Суфизм

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Суфий»)
Перейти к: навигация, поиск

                              

Суфи́зм или тасаввуф (араб. تصوف‎) — эзотерическое течение в исламе, проповедующее аскетизм и повышенную духовность, одно из основных направлений классической мусульманской философии. Последователей суфизма называют суфиями.

Согласно общепринятой точке зрения, слово суфизм происходит от арабского суф («шерсть»). Мусульманские исследователи и историки условно разделяют историю суфизма на три периода: период аскетизма (зухд), период суфизма (тасаввуф) и период суфийских братств (тарикат). В связи с широким распространением идей суфизма среди различных слоев мусульманского общества в XII—XIII веках развитие получила спекулятивно-эзотерическая сторона суфийского учения, которая представляла интерес в первую очередь для образованных мусульман. В настоящее время суфизм продолжает играть важную политическую и религиозную роль в жизни исламских государств.

Гибкость суфизма и «открытость» посторонним влияниям сделали его крайне неоднородным. Суфизм вдохновлял своих последователей, раскрывал в них глубинные качества души и сыграл большую роль в развитии эстетики, этики, литературы и искусства. Путь духовного совершенства суфия лежит только через полное подчинение учителю (муршид) и выполнение всех его указаний.





Этимология

Существует несколько гипотез происхождения слов «тасаввуф», «суфий». Общепринятой ныне является точка зрения, высказанная ещё средневековыми мусульманскими авторами, согласно которой слово суфизм происходит от арабского суф (араб. صوف‎ — шерсть‎). Издавна грубое шерстяное одеяние считалось обычным атрибутом аскетов-отшельников, «божьих людей», а также мистиков[1].

Суфии часто возводят его этимологию к корню слову «ас-сафа» (чистота), «сифат» (свойство), либо к выражению ахль ас-суффа («люди скамьи, или навеса»), которое применялось по отношению к малоимущим сподвижникам пророка Мухаммеда, жившим в его мечети в Медине, и отличавшихся своим аскетизмом[2].

Некоторые исследователи считали, что эти слова неарабского происхождения. В частности, западноевропейские учёные вплоть до начала XX века склонялись к мысли о том, что слово тасаввуф происходит от греческого слова софия («мудрость»)[2].

На начальном этапе формирования суфизма вместо слова тасаввуф обычно использовались слова зухдаскетизм», «воздержание, отречение от мира») и захид («аскет») либо близкое к нему абид («богомолец», «подвижник»). Начиная с VIII века последователей суфизма стали называть суфиями. Первым человеком, которого называли суфием, был либо куфиец Джабир ибн Хайян (ум. в 767 г.), либо другой куфиец по имени Абу Хашим[2].

История суфизма

Мусульманские исследователи и историки условно разделяют историю суфизма на три периода: период зухда (аскетизма), период тасаввуфа (суфизма) и период тарикатов (суфийских братств).

Период зухда
  • VII-VIII века — возникновение и развитие аскетико-мистических тенденций в исламе.
  • середина VIII — начало IX века — фактическое начало формирования суфизма.
Период тасаввуфа
  • IX век — появление ряда суфийских школ и активная разработка теории и практики суфизма.
  • конец IX века — сближение с шиитским и исмаилитским эзотеризмом[3].
  • X—XI века — рост популярности суфийского образа жизни и мировоззрения. В этот период были созданы сочинения, в которых зафиксировались главные положения «суфийской науки» и в общих чертах сложилась собственно суфийская традиция. Авторы классической суфийской литературы систематизировали суфийское знание и закрепили свойственную лишь суфиям терминологию.
Период тарикатов
  • XII—XIII века — становление суфизма важным элементом религиозной жизни мусульманского общества.
  • середина XII — начало XIII века — вокруг суфийских обителей (завия, ханака, рибат) начинают складываться суфийские братства (тарикаты).
  • XII—XIII века — развитие спекулятивно-эзотерической стороны суфийского учения.
  • XIII—XIV века — расцвет философского суфизма. Выработка концепции «совершенного человека», «единства бытия», «самопроявления Абсолюта», «эманации» и т. д.

Возникновение

Пророк Мухаммед (Мухаммад)

Слово тасаввуф («суфизм») в Коране и сунне не упоминается. Однако основы суфизма были сформулированы пророком Мухаммедом и нашли отражение в хадисах[2]. Аскетический образ жизни и практика совершенствования своих духовных качеств, положившие начало суфизма, возникли ещё во времена пророка Мухаммеда. Для суфиев пророк Мухаммед является посланником Аллаха, который на своем примере указал пути духовного воспитания личности и общества. Мухаммед вёл аскетический образ жизни, довольствовался лишь самым малым и не преследовал сугубо земных интересов. Его не интересовали богатство и власть и он проводил большую часть своего времени в молитвах и постах и был образцом наилучших моральных качеств (усва хасана)[2].

