Суров, Анатолий Алексеевич

Анатолий Алексеевич Суров
Место рождения:	Павлодар, Семипалатинская область (Российская империя)
Род деятельности:	драматург
Направление:	социалистический реализм
Жанр:	пьеса
Язык произведений:	русский
Премии:
Награды:

Анатолий Алексеевич Су́ров (10 [23] апреля 1910, Павлодар, — 12 ноября 1987, Москва) — русский советский драматург, театральный критик. Лауреат двух Сталинских премий второй степени (1949, 1951). Член ВКП(б) с 1939 года.

Биография

Анатолий Суров родился в Павлодаре (ныне Казахстан). В 1929 году окончил среднюю школу. В 1929—1932 годах работал преподавателем обществоведения в средней школе, заведовал районным отделом народного образования. В 1933—1947 годах был на комсомольской работе в Семипалатинске, а затем в политотделе ВСЖД, корреспондентом газеты «Гудок», редактором газеты «Сталинская смена» и ответственным секретарём «Казахской правды», членом редколлегии и ответственным секретарём редакции газеты «Комсомольская правда», редактором журнала «Комсомольский работник», ответственным секретарём журнала «Смена» и заместителем главного редактора журнала «Искусство».

Литературной деятельностью занимался с 1936 года. Опубликовал в периодической печати несколько статей и написал ряд пьес, которые в послевоенные годы были поставлены на сценах ведущих театров СССР. Некоторые постановки были удостоены Сталинских премий.

В конце 1948 года на всесоюзной творческой конференции некоторые докладчики, в частности театральный критик А. М. Борщаговский, неодобрительно отозвались о сочинениях ряда советских драматургов, в том числе Сурова. «Их выступления против монополизма в искусстве, — пишет А. В. Фатеев, — выражали те тенденции в их кругах, которые требовали определённой свободы, конкуренции с другими группами писателей, а также неприятие „квасного патриотизма“ бездарных писателей типа А. А. Сурова, дискредитирующих, пo мнению докладчиков, псевдотворчеством советскую драматургию». В частности, критике подвергались пьесы Сурова «Далеко от Сталинграда», «Большая судьба» и «Зелёная улица». Критика первых двух пьес инкриминировалась А. М. Борщаговскому и Ю. И. Юзовскому в печально знаменитой статье «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», опубликованной в «Правде» в январе 1949 года в ходе так называемой «борьбе с космополитизмом». Суров, как и многие другие литераторы, принял активное участие в этой кампании, в частности в выявлении «безродных космополитов» среди театральных критиков. А. В. Фатеев объясняет это тем, что в дотелевизионную эпоху именно критики формировали вкусы публики, они в известной степени воздействовали и на репертуар театров, что, в свою очередь, сказывалось на гонорарах драматургов. В ГИТИС, где преподавали многие обвинённые в «космополитизме» искусствоведы и филологи, по воспоминаниям М. Строевой, почти каждый день из Союза писателей снаряжалась «специальная бригада „бойцов“ в составе А. Сурова, В. Залесского и Б. Ромашова, чтобы производить расчистку студенческих умов от „вредоносного“ влияния бывшей профессуры». «При этом Суров, — пишет М. Строева, — с похмелья тяжело взбираясь на сцену в большом зале, хрипло выкрикивал угрюмо молчавшей студенческой толпе: „Я с омерзением ложу руки на эту кафедру, с которой вам читали лекции презренные космополиты!“».

Позже Суров вместе с редактором газеты «Советское искусство» В. Г. Вдовиченко пытался обвинить в «космополитизме» также К. М. Симонова и Б. Л. Горбатова, и хотя доносам не был дан ход, Симонову на московском собрании драматургов и критиков пришлось специально заверить руководство партии в своей преданности. В связи с пьяной дракой Сурова и М. С. Бубеннова, также борца с «космополитизмом», появилась приписываемая Э. Г. Казакевичу и А. Т. Твардовскому эпиграмма в форме сонета, которая заканчивалась словами: «Но, сле­дуя те­о­ри­ям при­выч­ным, / Лишь как кон­фликт хо­ро­ше­го с от­лич­ным / Рас­це­ни­ва­ет это парт­бю­ро».

По некоторым данным, занимался плагиатом и присвоением чужого литературного творчества. В частности, Ю. М. Нагибин утверждал, что Суров, «будучи заведующим отделом рабочей молодёжи в газете „Комсомольская правда“, присвоил пьесу своего подчинённого А. Шейнина „Далеко от Сталинграда“». Произведения, получившие Сталинские премии (пьесы «Зелёная улица» и «Рассвет над Москвой»), также написаны не Суровым — он хитростью и угрозами вынудил настоящих драматургов Николая Оттена и Якова Варшавского признать его авторство. После смерти его высокого покровителя, Сталина, пьесы Сурова в театрах не ставились; он даже не был включён в Краткую литературную энциклопедию.

28 апреля 1954 года вместе с тремя другими писателями исключался из СП СССР, (восстановлен в 1982).

Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище.

Творчество

• «Учительница»
• «Далеко от Сталинграда» (1946)
• «Зелёная улица» (М., Искусство,1949)
• «Обида» («Большая судьба») (М., Искусство, 1948)
• «Земляк президента» («Бесноватый галантерейщик») (М., Искусство, 1950)
• «Рассвет над Москвой» (1951)
• Одного кремня искры. М., 1963

Награды и премии

• Сталинская премия 2 степени (1949) — за пьесу «Зелёная улица» (1947)
• Сталинская премия 2 степени (1951) — за пьесу «Рассвет над Москвой» (1950)
• медали

Ссылки

[www.mxat.ru/history/persons/surov/ Анатолий Алексеевич Суров]

Отрывок, характеризующий Суров, Анатолий Алексеевич

Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.