)

Вплоть до 1959 года составитель вносил незначительные дополнения и исправления в текст антологии, часто по просьбе самих авторов. Например, поэт Иван Голль пожелал поместить в ней две редакции своей поэмы «Панамский канал» (нем. «Panamakanal»): поэтическую (1918) и прозаическую (1940). Однако в обширном предисловии к изданию 1959 года К. Пинтус указал, что больше не изменит в антологии «ни одной буквы», так как считает это собрание уникальным памятником экспрессионистского движения, в который больше нельзя вносить правок:

«…критически взирая на наше время и поэзию, я вынужден признать, что „Сумерки человечества“ являются не только целостным и замкнутым, но и законченным, итоговым документом этой эпохи. Выражусь более ясно: после завершения этой лирической симфонии не было сочинено ничего такого, что должно было бы впоследствии насильственно быть в неё включено»[6].

В соответствии с этой его установкой, антология получила подзаголовок «Документ экспрессионизма» (нем. «Ein Dokument des Expressionismus»). Для сохранения документальной целостности сборника в последующих изданиях также были сохранены оригинальные автобиографии его авторов, часто написанные весьма вольным слогом, а то и вовсе мистифицированные. Например, поэтесса Эльза Ласкер-Шюлер рассказала о себе в двух предложениях: «Я родилась в Фивах Египетских, пусть и явилась в мир в Эльберфельде на Рейне. До одиннадцати лет я ходила в школу, провела пять лет на Востоке и с тех пор влачу растительное существование». Эти биографии позже были дополнены объективными данными, а также библиографическими списками по каждому автору.

Авторы антологии

Произведения антологии на русском языке

В 1925 году в Харькове вышел сборник «Молодая Германия», представивший читателям творчество немецких поэтов «экспрессионистского десятилетия». В него вошли и несколько авторов «сумерек». В последующие годы экспрессионизм оказался под запретом как в СССР, так и в нацистской Германии, поэтому новая волна публикаций этих авторов пришлась только на время перестройки. Полностью антология на русский язык не переведена до сих пор. Опубликованы лишь произведения её наиболее известных авторов: Гейма, Тракля, Бенна, Бехера и др.

Большая выборка произведений из антологии с прибавлением стихов других авторов была опубликована в 1990 году в сборнике «Сумерки человечества. Лирика немецкого экспрессионизма»[7]. Несмотря на совпадение названий, это издание не является переводом антологии.

Напишите отзыв о статье "Сумерки человечества"

Ссылки

  • [wikilivres.ca/wiki/Category:Menschheitsd%C3%A4mmerung Произведения антологии] на сайте WikiLivres.
  • [www.rowohlt.de/buch/Menschheitsdaemmerung.31052010.494718.html Антология «Menschheitsdämmerung»] на официальном сайте издательства «Rowohlt».  (нем.)

Примечания

  1. Menschheitsdämmerung: Symphonie jüngster Dichtung. — Berlin: Rowohlt, 1920.
  2. [www.rowohlt.de/buch/Menschheitsdaemmerung.31052010.494718.html Антология «Menschheitsdämmerung»] на официальном сайте издательства «Rowohlt».  (нем.)
  3. Menschheitsdämmerung: Ein Dokument des Expressionismus. Mit Biographien und Bibliographien neu herausgegeben von Kurt Pinthus. — Köln: Anaconda Verlag, 2008. — ISBN 978-3866472303
  4. 1 2 3 4 5 6 Пестова Н. В. [avantgarde.narod.ru/beitraege/ed/pestova.zip Лирика немецкого экспрессионизма: профили чужести]. — Екатеринбург, 2002. — 463 с. — ISBN 5-7186-0310-3
  5. 131 expressionistische Gedichte / Hrsg. Rühmkorf P. Neuausgabe. Berlin, 1993; Lyrik des Expressionismus / Hrsg. Vietta S. 3. Aufl. Tübingen, 1985; Gedichte des Expressionismus / Hrsg. Bode D. Stuttgart, 1994.
  6. Menschheitsdämmerung. 33. Aufl. 1996., S. 33.
  7. Сумерки человечества. Лирика немецкого экспрессионизма. / сост. В. Топоров. — М.: Московский рабочий, 1990.


Отрывок, характеризующий Сумерки человечества

У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.