Квинт Муций Сцевола (консул 95 года до н. э.)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Сцевола Квинт Муций»)
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Квинт Муций Сцевола.
Квинт Муций Сцевола
лат. Quintus Mucius Scaevola
квестор
предположительно 110 год до н. э.
народный трибун
106 год до н. э.
эдил
104 год до н. э.
претор
не позже 98 года до н. э.
консул
95 год до н. э.
проконсул провинции Азия
предположительно 94 год до н. э.
Великий понтифик
89—82 годы до н. э.
 
Рождение: 140 год до н. э.
Смерть: 82 год до н. э.
Рим
Род: Муции
Отец: Публий Муций Сцевола
Супруга: Целия
Дети: Муция Прима, Муция Секунда, Муция Терция

Квинт Муций Сцево́ла (лат. Quintus Mucius Scaevola, 140—82 годы до н. э.) — древнеримский политический деятель и учёный, консул 95 года до н. э., великий понтифик в 89—82 годах. Во время своего консульства принял закон, ограничивший предоставление гражданства италикам и, вероятно, приблизивший Союзническую войну. Позже был наместником провинции Азия, где пытался ввести в законные рамки действия откупщиков. Сцевола дистанцировался от межпартийной борьбы во время гражданских войн, но всё же стал одной из последних жертв марианского террора (82 год до н. э.).

Квинт Муций был виднейшим специалистом по гражданскому праву и выдающимся оратором. У него учился юный Цицерон.





Биография

Происхождение

Сцевола принадлежал к плебейскому роду Муциев, возвысившемуся во время Второй Пунической войны. Первым из Сцевол курульную магистратуру получил прадед Квинта, претор 215 года до н. э. того же имени[1]. Сыновья претора были консулами: Публий в 175 году, Квинт — в 174. Сын первого из них, тоже Публий, будучи консулом в 133 году, содействовал реформам Тиберия Семпрония Гракха[2]. Он и стал отцом Квинта Муция.

Характерной особенностью этой семьи было обилие крупнейших для Рима авторитетов в сферах юриспруденции и сакральной жизни. Отец Квинта Муция и брат отца Публий Лициний Красс Муциан были верховными понтификами и авторами специальных юридических трудов; двоюродный дядя Квинта — ещё один Квинт Муций Сцевола, которого называли Авгуром, чтобы отличать от младшего сородича, — тоже был выдающимся знатоком права, в первую очередь гражданского[3]. Сцевола Понтифик продолжил эту семейную традицию[4].

Важную роль в жизни Квинта Муция сыграли родственные связи с Лициниями (его дядя стал Лицинием Крассом по усыновлению). Один из представителей этого знатного рода Луций Лициний Красс стал другом Сцеволы и коллегой по ряду магистратур[5]; он ещё и был женат примерно со 119 года до н. э. на дочери Сцеволы Авгура, то есть троюродной сестре Сцеволы Понтифика[6]. Цицерон в одном из своих трактатов называет этих друзей ровесниками[7], а в другом сообщает, что Красс был старше, чем он сам, на тридцать четыре года[5]. Отсюда рассчитывается дата рождения Квинта Муция — 140 год до н. э.[8]

Cursus honorum

Приблизительно в 115 году до н. э. Квинт Муций унаследовал от отца членство в коллегии понтификов[9]. Свою политическую карьеру он начал с квестуры, которая относится предположительно к 110 году до н. э.[8] В 106 году он стал народным трибуном[10], и это была единственная магистратура Сцеволы, которую он не разделил со своим другом Крассом: тот избирался народным трибуном годом ранее[5]. Известно, что Квинт Муций председательствовал в народном собрании в день рассмотрения закона Сервилия о передаче судов от всадников сенату, и именно его друг этот закон защищал[5].

Следующую ступень карьеры Сцеволы — эдилитет — датируют 104[11] или 103[12] годом до н. э. В качестве эдила Квинт Муций организовал вместе с Крассом великолепные игры[13][14][15], на которых римская публика впервые увидела львов[12]. В 100 году до н. э., в решающий момент борьбы сената с народным трибуном Луцием Аппулеем Сатурнином, Сцевола в числе прочих аристократов явился на комиций, чтобы принять участие в открытом бою с «мятежниками»[16]. В дальнейшем, не позже 98 года до н. э., он был претором[17]. Некоторые учёные допускают вероятность его претуры в 101[18], 100[19] или 99[20] году до н. э.