Асхабы

Указанные выше качества пророка Мухаммеда были тщательно изучены его сподвижниками. Классики суфизма и историки приписывают к продолжателям духовной практики Мухаммеда Праведных халифов (Абу Бакр, Умар, Усман, Али) и представителей его семьи (Хасан, Хусейн, Зейн аль-Абидин, Мухаммад аль-Бакир, Джафар ас-Садик и др.). Среди сподвижников это в первую очередь те, кому при жизни был обещан рай (ашара аль-мубашшира), Хузайфа ибн аль-Яман, Абу ад-Дарда и другие известные сподвижники пророка Мухаммеда[2].

Ахль ас-суффа

Исключительное значение в возникновении и развитии мусульманского аскетизма сыграли люди, которых называли ахль ас-суффа (араб. أهل الصفة‎ — люди скамьи‎). Их группа численностью от 70 до 300 человек собирались в мединской мечети и состояла из беднейших представителей мухаджиров и ансаров. Они отдавали приоритет духовной и аскетической практике в религии, проводя долгие часы в молитвах и постах. Ахль ас-суффа пристально наблюдали за всеми словами и поступками пророка Мухаммада, который их очень высоко ценил и уважал. Среди них были Абу Хурайра, Салман аль-Фариси, Абу Зарр аль-Гифари, Сухайб ар-Руми, Абу Муса аль-Ашари и другие известнейшие сподвижники. Пророк Мухаммад посылал этих людей для проповеди ислама среди различных арабских племён. Ахль ас-суффу считают основоположниками завии и медресе[2]. Противники суфизма отрицали, что ахль ас-суффа вели скромный образ жизни по убеждению, так как после того, как они разбогатели за счёт добычи, полученной во время завоеваний, они отказались от такого образа жизни[4].

Табиины

Аскетическая практика первого поколения мусульман в дальнейшем была продолжена и развита следующим поколением. Среди известных аскетов были такие известные люди, как Хасан аль-Басри, Увейс Карани, Умар ибн Абдул-Азиз и др. К суфизму в основном примыкали собиратели хадисов (мухаддисы), странствующие проповедники (куссас), чтецы Корана, участники джихада, а также часть христианского населения, принявшая ислам[1].

Примерно к середине VIII — началу IX века следует отнести фактическое начало формирования суфизма. В этот период получили ещё большее распространение идеи аскетизма, появился термин тасаввуф («суфизм»), а также начала формироваться суфийская терминология. Среди известных аскетов того времени были Шакик аль-Балхи, Фудайл ибн Ийад, Давуд ат-Таи, Рабиа аль-Адавия, Хашим ас-Суфи и другие[2].

Причины возникновения

Причин возникновения и развития аскетико-мистических тенденций в исламе много. Среди наиболее заметных можно отметить социально-политические неурядицы первых двух веков существования мусульманской общины, которая породила эскапистские настроения, а также общее усложнение религиозной жизни, сопровождавшееся углубленными идейными и духовными исканиями. Влияние других религиозно-философских систем (в первую очередь христианства) также внесло немалый вклад в развитие суфизма[1].

Особенности

Типичными чертами практики ранних суфиев было размышление над смыслом Корана, строжайшее следование его предписаниям и сунне пророка Мухаммеда в повседневной жизни, многократные дополнительные молитвы, бдения и посты (навафиль). Суфии отличались отрешением от всего мирского, благочестием в повседневной жизни, отказом от сотрудничества со светскими и военными властями, преданием себя воле божьей (таваккул) и так далее. Для первых суфиев был характерен культ бедности (факр), эсхатологические и покаянные настроения. Они были удовлетворенны своей земной долей (ради) и терпеливо переносили страдания и лишения (сабр)[1].

В отличие от абстрактных богословских рассуждений мутазилитов и следования «букве» священных текстов традиционалистов, суфийские учения изначально были антропоцентрическими. Им был присущ глубокий анализ мельчайших движений души человека, скрытых мотивов его поступков, а также внимание к личному переживанию и внутреннему осознанию религиозных истин. Так, один из основателей суфизма аль-Хасан аль-Басри создал «науку о сердцах и помыслах» (аль-кулуб валь-хаватир) и о человеческих намерениях (ният). В высказываниях и проповедях учеников и последователей аль-Хасана аль-Басри Рабаха ибн Амра, Рабии аль-Адавии и ад-Дарани появились мотивы бескорыстной любви к Богу (махабба, хубб), неизбывной тоски по нему и стремления сблизиться с ним. Начиная с IX века эти мотивы стали характернейшей особенностью и отличительной чертой суфизма, придав ей отчётливый мистический оттенок[1].

