Улисс (роман)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Схема Гилберта»)
Перейти к: навигация, поиск
Улисс
Ulysses

Обложка первого издания 1922 года
Жанр:

модернистский роман

Автор:

Джеймс Джойс

Язык оригинала:

английский

Дата написания:

1914—1921

Дата первой публикации:

1918—1920

Издательство:

Сильвия Бич

Текст произведения в Викитеке

«Ули́сс» (англ. Ulysses) — модернистский роман ирландского писателя Джеймса Джойса. «Улисс» — сложное полистилистическое произведение. Этот роман, который признаётся вершиной литературы модернизма[1], несмотря на свою сюжетную простоту, вмещает в себя огромное количество исторических, философских, литературных и культурных аллюзий.

Роман повествует об одном дне дублинского обывателя еврейского происхождения Леопольда Блума (в настоящее время эта дата, 16 июня 1904 года, поклонниками романа отмечается как «день Блума»). Этот день Блум проводит в издательстве, на улицах и в кафе Дублина, на похоронах своего знакомого, на берегу залива, в родильном доме, где он знакомится со Стивеном Дедалом, молодым учителем в местной школе, в притоне и, наконец, в собственном доме, куда он поздно ночью приводит изрядно выпившего Дедала, лишившегося крова. Главной интригой романа является измена жены Блума, о которой Блум знает, но не предпринимает против неё никаких мер.

Канва романа и его композиционное построение имеют явные и неявные аналогии с поэмой Гомера «Одиссея». В произведении выведены и «аналогичные» персонажи: во многом автобиографичный Стивен Дедал (сюжетная линия Телемаха), Леопольд Блум (Одиссей, латинская форма этого имени Улисс послужила названием романа), Молли Блум (Пенелопа). Одной из главных тем романа является тема «отец-сын», где в роли первого символически выступает Блум, в роли второго — Стивен. В романе находят отражение литературные стили и жанры различных эпох, стилевые особенности писателей, которых Джойс пародирует или которым подражает.





Идея создания

Джойс впервые познакомился с персонажем Одиссея (Улисса) в английской адаптации «Одиссеи» для детей Чарльза Лэма «Приключения Улисса», что, вероятно, закрепило латинский вариант имени в памяти писателя. В школьные годы он написал эссе об этом персонаже под названием «Мой любимый герой». Джойс говорил Фрэнку Баджену, что считал Улисса единственным многогранным персонажем в литературе. Он задумывал назвать «Улисс в Дублине» свой сборник рассказов, который позднее назвал «Дублинцы», но в итоге эта идея переросла в замысел большого романа, который был начат в 1914 году.

Структура

Джеймс Джойс разделил «Улисс» на 18 глав, или «эпизодов». На первый взгляд книга может показатьсяя неструктурированной и хаотичной, и по этому поводу Джойс однажды сказал, что он «вложил в неё столько головоломок и загадок, что профессора ещё многие столетия будут спорить о том, что я имел в виду», что сделает роман «бессмертным»[2]. Джойс составил две схемы романа. Первая схема была составлена для его друга Карло Линати в 1920 году, вторая — для Валери Ларбо в 1921 году. Изначально Джойс был против широкой публикации этих схем, однако в 1931 году с его разрешения для защиты от обвинений в порнографии вторая схема была опубликована Стюартом Гилбертом в книге «Улисс» Джеймса Джойса"[3][4].

Каждый эпизод «Улисса» имеет свою тему, технику и связь между его персонажами и персонажами «Одиссеи». Подлинный текст не имел названий эпизодов, они происходят лишь из схем Линати и Гилберта. В своих письмах Джойс называл эпизоды их гомеровскими заглавиями. Некоторые заглавия эпизодов имеют характерные связи, например, «Навсикая» и «Телемахида» взяты из двухтомника Виктора Берара «Финикийцы и Одиссея», с которым автор ознакомился в 1918 г. в Центральной библиотеке Цюриха.

Схема Гилберта

Глава Сцена Время Орган Цвет Символ Искусство Техника
Телемах Башня 8 Белый/золотой Наследник Теология Повествование (юное)
Нестор Школа 10 Коричневый Лошадь История Катехизис (личный)
Протей Берег 11 Зелёный Прилив Филология Монолог (мужской)
Калипсо Дом 8 Почка Оранжевый Нимфа Экономика Повествование (зрелое)
Лотофаги Ванна 10 Гениталии Евхарист Ботаника/Химия Нарциссизм
Аид Кладбище 11 Сердце Белый/чёрный Смотритель Религия Инкубизм
Эол Газета 12 Лёгкие Красный Редактор Риторика Энтимема
Лестригоны Ланч 13 Пищевод Констебль Архитектура Перистальтика
Сцилла и Харибда Библиотека 14 Мозг Стратфорд Литература Диалектика
Блуждающие скалы Улицы 15 Кровь Граждане Механика Лабиринт
Сирены Концертный зал 16 Ухо Бармен Музыка Fuga per canonem
Циклопы Таверна 17 Мышцы Фений Политика Гигантизм
Навсикая Скалы 20 Глаз, нос Серый/синий Девственность Живопись Тумесценция/Детумесценция
Быки Солнца Госпиталь 22 Чрево Белый Мать Медицина Эмбрион
Цирцея Бордель полночь Локомоция Проституция Магия Галлюцинация
Евмей Укрытие 1 Нервы Моряки Навигация Повествование (старческое)
Итака Дом 2 Скелет Кометы Наука Катехизис (безличный)
Пенелопа Кровать Плоть Земля Монолог (женский)