В 95 году Квинт Муций стал консулом. Вместе со своим бессменным коллегой Крассом он принял lex Licinia Mucia de civibus redigundis — закон, по которому было проведено строжайшее расследование в отношении всех живших в Риме италиков, называвших себя римскими гражданами[21]. Те из них, кто не смог доказать своё гражданство, были изгнаны из города[22]. Цицерон предполагал, что подтолкнуть консулов к такому шагу могло негодование Марка Эмилия Скавра в связи с участием лжеграждан в работе народного собрания[23]; в историографии выдвигалась гипотеза, что Сцевола и Красс выполняли поручение «фракции» Метеллов, боровшейся таким образом против Гая Мария[24]. Вероятно, такое ужесточение законодательства стало одной из непосредственных причин начавшейся через четыре года Союзнической войны[11].

К тому же году относится конфликт между Сцеволой и Крассом. Когда сенат «из любезности» предоставил последнему триумф, Квинт Муций «не оста­но­вил­ся перед тем, чтобы, исхо­дя из забо­ты о бла­ге госу­дар­ства, а не сво­е­го кол­ле­ги, нало­жить запрет на реше­ние сена­та»[25]. Этот эпизод показывает, что отношения между неизменными коллегами были достаточно сложными[26].

Наместничество в Азии и процесс Публия Рутилия

В 90-е годы до н. э. Сцевола был наместником провинции Азия. Более точная дата его наместничества является предметом научной дискуссии: существуют мнения в пользу года претуры (ориентировочно — 98 до н. э.)[27][28], года после претуры (97 до н. э.)[29][30][31][32] и года после консульства (94 до н. э.)[33][34][35][36][37]. Легатом при Квинте Муции был консуляр Публий Рутилий Руф, обладатель безупречной репутации[38] (есть мнение, что он и сосредоточил в своих руках всю власть[39]). Выдвигались гипотезы, что Сцеволу назначили в качестве «образцового» наместника для того, чтобы улучшить внутреннее положение в Азии и увеличить лояльность провинциалов по отношению к Риму в условиях приближавшейся войны с Митридатом[40], или что целью его миссии, обозначенной сенатом, было коренным образом изменить характер эксплуатации провинций Римом, перейдя от разорения к сотрудничеству[41].

В провинции Сцевола упорядочил деятельность откупщиков налогов, зарабатывавших огромные деньги благодаря попустительству предыдущих наместников. Верша беспристрастный суд, он «избавил провинциалов от всякого юридического крючкотворства»; в делах, где сталкивались интересы откупщиков и местных жителей, он не боялся выносить решения в пользу последних, заставляя виновных возмещать нанесённые убытки. Если вскрывались факты незаконных казней, Квинт Муций не останавливался даже перед аналогичным наказанием. Диодор рассказывает, что уличённый в преступлениях главный агент откупщиков, раб, который уже заключил договор со своим хозяином о выкупе, был по приказу наместника распят[42].

Сцевола издал эдикт, который гарантировал грекам в тех делах, которые не касались римлян, суд по их собственным законам[43]. Все представители администрации теперь были обязаны сами оплачивать свои расходы. Все эти меры вкупе с общей политикой экономии существенно улучшили экономическое положение провинции, так что местные жители даже учредили в честь Сцеволы ежегодные празднества — Муции; известно, что Митридат, заняв Азию в 89-88 годах до н. э., не стал этот праздник отменять[44]. Отреагировали на происходящее и в Риме: сенат особым постановлением «объявил впредь Сцеволу образцом и нормой исполнения служебных обязанностей для отправляющихся в эту провинцию магистратов»[45].

Тем не менее Квинт Муций управлял провинцией только девять месяцев и вернулся в Рим, оставив Публия Рутилия дожидаться преемника[46]. Деятельность «образцового магистрата» существенно навредила интересам публиканов, которые, согласно античной традиции, инициировали заведомо несправедливый судебный процесс против Публия Рутилия по обвинению в злоупотреблениях властью и добились его осуждения[47][48][49][50]. Рутилий, отказавшийся от защиты виднейших ораторов, сделал маленькое исключение для Сцеволы, которого это дело тоже касалось: Квинт Муций присоединил к выступлению своего экс-подчинённого «несколько слов» и «гово­рил ясно и глад­ко, но совсем не с той силой и пол­но­той, какой требо­вал подоб­ный суд и подоб­ное дело»[51]. После вынесения приговора осуждённый уехал в изгнание — в ту провинцию, которую он якобы ограбил. Сцеволу же никто не пытался привлечь к суду. Традиционно эти события датируют 92 годом до н. э.[52]