Формирование

В течение IX века появляется ряд суфийских школ и активная разработка теории и практики суфизма. Наиболее влиятельными школами в то время были басрийская, багдадская и хорасанская. Представители этих школ дают подробные описания её «состояний» мистика (хал) и «стоянок» (макам). Как и в других мистических учениях, её рассматривали как «путь» (тарикат), проходя который суфий очищается от «мирской скверны» и сближается с Богом. В учении о «намерениях» главный акцент делался на искренность и бескорыстие (ихлас, сидк). В связи с этим суфии стали разрабатывать способы самонаблюдения и самоконтроля (муракаба или мухасаба). Подобное учение, сформулированное багдадским суфием аль-Мухасиби, приобрело множество адептов, которых стали именовать маламатия[3].

К концу IX века суфизм сблизился с шиитским и исмаилитским эзотеризмом. Важнейшим элементом этих течений было символико-аллегорическое толкование коранического текста (тавиль) и извлечение его «скрытого» смысла, который доступен лишь «посвящённым». Традиции тавиля дали начало теософским учениям о мироздании и мистическом откровении (кашф). Суфизм воспринял также элементы алхимии, физиогномики, науки о символике цифр и букв (джафр) и так далее[3].

В ходе теософских рассуждений ряд суфийских мыслителей, среди которых ан-Нури (ум. в 907 г.) и аль-Харраз (ум. в 899 г.), пришли к утверждению, что конечным пунктом «пути к Богу» является не только его «лицезрение» (мушахада), но и «уничтожение», «растворение», а затем «пребывание» в Боге личности суфия (фана/бака). Эти утверждения вызывали резкую критику суннитских богословов, так как были истолкованы ими как признание субстанционального соединения (иттихад, хулул) Бога и человека. Некоторые авторы теософских и экстатических высказываний (ат-Тустари, ас-Салимия, аль-Хаким ат-Тирмизи, ан-Нури) часто преследовались властями, однако лишь немногие из них подвергались наказанию публичной казнью (аль-Халладж, Ибн Ата, Айн аль-Кудат аль-Хамадани). Знаменитый «опьянённый» мистик аль-Бистами повествовал в поэтической форме о своём «восхождении» (мирадж) к божественной сущности и соединении с ней. Он проповедовал крайние формы суфийского переживания и пользовался у себя на родине в широкой известностью и авторитетом. Подозрительное отношение к суфиям со стороны суннитских авторитетов заставляло суфиев быть осторожными. Суфии искали компромиссные решения и неустанно провозглашали свою приверженность Корану и сунне пророка Мухаммеда. «Умеренные» суфии (аль-Джунайд и др.) отмежевывались от наиболее смелых высказываний представителей «крайнего», или «экстатического» суфизма (аль-Бистами, аль-Халладж и др.)[3].

Социальную базу раннего суфизма составляли в основном мелкие торговцы и ремесленники. Людей с богословским образованием среди них было мало. Уже на раннем этапе суфизма его важнейшим элементом было овладение его теорией и практикой под руководством духовного наставника (шейха, муршида). Шейхи требовали от начинающих суфиев (мюридов) полного подчинения и признания его авторитета во всех религиозных и светских вопросах. Крупнейших суфийских учителей стали именовать «святыми» (вали, авлия) или «божественными полюсами» (кутб, актаб). В этом можно усмотреть влияние шиитских учений об имамах. Мюриды и простые люди начали приписывать своим наставникам «богоизбранность», способность к совершению чудес (карамат), толкованию «скрытого» смысла священных текстов и тому подобное. Предания о подвигах «святых» становились произведениями фольклора, обрастая при этом невероятными подробностями. Дошло до того, что например, аль-Хакима ат-Тирмизи фактически приравнял авлия в правах с пророками и полагал, что суфийская «святость» является новым этапом пророчества[3].

Передача суфийского знания и «благодати» от шейха к мюриду осуществлялась в процессе длительного обучения. По окончании обучения ученик получал из рук учителя суфийское рубище (хирка), которое давало право на самостоятельную проповедь. Обычно вышедшие из разных областей исламского мира мюриды возвращались в родные места. Там они основывали суфийские кружки (халакат) и обители (завия, ханака) для подготовки уже своих учеников, что обеспечило быстрое распространение суфизма[3].

Картина жизни суфийских общин раскрыта узбекским поэтом Алишером Навои в 28-й главе «Четвёртая беседа о лицемерных шейхах» его философско-дидактической поэмы «Смятение праведных» (1483).

