Сухинов, Иван Иванович

Иван Иванович Сухинов
Род деятельности:	декабрист
Дата рождения:	1795(1795)
Место рождения:	Херсонская губерния
Дата смерти:	1 декабря 1828(1828-12-01)
Место смерти:	Зерентуй
Отец:	Иван Трофимович Емельянов-Сухинов

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Иван Иванович Сухинов (1795, село Краснокаменка Александрийского уезда Херсонской губернии, — 1 декабря 1828, Зерентуйский рудник) — декабрист.

Биография

Дворянин Херсонской губернии. Родился в семье коллежского регистратора Ивана Трофимовича Емельянова-Сухинова, служившего столоначальником Нижнего земского суда в городе Крылове. Позднее был волостным головой и сельским заседателем у военного поселения Краснокаменки Александрийского уезда, числилось за ним 4 души крепостных.

Служба

22 ноября 1809 года — вступил на службу в Лубенский гусарский полк «по вербунке». Участвовал в Отечественной войне 1812 года в составе 3-й западной армии и заграничных походах 1813—1814 года (участвовал в сражениях Бауценом, у местечка Рехенбах ранен саблей в правую руку, под Кульмом, под Лейпцигом ранен в левую руку, плечо и голову). 3 декабря 1815 года произведён в унтер-офицеры; назначен в Херсонскую инвалидную команду, откуда, по выздоровлении, 9 октября 1816 года назначен в Изюмский гусарский полк; 17 апреля 1817 года переименован в юнкеры по предоставлении свидетельства о дворянстве. 20 марта 1818 года переведён в Черниговский пехотный полк подпрапорщиком. С 29 апреля 1819 — прапорщик; с 4 мая 1823 — подпоручик. В 1825 году переведён в Александрийский гусарский полк поручиком.

Декабрист

Член Общества соединённых славян. Был знаком с членом Южного общества декабристом С. И. Муравьёвым-Апостолом. В сентябре 1825 года был принят в Южное общество декабристов. Вместе с А. Д. Кузьминым и М. А. Щепилло освободил из-под ареста братьев Сергея и Матвея Ивановичей Муравьёвых-Апостолов: по формуле Следственной комиссии «был одним из офицеров, сделавших с целью освобождения арестованных двух братьев Муравьевых нападение на командира Черниговского полка Гебеля, причем последнему было нанесено 13 ран». Принял участие в восстании Черниговского полка. Ему удалось бежать, однако 15 февраля 1826 года он был арестован в Кишинёве.

По его показаниям были арестованы Иван Михайлович Бутович и Иван Иванович Левенштерн, признанные непричастными к тайным обществам. Военным судом был приговорён к смертной казни четвертованием, однако этот приговор по последовавшей 12 июля 1826 года Высочайшей конфирмации был заменен лишением чинов и дворянства и ссылкой в Сибирь на вечные каторжные работы. Отправлен 5 сентября 1826 года из Киева по этапу пешком в Сибирь; в марте 1828 года прибыл в Зерентуйский рудник Нерчинского завода. Участвовал в заговоре с целью освобождения всех заключённых декабристов. Приговорён к 300 ударам кнутом, клеймлению и смертной казни. Накануне казни повесился.

Литература

• Афанасьев А. В. …И помни обо мне. Повесть об Иване Сухинове. — М.: Политиздат, 1985. — (Пламенные революционеры).
• Гессен С. Я. Заговор декабриста Сухинова. — М., 1930.
• Мироненко С. В. Декабристы. Биографический справочник. / Под ред. М. В. Нечкиной — М.: Наука, 1988. — С. 171—172.
• Нечкина М. В. Заговор в Зерентуйском руднике. // «Красный архив». — 1925. — Т. 6(13).
• Соловьёв В. Н. [kemenkiri.narod.ru/gaaz/suhin.htm Записка о Сухинове]. Предисловие и примечания Ю. Г. Оксмана.
• Сухинов, Иван Иванович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Отрывок, характеризующий Сухинов, Иван Иванович

– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.