В историографии есть разные мнения о причинах этого судебного процесса и, соответственно, о том, почему Квинт Муций не стал его фигурантом. Учёные, поддерживающие традиционную версию о столкновении сената, пытающегося упорядочить эксплуатацию провинций, со всадничеством, заинтересованным в продолжении их грабежа, предполагают, что обвинители хотели только продемонстрировать свои возможности и что Рутилий как homo novus был более удобной целью для атаки, чем знатный и обладающий разветвлёнными связями Сцевола[53][54]. Согласно другим гипотезам, процесс Рутилия стал одним из эпизодов борьбы между разными внутрисенатскими группировками. Возможно, Гай Марий нанёс удар по Рутилию как по одному из самых видных представителей «фракции» Метеллов; в этом случае в планы обвинителей вообще не входило задеть Сцеволу, который был относительно независимым политиком и свойственником Мария[55][56][36][57]. Возможно, против Квинта Муция и его легата объединились видные сенаторы, чьи материальные интересы были связаны с Азией: в их числе называют Марка Эмилия Скавра, Мания Аквилия и того же Гая Мария. На сторону обвинения мог встать даже Луций Лициний Красс — ради мести Сцеволе за отнятый триумф[58].

Поздние годы

На цензуру, увенчивавшую cursus honorum римского аристократа, Сцевола претендовать не стал: по словам Цицерона, «никто из рода Сцеволы никогда не стремился к этой должности»[5]. Тем не менее он смог усилить свои позиции около 89 года до н. э., когда после смерти Гнея Домиция Агенобарба был избран великим понтификом[59].

Во внутриполитической борьбе, переросшей ещё при жизни Квинта Муция в гражданскую войну, он вёл себя очень осторожно, не связывая свою судьбу ни с одной из партий и стараясь сохранить свободу действий[60]. Ещё в 94 или 93 году внучка его сородича Сцеволы Авгура стала женой сына Гая Мария; тем не менее, когда в 88 году враг последнего Луций Корнелий Сулла занял Рим и внёс в сенат предложение объявить Мария «врагом», выступивший против Сцевола Авгур остался без поддержки: все остальные сенаторы, включая Сцеволу Понтифика, промолчали[61][62]. Через год Рим был занят войсками Мария и впервые был развёрнут террор против лиц консульского и преторского достоинства, но Сцевола уцелел: присутствие в городе и в сенате таких авторитетных людей, как он, укрепляло марианский режим[63].

Гай Марий умер уже в январе 86 года до н. э. На его похоронах офицер-марианец Гай Флавий Фимбрия (по словам Цицерона, «совершенно обезумевший человек»[64]) набросился на Сцеволу с мечом и ранил его. Узнав, что рана не смертельна, Фимбрия вызвал Квинта Муция в суд и на вопрос, в чём же он собирается обвинять свою жертву, ответил: «В том, что он не принял удара меча по самую рукоять»[64][65] (историки видят здесь гладиаторскую терминологию[63][66]). Наказан Фимбрия не был, но вскоре отправился на Восток воевать с Суллой и там погиб.

В последующие годы многие нобили уехали из Рима, контролировавшегося Цинной и его политическими наследниками[67]. Сцевола же оставался в городе, даже когда Сулла высадился в Италии и одержал серию решающих побед: согласно одному из источников, верховный понтифик говорил, что предпочитает спокойно принять свою судьбу, но не идти «с оружием под стены отечества»[68].

В 82 году до н. э., в самом конце войны, Квинт Муций стал жертвой марианского террора. Гай Марий Младший, осаждённый в Пренесте и осознавший безвыходность своего положения, сумел передать находившемуся в Риме претору Луцию Юнию Бруту Дамасиппу приказ убить ряд сенаторов. Эпитоматор Ливия пишет о «почти всей знати»[69], но другие источники называют только четыре имени: Публий Антистий, Луций Домиций Агенобарб, Гай Папирий Карбон Арвина и Квинт Муций Сцевола[70][71][72][73]. Учитывая, что последний был родственником жены одного из консулов-марианцев, а Карбон — двоюродным братом другого, Э. Бэдиан сделал предположение, что эти четверо «едва ли оказались просто жертвами произвола»: возможно, они всё же хотели перейти на сторону Суллы, но их замысел был раскрыт[60]. Есть гипотеза, что Дамасипп действовал самовольно, а рассказ о распоряжении Мария, переданном из осаждённого города, — возникшая позже легенда[74].