Становление

Несмотря на сопротивление суннитских богословов, которые видели в суфийских деятелях своих соперников в борьбе за влияние на верующих, в XII—XIII веках суфизм становится важным элементом религиозной жизни мусульманского общества[5].

Большой вклад в интеграцию идей суфизма в ортодоксальный суннитский ислам принадлежит Абу Хамиду аль-Газали, который признал ценность морально-этических норм и способов глубокого осознания смысла веры, выработанных суфиями, а также не отрицал правомочности некоторых ключевых элементов суфийской практики, таких, как зикр и «уединение» (халва). В основе проповедей Абдул-Кадира аль-Джилани легло морально-этическое учение суфизма, очищенное от экстатических и теософско-спекулятивных элементов. С влиянием суфизма вынуждены были считаться правители областей и городов[5].

Захоронения суфийских «святых» (турба) становятся объектами паломничества. В некоторые области, население которого исповедовало язычество, ислам проникал в это время исключительно в форме суфизма. Странствующие и оседлые дервиши создавали обители (завия, ханака, рибат), которые превращались в центры миссионерской пропаганды и религиозной жизни[5].

В середине XII — начале XIII века вокруг завий, особенно в городах, начинают складываться суфийские братства. В отличие от христианских монашеских орденов, суфийские братства менее строго организованные и не имели централизованного управления. Первые братства сухравардия и кадирия, возникли в Багдаде и распространились по всему исламскому миру. Фактическими создателями тарикатов были не столько их эпонимы, сколько их ученики и последователи. С появлением института тарикатов влияние суфизма на религиозную жизнь мусульманской общины ещё более возросло. Многие суфийские шейхи придерживались принципа невмешательства в мирские дела и избегали прямых контактов с властями. Суфии и их организации имели тенденцию к сближению с народными массами, а культ суфийских «святых» занимал важное место в верованиях и практике «народного» ислама[5].

«Вульгаризация» суфизма привела к упрощению его теории и практики. Это вызывало осуждение как со стороны суфийских авторитетов, так и со стороны ортодоксальных суннитов, критиковавших суфизм за практику «недопустимых новшеств» (бида) и извращение положений шариата. Среди критиков суфизма можно отметить Ибн Каййима аль-Джаузия, Ибн Таймию и Ибн Хальдуна. В таких условиях наиболее жизнеспособной и приемлемой оказалась «джунайдовская» модель суфизма, которая предписывала строгое исполнение религиозных обязанностей, избежание экстатических трансов и легла в основу идеологии большинства тарикатов. Большинство суннитских богословов вынуждены были признать правомочность ряда основных положений суфийской теории и практики[5].

В каждом отдельном регионе на идеологию суфийских организаций наложили отпечаток местные этноконфессиональные особенности и традиции. Многие положения суфизма смешались с языческими верованиями, бытовавшими ранее среди коренного населения. Среди этих верований можно отметить культ предков, анимизм, магию и так далее. В Индии суфизм испытал влияние буддизма и индуизма[5].

Интеллектуализация

В связи с широким распространением идей суфизма среди различных слоев мусульманского общества в XII—XIII веках развитие получила спекулятивно-эзотерическая сторона суфийского учения, которая представляла интерес в первую очередь для образованных мусульман. «Практический» же суфизм ориентировался главным образом на удовлетворение духовных запросов народных масс. Суфийская интеллектуальная элита в полной мере усвоила идеи мутакаллимов и философов. К тому же появились доктрины, которые обосновывали мистическую практику и переживание как способ постижения тайн бытия. Ас-Сухраварди (ум. в 1191 г.), Ибн Араби (ум. в 1240 г.), Ибн Сабин (ум. в 1268-69 или 1271 г.), Абдурраззак аль-Кашани (ум. в 1329 г.), Абдул-Карим аль-Джили (ум. в 1428 г.) и другие авторы подобных доктрин широко использовали религиозно-философское наследие ирано-семитской и эллинистической культуры, переработав его в исламском духе. Их творчество во многом определило дальнейшее развитие не только суфийской идеологии, но и всей мусульманской интеллектуальной и духовной культуры[6].

Парадоксальность, сложность выражения и диалектичность мышления крупнейших суфийских теоретиков нередко вызывало протест со стороны суннитских богословов (напр. Ибн Таймия), однако в условиях идейного доминирования суфизма их протесты нередко встречали решительный отпор. Философский суфизм достиг расцвета в XIII—XIV веках и позднее утратил свою творческую потенцию. Выработанные им концепции «совершенного человека», «единства бытия», «самопроявления Абсолюта» и «эманации» стали объектами полемики между суфиями и ортодоксальными суннитами[6].