Издания на русском языке

  • 1920-е гг.:
  • 1925 г. — эпизод 18[5] в переводе В. Житомирского опубликован в альманахе «Новинки Запада»;
  • 1929 г. — отрывки из 4 и 8 эпизодов напечатаны в «Литературной газете» в переводе С. Алимова и М. Левидова.
  • 1930-е гг.:
  • 1980-е гг.:
  • 1993 г. — первое книжное издание русского перевода: Джойс Д. Улисс / Пер. с англ. В. Хинкиса и С. Хоружего; коммент. С. Хоружего. — М.: Республика, 1993. — 671 с. ISBN 5-250-02181-6
  • Джойс Д. Избранное. В 2 томах. — Том 1: Улисс. — М.: Терра, 1997. — 672 с.
  • Джойс Д. Улисс. — СПб: Симпозиум, 2000. — 832 с. ISBN 5-89091-098-1
  • Джойс Д. Улисс. — СПб.: Кристалл, 2001. — 1152 с.
  • Джойс Джеймз «ОдиссейЯ» / Пер. с англ. С. Махова, — М.: ООО «СФК Инвест», 2007. — 696 с. ISBN 978-5-91439-003-4 (т. II)
  • Джойс Дж. Улисс. — СПб.: Азбука-классика, 2006. — 992 с. ISBN 5-352-01300-6
  • Улисс : роман / Джеймс Джойс ; Пер. с англ. С. Хоружего. — М.: Эксмо, 2013. — 928 с. ISBN 978-5-699-43288-2

Цензура

Роман создавался на протяжении 7 лет, публиковался частями в американском журнале «Литл ревью» с марта 1918 по декабрь 1920 гг. и был издан полностью в Париже Сильвией Бич 2 февраля 1922 г.[6]. В период первых публикаций в журнале эпизод «Навсикая» стал предметом судебных обвинений в порнографии. В 1919 г. отрывки романа появились и в лондонском литературном журнале «Игоист», но роман целиком был запрещён в Великобритании до 1930-х гг. Но Джойс твёрдо решил, что книга должна быть издана на его сорокалетний юбилей, 2 февраля 1922 г., и тем утром издатель Джойса в Париже Сильвия Бич получила от типографа три первых экземпляра романа.

Судебное преследование в США было начато сразу после публикации в одном из выпусков «Литл ревью» отрывка книги, в котором описывается, как главный герой мастурбирует. Историк права Эдвард де Грация утверждал, что лишь немногие читатели действительно могли распознать в тексте, наполненном метафорами, то, что кто-либо испытывает оргазм. Айрин Гаммел продолжила это утверждение, предположив, что обвинения «Литл ревью» в порнографии были вызваны более откровенными стихами баронессы Эльзы Фрейтаг-Лорингофен, которые появились одновременно с эпизодами «Улисса». Нью-Йоркское общество подавления порока, протестовавшее против содержимого книги, пыталось принять меры, которые не позволили бы книге распространяться в США. В ходе судебного разбирательства в 1921 г. журнал был объявлен порнографическим, и в результате «Улисс» был фактически запрещён в США. На протяжении 1920-х гг. Министерство почт США сжигало встречавшиеся экземпляры романа.

В 1933 г. издательство Random House и юрист Моррис Эрнст организовали импорт французского издания, и при разгрузке судна один экземпляр был конфискован таможней, что было тогда же опротестовано. 6 декабря 1933 г. в деле Соединённые Штаты против книги, именуемой «Улисс» федеральный окружной судья Джон М. Вулси постановил, что книга не является непристойной и поэтому не может являться порнографической, что Стюарт Гилберт назвал «эпохальным» решением. Второй окружной апелляционный суд подтвердил это решение в 1934 г. Тогда США стали первой англоязычной страной, где книга стала находиться в свободном доступе. В Ирландии «Улисс» не был запрещён, но несмотря на это, роман там не издавался.

Восприятие романа

В обзоре журнала «Дайал» Т. С. Элиот сказал об «Улиссе»: «Я считаю эту книгу значительнейшим выражением, найденным нашим поколением; это книга, перед которой мы все в долгу и от которой никому не убежать». Он также утверждал, что Джойс не виноват в том, что люди впоследствии его не поняли: «Следующее поколение само ответственно за свою душу; гениальный человек ответствен перед равными себе, а не перед группой безграмотных и необученных пижонов».