Дамасипп пригласил своих жертв в курию, якобы на совещание, «и убил их там самым жестоким образом»[73]. Сцевола успел выбежать из здания сената и попытался спастись в храме Весты, но был настигнут перед входом в него[69][75] или даже уже внутри храма[76][77] и убит. Его тело вместе с другими сволокли баграми в Тибр[70][73]. Согласно Флору, Квинт Муций «при­пал к алта­рю Весты и сго­рел в его пламени»[78][79].

Интеллектуальные занятия

Сцевола был первым, кто систематизировал представления римлян о гражданском праве[80]. Он создал краткое руководство по этой сфере знания в одной книге и обобщающий свод в восемнадцати книгах, в котором изложение было сгруппировано вокруг отдельных вопросов[81] и для разработки юридических проблем использовалась гносеология стоицизма[82]. Этот труд под названием «О гражданском праве» сохранился только в виде цитат и выдержек в других текстах. Его часто цитирует Авл Геллий[83][84]; его комментировали во времена Поздней Республики Сервий Сульпиций Руф[85], во времена Империи — Лелий Феликс (сочинение последнего «К Квинту Муцию» состояло из по крайней мере нескольких книг)[86]. Сцевола стал древнейшим из римских юристов, чьи работы использовались при составлении «Дигест»[80]. При этом Цицерон утверждает, что Квинт Муций как юрист обладал только большим опытом, но не углублялся в теорию права[87].

В последние годы жизни, после смерти своего родича Сцеволы Авгура (около 88 года до н. э.), Сцевола Понтифик получил в качестве ученика юного Марка Туллия Цицерона: тот постигал под руководством двух Муциев гражданское право[88].

Квинт Муций часто выступал с речами в суде и говорил всегда «ясно и гладко»[51]. Цицерон в своих трактатах высоко оценивает Сцеволу как оратора, называя в числе его сильных сторон опыт в вопросах права, проницательность, умение коротко и «удивительно удачно» сформулировать суть дела[89]. Марк Туллий выстроил характеристику Квинта Муция в значительной степени на сопоставлении с его коллегой и частым оппонентом в судах Крассом. С его точки зрения Сцевола — «лучший оратор среди правоведов», тогда как Красс — «лучший правовед среди ораторов»[89]; Сцевола — «самый изящный из немногословных», а Красс — «самый немногословный из изящных»[90]. Цицерон называет этих двоих лучшими знатоками ораторского искусства для своего времени; известно, что юный Квинт Гортензий впервые выступил в суде в их присутствии, и Сцевола и Красс сразу разглядели в нём большой талант[91].

На религиозные воззрения Сцеволы существенно повлиял стоицизм. Квинт Муций различал два вида религии: философскую стоическую и народную, помогающую держать рядовых граждан в подчинении[92].

Семья

Сцевола был женат на Целии, известной своим безнравственным поведением[93]. В этом браке родились по крайней мере три дочери, из которых в источниках упоминается только одна — Муция Терция, ставшая третьей женой Гнея Помпея Великого и матерью всех его детей. Получив в 62 году до н. э. развод, Муция вышла за Марка Эмилия Скавра. Братьями Муции Терции античные авторы называют двух Квинтов Цецилиев Метеллов — Целера и Непота[94][95]; вероятно, они родились от первого брака Целии[96].

Через свою внучку Помпею Магну Сцевола стал предком ряда видных нобилей I века н. э.

Характеристика личности

Античная традиция (главным образом в сочинениях Цицерона, близко знакомого с Квинтом Муцием) сделала Сцеволу воплощением высших достоинств римлянина[82]. Марк Туллий называет его «благороднейшим и наиболее выдающимся мужем»[64], «из всех людей самым умеренным человеком»[13], «образцом сдержанности и благоразумия»[76]. Цицерон считает своего учителя честнейшим человеком; так, когда Сцеволе назвали цену угодья, которое он хотел купить, он сказал, что ценит предмет сделки намного дороже и заплатил за него сто тысяч сестерциев «сверху»[97].

В сюжете о наместничестве в Азии Сцевола выглядит как образцовый римский магистрат[45].