Концепции суфизма получили отражение в многочисленных поэтических произведениях. Суфийская символика, образы и мотивы пронизывают как религиозную, так и светскую персоязычную поэзию. Среди известных средневековых авторов можно отметить Дж. Руми, М. Санаи, М. Саади, Ф. Ираки, А. Х. Дехлеви, Х. Ширази, А. Джами, З. аль-Ансари, Н. Гянджеви и др. Поэзия арабов, тюрок и других мусульманских народов в меньшей степени была подвержена этому влиянию[6].

Современный суфизм

С увеличением числа суфиев наблюдается процесс бюрократизации его институтов. Если ранее шейх тариката осуществлял свои функции непосредственно, то теперь он делает это через многочисленных посредников (халифа, мукаддам). Усложнение структуры братств и более строгая регламентация их внутренней жизни создало почву для отпадения от основного братства множества вторичных братств. Эти братства, в свою очередь, также продолжали «ветвиться», что увеличило число братств и конкуренцию между ними. Пытаясь сохранить или расширить сферы влияния, суфийские шейхи стремились заручиться поддержкой светских властей. В результате этого верхушка братств всё чаще оказывалась в зависимости от правящей верхушки, а в некоторых странах фактически срослась с ней. Своего рода протестом против этих негативных явлений стало возрождение традиций маламатия и появление большого числа странствующих дервишей, не связанных с каким-либо из братств[1].

В XIX — начале XX веков суфизм продолжал играть важную политическую и религиозную роль в жизни исламских государств. Сильный удар по позициям суфизма нанесли такие явления, как общая секуляризация обществ на Востоке и изменения в их хозяйственной и культурной жизни. В большинстве арабских стран суфизм подвергся резкой критике религиозно-политических кругов, которые ратовали за «обновление» ислама в соответствии с требованиями времени либо за возвращение к его «первоначальной чистоте»[6].

Против суфизма и его идеологических установок выступили также сторонники «арабского» и «исламского» социализма. Суфийских шейхов обвиняли в пассивности и даже в сотрудничестве с колонизаторами, в поддержке консервативных и контрреволюционных кругов. В некоторых мусульманских странах, как, например, в Турции, деятельность суфийских тарикатов была запрещена. В странах Северной Африки появились новые тарикаты: алавия (основатель Ахмад аль-Алави, ум. в 1934 г.), мадания (основатель Мухаммад аль-Мадани, ум. в 1959 г.), хамидия-шазилия (основатель Салама ар-Ради, ум. в конце 50-х годов)[7].

В наши дни следование суфизму не мешает его адептам выполнять свои социальные функции. Исключение составляют шейхи и их ближайшие сподвижники. Основную массу суфиев составляют не только низшие социальные слои, но и представители среднего класса. Членство в тарикате во многом обусловлено семейными традициями и не является следствием духовных изысканий[7].

Суфизм является одним из объектов внимательного исследование как мусульманских, так и западных учёных. Большинство мусульманских учёных относятся к нему предвзято (либо осуждая, либо оправдывая и восхваляя). Западноевропейские, американские и японские востоковеды иногда склонны преувеличивать влияние на суфизм христианских доктрин и осовременивать его понятия[7].

Группа исследователей и философов, видя в суфизме панацею от духовного кризиса общества, выступают с пропагандой возрождения традиций и концепций суфизма. Благодаря этой пропаганде, в ряде западноевропейских стран и в США появились кружки и общества, придерживающиеся доктрин «модернизированного» суфизма[7].

Многоликость

Гибкость суфизма и «открытость» посторонним влияниям сделали его крайне неоднородным. Будучи изначально проповедью смирения и ухода от мирской суеты, он на протяжении своей истории не раз становился сначала идеологией повстанческих и махдистских движений, а позднее — антиколониальной борьбы. Среди известных восстаний: «восстание муридов» в Андалусии, религиозно-политическое движение в Анатолии во главе с шейхом Бадруддином, Кавказская война во главе с Шамилём и т. д.[6]

После признания суфизма большинством мусульманских авторитетов под его прикрытием стали действовать разного рода общины и течения «крайнего» толка (хуруфия, ахл-и хакк и т. п.). На Ближнем Востоке распространились братства, исповедовавшие смешанную суфийско-шиитскую доктрину (бекташия, маулавия, нурбахшия, ниматуллахия, кубравия, халватия, захабия). Шиитские мыслители XIV—XVII веков охотно обращались к философскому наследию суфизма. Они отождествляли главу суфийской духовной иерархий (кутб) со «скрытым» имамом, а также считали Ибн Араби и других известных суфиев своими учителями[6].

Сура Аль-Ахзаб [koran.islamnews.ru/?syra=33&ayts=21&aytp=21&=on&orig=on&original=og1&dictor=8&s= 33:21] (перевод Пороховой)

Был вам в посланнике Аллаха
Пример хороший тем,
Кто возложил свои надежды на Аллаха
И на Последний День (Его Суда)
И в поминании Аллаха
                          проводит долгие часы.