У книги есть и критики. Вирджиния Вулф заявила, что «„Улисс“ был незабываемой катастрофой — безмерной по смелости, страшной по разрушительности». Марксист Карл Радек назвал «Улисс» «кучей навоза, в которой копошатся черви, заснятой кинематографическим аппаратом через микроскоп»[7]. Один газетный эксперт заявил, что в нём устроена «потайная греховная канализация, … направляющая в единый поток его невообразимые мысли, образы и порнографические слова», и заключено «отвратительное богохульство», которое «обесценивает, и извращает, и позорит замечательный дар воображения и остроумие и светлость языка». Похожие мнения о должной роли литературы высказывались несогласным судьёй апелляционного суда в американском деле, который установил, что книга не является порнографической: предположив, что Джойс был подвержен «порнографическим или похотливым мыслям» и «Христа на него [не было]», судья заявил, что литература должна служить нуждам людей «моральными устоями», быть «величественной и долговечной» и «ободрять, облегчать, очищать или облагораживать жизнь людей».

«Что так потрясает в „Улиссе“, так это то, что за тысячей завес ничего не скрывается; что он не обращается ни к разуму, ни к обществу, а холодный, как луна, смотрит на них из космического пространства, даёт трагедии развития, существования и разложения идти своим путём»
Карл Юнг[8]

«Улисс» был назван «виднейшей вехой в модернистской литературе», сочинением, в котором сложности жизни изображены с «беспрецедентной и несравненной лингвистической и стилистической виртуозностью». Этот стиль был признан лучшим образцом потока сознания в современной беллетристике, автор которого зашёл во внутреннем монологе глубже и дальше, чем любой другой романист. Эта техника прославилась своим честным изложением потока мыслей, чувств, умственного восприятия и смены настроения. Критик Эдмунд Уилсон заметил, что «Улисс» пытается изобразить «как можно точнее и прямее в словах то, на что похоже (или скорее на что нам кажется похожим) наше участие в жизни от мгновения к мгновению». Стюарт Гилберт говорил, что «персонажи „Улисса“ не вымышлены», что «эти люди такие, какими должны быть; они действуют, как мы видим, согласно некоему lex eterna, незыблемому условию самого их существования». Через этих персонажей Джойс «добивается гармоничного и цельного истолкования жизни».

Джойс использует метафоры, символы, двусмысленные выражения и скрытые намёки, которые постепенно переплетаются между собой и образуют сеть, связывающую всё произведение. Эта система связей придаёт роману широкое, более универсальное значение, где Дублин предстаёт в романе символом всего мира, Блум — современным Улиссом, символом мужчины как такового, его жена воплощает в себе образ всех женщин, один летний день — всех времён на Земле. Элиот описал эту систему как «мифический метод»: «способ управлять, упорядочивать, давать форму и значение обширной панораме тщетности и анархии, которой является современная история».

Известно, что прототипом Быка Маллигана стал бывший друг Джойса Оливер Гогарти[9][10].

Роман был включён в список 100 лучших книг всех времён по версии Норвежского книжного клуба, который для составления списка провёл опрос 100 писателей по всему миру[11].

Напишите отзыв о статье "Улисс (роман)"

Примечания

  1. Улисс был назван «квинтэссенцией всего модернистского движения». Beebe, Maurice (Fall 1972). «Улисс и эпоха модернизма». James Joyce Quarterly (University of Tulsa) 10 (1): p. 176.
  2. [books.guardian.co.uk/bookerprize2000/story/0,,392737,00.html The bookies' Booker...], The Observer (5 November 2000). Проверено 16 февраля 2002.
  3. [www.emsah.uq.edu.au/courses/engl2035/resources/joyce_schema.htm Ulysses: the Gilbert schema]
  4. Joyce James. Ulysses. — New York: Everyman's Library, 1997. — P. 23. Introduction. — ISBN 978-1-85715-100-8.
  5. Гениева Е. Ю. Перечитывая Джойса / Джойс Дж. Избранное. — М., 2000. — С. 7-18
  6. [www.lenta.ru/news/2009/06/05/price/ Первое издание «Улисса» продано за рекордную сумму]
  7. Первый всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчёт. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1934. — 718 с. — ISBN 5265009167.
  8. Юнг К. «Улисс»: Монолог (Wirklichkeit der Seele). — Нимбус. Т. 2, № 1, июнь-август 1953.
  9. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/Fiction/Joys/01_prim.php Джойс Д. Улисс]. // gumer.info. Проверено 2 августа 2012. [www.webcitation.org/69ggY50FR Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
  10. Яна Дашковская. [h.ua/story/49002/ Литературная месть]. // h.ua (9 июля 2007). Проверено 1 августа 2012. [www.webcitation.org/69ggZHUfp Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
  11. [www.bokklubben.no/SamboWeb/side.do?dokId=62880 Dette er Verdensbiblioteket]. Norsk Bokklubben (2016). Проверено 25 июня 2016.

Ссылки

В Викицитатнике есть страница по теме
Улисс

Отрывок, характеризующий Улисс (роман)

Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.