В художественной литературе

Квинт Муций действует в исторических романах Милия Езерского «Марий и Сулла» и Колин Маккалоу «Первый человек в Риме» и «Венок из трав».

Напишите отзыв о статье "Квинт Муций Сцевола (консул 95 года до н. э.)"

Примечания

  1. ↑ Broughton T., 1951, р. 255.
  2. ↑ Егоров А., 2003, с. 191—193.
  3. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 102.
  4. ↑ Егоров А., 2003, с. 193.
  5. ↑ 1 2 3 4 5 Цицерон, 1994, Брут, 161.
  6. ↑ [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=362 Муция на сайте «Древний Рим»]
  7. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе I, 180.
  8. ↑ 1 2 [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=30 Квинт Муций Сцевола (Понтифик) на сайте «Древний Рим»]
  9. ↑ Broughton T., 1951, р. 532.
  10. ↑ Broughton T., 1951, р. 553.
  11. ↑ 1 2 Long G., 1870, р. 733.
  12. ↑ 1 2 Цицерон, 1993, Против Гая Верреса («О предметах искусства»), прим.123.
  13. ↑ 1 2 Цицерон, 1974, Об обязанностях II, 57.
  14. ↑ Цицерон, 1993, Против Гая Верреса («О предметах искусства»), 133.
  15. ↑ Плиний Старший, VIII, 53.
  16. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Гая Рабирия, 21.
  17. ↑ Broughton T., 1952, р. 4—5.
  18. ↑ Brennan T., 2000, р. 549.
  19. ↑ Sumner G., 1978, р. 147.
  20. ↑ Ihne W., 1879, s. 239.
  21. ↑ Цицерон, 1987, В защиту Луция Корнелия Бальба, 48.
  22. ↑ Цицерон, 1974, Об обязанностях III, 47.
  23. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе II, 257.
  24. ↑ Бэдиан Э., 2010, с. 179.
  25. ↑ Асконий Педиан, 13С.
  26. ↑ Короленков А., 2014, с. 64; 67.
  27. ↑ Last H., 1932, р. 175—176.
  28. ↑ Kallet-Marx R., 1989, р. 305—312.
  29. ↑ Waddington W., 1872, р. 37.
  30. ↑ Broughton T., 1952, р. 47—48.
  31. ↑ Nicolet C., 1966, р. 545—546.
  32. ↑ Marshall B., 1952, р. 117—131.
  33. ↑ Schur W., 1942, s. 104.
  34. ↑ Badian E., 1956, р. 104—112.
  35. ↑ Carney T., 1961, р. 49.
  36. ↑ 1 2 Luce T., 1970, р. 170.
  37. ↑ Brennan T., 2000, р. 550—552.
  38. ↑ Диодор Сицилийский, ХХХVII, 5, 1.
  39. ↑ Селецкий П., 1978, с. 206.
  40. ↑ Селецкий П., 1978, с. 205.
  41. ↑ Meier C., 1966, р. 75—77.
  42. ↑ Диодор Сицилийский, ХХХVII, 5, 1-3.
  43. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику VI, 1, 15.
  44. ↑ Цицерон, 1901, Против Гая Верреса («О судебном деле, или О сицилийском наместничестве»), 51.
  45. ↑ 1 2 Валерий Максим, 1772, VIII, 15, 6.
  46. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику V, 17, 5.
  47. ↑ Тит Ливий, 1994, Периохи, 70.
  48. ↑ Веллей Патеркул, 1996, II, 13, 2.
  49. ↑ Флор, 1996, II, 5, 3.
  50. ↑ Орозий, 2004, V, 17, 12.
  51. ↑ 1 2 Цицерон, 1994, Брут, 115.
  52. ↑ Короленков А., 2014, с. 63.
  53. ↑ Meier C., 1966, р. 75-77.
  54. ↑ Ковалёв С., 2002, с. 444.
  55. ↑ Бэдиан Э., 2010, с. 173.
  56. ↑ Nicolet C., 1966, р. 546—549.
  57. ↑ Егоров А., 1989, с. 127.
  58. ↑ Короленков А., 2014, с. 69—71.
  59. ↑ Broughton T., 1952, р. 37.
  60. ↑ 1 2 Бэдиан Э., 2010, с. 180.
  61. ↑ Валерий Максим, 2007, III, 8, 5.
  62. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 183.
  63. ↑ 1 2 Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 250.
  64. ↑ 1 2 3 Цицерон, 1993, В защиту Секста Росция, 33.
  65. ↑ Валерий Максим, 1772, IX, 11, 2.
  66. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Секста Росция, прим.40.
  67. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 250-251.
  68. ↑ Цицерон, 2010, К Аттику VIII, 3, 6.
  69. ↑ 1 2 Тит Ливий, 1994, Периохи, 86.
  70. ↑ 1 2 Аппиан, 2002, Гражданские войны I, 88.
  71. ↑ Веллей Патеркул, 1996, II, 26, 2.
  72. ↑ Валерий Максим, 1772, IX, 2, 3.
  73. ↑ 1 2 3 Орозий, 2004, V, 20, 4.
  74. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 288.
  75. ↑ Лукан, 1993, II, 126—128.
  76. ↑ 1 2 Цицерон, 2015, О природе богов III, 80.
  77. ↑ Цицерон, 1994, Об ораторе III, 10.
  78. ↑ Флор, 1996, II, 9, 21.
  79. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с.288.
  80. ↑ 1 2 Long G., 1870, р. 734.
  81. ↑ Куманецкий К., 1990, с. 231.
  82. ↑ 1 2 Альбрехт М., 2002, с. 677.
  83. ↑ Авл Геллий, 2007, III, 2, 12; IV, 1, 17; V, 19, 6; VI, 15, 2.
  84. ↑ Авл Геллий, 2008, XVII, 7, 3.
  85. ↑ Альберт М., 2002, с. 87.
  86. ↑ Авл Геллий, 2008, XV, 27, 1.
  87. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 152.
  88. ↑ История римской литературы, 1959, с. 180.
  89. ↑ 1 2 Цицерон, 1994, Брут, 145.
  90. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 148.
  91. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 228—229.
  92. ↑ Куманецкий К., 1990, с. 225.
  93. ↑ Плутарх, 1994, Цицерон, 26.
  94. ↑ Цицерон, 2010, К близким V, 2, 6.
  95. ↑ Дион Кассий, ХХХVII, 49, 3.
  96. ↑ [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=598 Целия на сайте «Древний Рим»]
  97. ↑ Цицерон, 1974, Об обязанностях III, 62.