Учение

Основными составляющими суфизма принято считать аскетизм, мистицизм, утончённую духовность[8], подвижничество[9].

Целью суфизма является воспитание «совершенного человека», который свободен от мирской суеты и сумел возвыситься над негативными качествами своей природы. Суфизм вдохновлял своих последователей, раскрывал в них глубинные качества души и сыграл большую роль в развитии эстетики, этики, литературы и искусства. По мнению суфиев, путь совершенствования духовного мира каждого человека был показан на примере жизни пророка Мухаммада и выражен в 21 аяте суры Аль-Ахзаб.

Суфизм совершенствует духовный мир человека. Благодаря ему мусульманин может ослабить влияние на личность материального мира и пойти по пути постоянного духовного совершенствования, бескорыстного и преданного служения Богу. Посредством суфизма человек может реализовать такие сокрытые качества своей души, как вера, покорность (ислам), терпение (сабр), довольство (ради), упование (тавакуль) и бороться с такими сокрытыми душевными пороками, как нетерпимость, гордыня, скупость.

Духовное воспитание личности невозможно осуществить только посредством механического исполнения обрядов и правовых положений, а путь духовной практики не позволяет религии закостенеть и лишиться духа. В отличие от правовой науки (фикх), регулирующей только внешние, видимые аспекты проблем, суфизм обладает способностью воздействовать на духовный мир человека посредством искреннего и преданного служения Богу.

Суфийская наука

Суфизм — это особая, иррациональная исламская наука, которую невозможно постигнуть путём эмпирических опытов или логических доказательств. Положения суфизма должны постигаться душой и сердцем человека и приниматься на веру. По этой причине путь духовного совершенства суфия лежит только через полное подчинение учителю и выполнение всех его указаний. Суфизм, также как и все остальные исламские дисциплины, имеет своими источниками Коран и Сунну пророка Мухаммада и его первых сподвижников.

Суфийская литература

Суфийская традиция сложилась в X—XI веках и отличалась от прочих идейных и религиозных течений в исламе. В это время были созданы сочинения, в которых зафиксировались главные положения «суфийской науки» (ильм ат-тасаввуф). Авторы этих «классических руководств» по суфизму пытались доказать правомочность существования суфизма в лоне ислама и оправдать его теории и практики. Важнейшим итогом их деятельности была систематизация суфийского знания и закрепление особой суфийской терминологии (истилахат аль-каум) для обозначения различных элементов суфийской практики[5].

Среди дошедших до нас сочинений особо выделяются следующие:

История тасаввуфа

Исторические данные об этапах развития суфизма, его основных понятиях, терминологии, философии, а также биографии наиболее известных аскетов содержатся во многих сочинениях, самыми авторитетными из которых являются:

Толкование Корана

Приоритеты суфизма в духовном совершенствовании личности определили его методологические особенности по отношению к Корану и сунне пророка Мухаммеда. Так, при толковании Корана средневековые суфии попытались объяснить аяты, которые отнесены в разряд непостижимых для человеческого разума (муташабихат). Методология суфизма в отношении толкования Корана часто вступает в противоречие с положениями ортодоксального ислама, который не приемлет аллегорическое и иносказательное толкование (тавиль) скрытых (батин) смыслов Корана[2].

Одними из самых известных толкований Корана, написанных по суфийской методологии, являются:

Сунна

При отборе хадисов классики суфизма обращали внимание на их духовную составляющую и почти не обращали внимания на проблемы достоверности этих хадисов и проверку цепей их передатчиков. По этой причине в суфийских сборниках хадисов содержится большое количество слабых и даже сомнительных хадисов, с точки зрения суннитской методологии[2].

Наиболее авторитетными сборниками хадисов в суфизме являются:

Фикх

Развиваясь в лоне ортодоксального суннизма, суфизм не отрицает правовые аспекты религии и расценивает исламское право (фикх) как неотъемлемую часть религии. Суфизм придаёт духовность правовым решениям факиха, опирающихся на первоисточники и альтернативные методы иджтихада, а также помогает развить сокрытые (батин) духовные аспекты в каждом правовом предписании. Благодаря суфизму Закон приобретает возвышенные моральные качества, не позволяет религии превратиться лишь в механическую систему исполнения предписаний[2].