Литература

Первоисточники

  1. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — 99-190 с. — ISBN 5-86218-125-3.
  2. Аппиан. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 880 с. — ISBN 5-86218-174-1.
  3. [www.attalus.org/latin/index.html Асконий Педиан]. Сайт «Аttalus». Проверено 9 января 2016.
  4. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
  5. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 1772. — Т. 2. — 520 с.
  6. Веллей Патеркул. Римская история // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — С. 11-98. — ISBN 5-86218-125-3.
  7. Авл Геллий. Аттические ночи. Книги 1 - 10. — СПб.: Издательский центр Г«уманитарная академия», 2007. — 480 с. — ISBN 978-5-93762-027-9.
  8. Авл Геллий. Аттические ночи. Книги 11 - 20. — СПб.: Издательский центр «Гуманитарная академия», 2008. — 448 с. — ISBN 978-5-93762-056-9.
  9. Диодор Сицилийский. [simposium.ru/ru/node/863 Историческая библиотека]. Сайт «Симпосий». Проверено 18 декабря 2015.
  10. [ancientrome.ru/antlitr/cass-dio/ Дион Кассий]. Римская история. Сайт «Древний Рим». Проверено 10 января 2016.
  11. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  12. Лукан. Фарсалия. — М.: Ладомир, 1993. — 352 с. — ISBN 5-86218-056-7.
  13. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
  14. Плиний Старший. [books.google.de/books?id=Sp9AAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Естественная история]. Проверено 27 ноября 2015.
  15. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — СПб., 1994. — Т. 3. — 672 с. — ISBN 5-306-00240-4.
  16. Цицерон В защиту Луция Корнелия Бальба // Вестник древней истории. — 1987. — № 2. — С. 235-252.
  17. Цицерон. О природе богов. — СПб.: Азбука, 2015. — 448 с. — ISBN 978-5-389-09716-2.
  18. Цицерон. Об обязанностях // О старости. О дружбе. Об обязанностях. — М.: Наука, 1974. — С. 58-158.
  19. Цицерон. Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9,978-5-02-025244-8.
  20. Цицерон. Против Гая Верреса («О судебном деле или О сицилийском наместничестве») // Полное собрание речей в русском переводе. — СПб., 1901.
  21. Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011168-6.
  22. Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — 475 с. — ISBN 5-86218-097-4.