Тарикаты

В историческом аспекте значение термин тарикат претерпело значительное изменение. В IX—X веках этот термин означал практический метод — некий свод морально-этических положений и психологических приёмов, с помощью которого суфий вступал на путь размышлений и психофизических упражнений, результатом которых должно было стать интуитивное познание истинной божественной реальности (хакикат). Он представлял из себя метод постепенного овладения сущностью созерцательного мистицизма через получаемый духовный опыт «стоянок» в едином сочетании с психоэкстатическими состояниями (ахвал). В XI — середине XII века в Хорасане на базе обителей-кружков образовался институт «учительученик». К концу XII века окончательно сложился институт цепи духовной преемственности (силсила), сыгравший основную роль в канонизации частных методов Пути мистического познания. Появление этого института значительно ускорило создание иерархической структуры и организационной системы суфийских братств. Под мистическим Путём суфии понимали свод всех частных мистических учений и практических методов, культивировавшиеся в системе братств[10].

Традиционно считается, что в течение XII—XIV веках в суфизме сложилось 12 основных братств: рифаия, ясавия, шазилия, сухравардия, чиштия, кубравия, бадавия, кадирия, мевлеви, бекташи, халватия, накшбандия-хваджаган, возникшие в рамках хорасанской, месопотамской, мавераннахрской и магрибинской мистических традиций. Некоторые исследователи включали такие тарикаты как: дасукия, садия, байрамия, сафавия. Эти братства дали начало всем многочисленным ветвям, сложившимся впоследствии в самостоятельные тарикаты. Самыми ранними братствами были последователи Абдул-Кадира аль-Джилани (кадириты) и Ахмада ар-Рифаи (рифаиты)[10].

В XV—XVII веках в результате постепенной бюрократизации структуры и канонизации ритуала отношения «наставник—ученик» сменились связью «святой—послушник». Теперь мюрид подчинялся не столько духовному наставнику, сколько руководству по внутренней жизни братства. Главным различительным признаком между тарикатами становится зикр[1].

Основные особенности братства можно свести к следующим:

  1. полное подчинение главе тариката как наследнику «божественной благодати» и вилая;
  2. развитая организационная система, в основе которой заложен принцип иерархического подчинения;
  3. два типа последователей: полноправные и ассоциированные члены;
  4. эзотерический принцип инициации и посвящения;
  5. наличие внутреннего устава в соблюдении физических, аскетических и психологических упражнений и приёмов;
  6. особое значение коллективного зикра и его ритуала;
  7. наличие в тарикате культа, связанного с могилами «святых» (авлия)[1].
Основные (материнские) братства
Название Оригинальное
написание
Основатель (эпоним) Территория распространения
Бадавия араб. البدوية Ахмад аль-Бадави (ум. 1276) Египет
Бекташи араб. بكداشية Хаджи Бекташ (ум. 1271) Турция, Албания и Босния
Кадирия араб. القادريه Абдул-Кадир аль-Джилани (1077—1166) Турция, Индонезия, Южная Азия, Балканы, Северный Кавказ, Китай, Западная и Восточная Африка
Кубравия араб. کبرویہ Наджм ад-дин Кубра (1145—1221) Средняя Азия
Мевлеви араб. المولوية Джалаладдин Руми (1207—1273) Турция
Накшбандия перс. نقشبندی Бахауддин Накшбанд (1318—1389) Средняя Азия, Ближний Восток, Северный Кавказ, Индия, Пакистан
Рифаия араб. الرفاعي Ахмад ар-Рифаи (1118—1181) Арабский Ближний Восток, Турция, Балканский п-ов, Южная Азия
Сухравардия араб. سهروردية Абу Хафс ас-Сухраварди (1144—1234) Индия
Чиштия перс. چشتی Муинуддин Чишти (1141—1230) Индия, Пакистан, некоторые регионы Южной Азии
Шазилия араб. الشاذلية Абу-ль-Хасан аш-Шазили (ум. 1196) Египет
Ясавия перс. یسوی Ахмед Ясави (1103—1166) Центральная Азия