Вторичные источники

  1. Badian E. Q. Mucius Scaevola and Province of Asia // Athenaeum. — 1956. — Т. 34. — С. 104—123.
  2. Brennan T. The Praetorship in the Roman Republik. — Oxford, 2000. — Т. 2. — 534 с.
  3. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
  4. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1952. — Vol. II. — P. 558.
  5. Carney T. A Biography of Marius. — Assen, 1961. — 76 с.
  6. Ihne W. Römische Geschichte. — Leipzig, 1879. — Т. V. — 464 с.
  7. Kallet-Marx R. The Trial of Rutilius Rufus // Phoenix. — 1990. — Т. 44, № 2. — С. 122-139.
  8. Last H. The Senatorial Recovery // Cambridge Ancient History. — 1932. — Т. IX. — С. 172—177.
  9. Long G. Q. Mucius Scaevola, son of Publius (consul, b.c. 133) and pontifex maximus 7) // William Smith: Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology. — 1870. — Т. 3. — С. 733—734.
  10. Luce T. Marius and Mithridatic Command // Historia. — 1970. — Т. 19. — С. 161—194.
  11. Marshall B. The Date of Q. Mucius Scaevola’s Governorship of Asia // Athenaeum. — 1976. — Т. 54. — С. 117-130.
  12. Meier C. Res publica amissa. Eine Studie zu Verfassung und Geschichte der späten römischen Republik. — Wiesbaden, 1966. — 332 с.
  13. Nicolet C. L’ordre équestre à l’époque républicaine (312—13 av. J.-C.). — Paris, 1966. — 76 с.
  14. Schur W. Das Zeitalter des Marius und Sulla. — Leipzig, 1942.
  15. Sumner G. Governors of Asia in the Nineties B. C. // GRBS. — 1978. — № 19.2. — С. 147—153.
  16. Waddington W. Fastes des provinces asiatiques de l’Empire romain depuis leur origine jusqu’au règne de Dioclétien. — Paris, 1872. — 272 с.
  17. Альбрехт М. История римской литературы. — М.: Греко-латинский кабинет, 2002. — Т. 1. — 704 с. — ISBN 5-87245-092-3.
  18. Бэдиан Э. Цепион и Норбан (заметки о десятилетии 100—90 гг. до н. э.) // Studia Historica. — 2010. — № Х. — С. 162-207.
  19. Егоров А. Муции Сцеволы, Лицинии Крассы и Юлии Цезари (римская интеллигенция и кризис конца I - начала II вв. до н.э.) // Мнемон. — 2003. — № 2. — С. 191—204.
  20. Егоров А. Соци­аль­но-поли­ти­че­ская борь­ба в Риме в 80-е гг. I в. до н. э. (К исто­рии дик­та­ту­ры Сул­лы) // Соци­аль­ная борь­ба и поли­ти­че­ская идео­ло­гия в антич­ном мире. — 1989. — № 2. — С. 108—143.
  21. История римской литературы. — М.: Издательство АН СССР, 1959. — Т. 1. — 534 с.
  22. Ковалёв С. История Рима. — М.: Полигон, 2002. — 864 с. — ISBN 5-89173-171-1.
  23. Короленков А. Процесс Рутилия Руфа и его политический контекст // Вестник древней истории. — 2014. — № 3. — С. 59—74.
  24. Короленков А., Смыков Е. Сулла. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 430 с. — ISBN 978-5-235-02967-5.
  25. Куманецкий К. История культуры Древней Греции и Рима. — М.: "Высшая школа", 1990. — 351 с.
  26. Селецкий П. О некоторых современных исследованиях социально-политической истории Рима 90-х годов I в. до н. э. // Вестник древней истории. — 1978. — № 3. — С. 205—215.

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0003.001/741?rgn=full+text;view=image Квинт Муций Сцевола (консул 95 года до н. э.)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.
  • [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=30 Квинт Муций Сцевола (консул 95 года до н. э.)] (рус.). — биография на сайте [ancientrome.ru ancientrome.ru].


 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Альберт М., 2002, Kallet-Marx R., 1989, Marshall B., 1952
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Квинт Муций Сцевола (консул 95 года до н. э.)

Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Квинт_Муций_Сцевола_(консул_95_года_до_н._э.)&oldid=80449234»