Суфийская терминология

  • Байа (араб. بيعة ‎) — обряд инициации, при которой мюрид даёт своему муршиду присягу (клятву) о том, что он останется верен ему и будет выполнять все его указания.
  • Ваджд — экстатическое переживание присутствия Божества.
  • Вахдат аль-вуджуд (араб. وحدة الوجود‎) — единство бытия.
  • Вахдат аш-шухуд (араб. وحدة الشهود‎) — термин, прилагавшийся к полярным по своему содержанию мистико-философским учениям аль-Халладжа, аль-Джили и ас-Симнани.
  • Вирд(араб. ورد‎) — задания в виде молитв, которые муршид даёт своим мюридам.
  • Гайб (араб. غيب‎) — сокровенное, недоступное человеческому разуму.
  • Зикр (араб. ذکر‎ — поминание‎) — многократное произнесение молитвенной формулы, «столп, на котором зиждется весь мистический Путь».
  • Кутб (араб. قطب‎ — полюса‎) — высшая степень святости в иерархии «святых», лидер или духовный наставник тариката.
  • Каввали (урду قوٌالی) — исполнение под музыку суфийской поэзии, распространённое преимущественно в Пакистане и северной Индии.
  • Инсан камиль (араб. إنسان كامل‎) — идеал совершенного человека, победившего в себе нафс и достигшего состояния хакика.
  • Макам (араб. مقام‎) — духовное состояние на пути самосовершенствования, которое характеризуется определённой стабильностью; «стоянка» тариката.
  • Рабита (араб. رابطة‎ — связь, узы‎) — духовная связь между учеником и его наставником, одна из ступеней к постижению божества и растворению в нём.
  • Сама (араб. سماع‎ — слышание) — разновидность зикра, включающая в себя пение, игру на музыкальных инструментах, танец, декламацию стихов и молитв, ношение имеющих символическое значение облачений и др.
  • Силсила (перс. سلسلة‎ — ряд, цепь) — духовная генеалогия суфийских шейхов, восходящая к пророку Мухаммаду.
  • Фана (араб. فناء‎) — концепция растворения мистика в Боге.
  • Хакикат (араб. حقيقة‎ — истина) — финал духовного самосовершенствования, означающий полное освобождение от куфра и ясное умозрение гайба.
  • Ханака (перс. خانگاه‎), Завия (араб. زاوية‎) — суфийская обитель.
  • Хирка (букв. «тряпка») — дырявый или залатанный плащ, обычно одеваемый при обряде посвящения ученика в суфийский орден.

Напишите отзыв о статье "Суфизм"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 Ислам: ЭС, 1991, с. 225.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Али-заде, А. А., 2007.
  3. 1 2 3 4 5 6 Ислам: ЭС, 1991, с. 228.
  4. Ислам: ЭС, 1991, с. 30.
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Ислам: ЭС, 1991, с. 229.
  6. 1 2 3 4 5 6 Ислам: ЭС, 1991, с. 230.
  7. 1 2 3 4 Ислам: ЭС, 1991, с. 231.
  8. Иордан, Кузеев, Червонная, 2001, с. [books.google.fr/books?hl=ru&id=MMg0AAAAMAAJ&focus=searchwithinvolume&q=особое+эзотерическое 145].
  9. Колесников А. С., 2010, с. [books.google.ru/books?id=388B7r-xeOgC&pg=PA145&dq=мистико-аскетическое+подвижничество&hl=ru&sa=X&ved=0CBsQ6AEwAGoVChMIi6_g4dbaxgIVIZtyCh3ApgsH#v=onepage&q=мистико-аскетическое%20подвижничество&f=false 412].
  10. 1 2 Ислам: ЭС, 1991, с. 224.

Литература

  • Гогиберидзе Г. М. Исламский толковый словарь. — Ростов н/Д: Феникс, 2009. — 266 с. — (Словари). — 3000 экз. — ISBN 978-5-222-15934-7.
  • Кныш А. [www.academia.edu/800250/_._M._1991 ат-Тасаввуф] // Ислам: энциклопедический словарь / отв. ред. С. М. Прозоров. — М. : Наука, 1991. — С. 225-231.</span>
  • [iph.ras.ru/elib/2894.html Суфизм] / Смирнов А. В. // Новая философская энциклопедия : в 4 т. / пред. науч.-ред. совета В. С. Стёпин. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Мысль, 2010.</span>
  • Али-заде, А. А. Тасаввуф : [[web.archive.org/web/20111001002801/slovar-islam.ru/books/T.html арх.] 1 октября 2011] // Исламский энциклопедический словарь. — М. : Ансар, 2007.</span>
  • [referenceworks.brillonline.com/entries/encyclopaedia-of-islam-2/tasawwuf-COM_1188 Taṣawwuf] / Massington, L. ; Radtke, B.; Chittick, W.C.; Jong, F. de.; Lewisohn, L.; Zarcone, Th.; Ernst, C; Aubin, Françoise; J.O. Hunwick. // Encyclopaedia of Islam. 2 ed. — Leiden : E. J. Brill, 1960—2005.</span> (платн.)
  • Иордан М. В., Кузеев Р. Г., Червонная С. М. Ислам в Евразии: Современные этические и эстетические концепции суннитского ислама, их трансформация в массовом сознании и выражение в искусстве мусульманских народов России. — М.: Прогресс-Традиция, 2001. — 515 с.
  • Колесников А. С. Суфизм — философия в рамках мистицизма // История философии: Учебник для вузов. — СПб.: Питер, 2010. — 656 с. — ISBN 978-5-49807-412-2.

Ссылки


Отрывок, характеризующий Суфизм

Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.