Сцилла и Харибда

Ски́лла (др.-греч. Σκύλλα, в латинской транслитерации Сци́лла, лат. Scylla) и Хари́бда (др.-греч. Χάρυβδις, допустима транскрипция Харибдида) — морские чудища из древнегреческой мифологии. Харибда в древнегреческом эпосе — олицетворённое представление всепоглощающей морской пучины (этимологически Харибда восходит к лексеме, означающей «водоворот», хотя есть и иные толкования этого слова). В Одиссее Харибда изображается как морское божество (др.-греч. δία Χάρυβδις), обитающее в проливе под скалой в расстоянии полёта стрелы от другой скалы, которая служила местопребыванием Сциллы.

Доксография

В древнейших мифологических сказаниях Харибда едва ли играла какую-либо роль; позднее она была названа дочерью Посейдона и Геи.

В различных мифографических источниках Сцилла считается:

• дочерью Форкиса и Гекаты;
• либо дочерью Форбанта и Гекаты;
• дочерью Тритона и Ламии (по Стесихору, дочь Ламии);
• дочерью Тифона и Эхидны;
• дочерью Посейдона (Дейма) и Кратайиды;
• дочерью Тритона;
• или дочерью Посейдона и Геи.
• дочерью реки Кратеиды и Триена (либо Форка); Гомер называет её матерью нимфу Кратайиду, дочь Гекаты и Тритона.
• По Акусилаю и Аполлонию, дочь Форка и Гекаты, именуемой Кратеидой;
• По версии, дочь Тиррена;
• У Вергилия чудовище Скилла отождествляется с дочерью Ниса.

В некоторых сказаниях Скилла иногда представляется красивой девушкой: так, её любви искал Главк, но волшебница Кирка сама пленилась Главком. Скилла привыкла купаться, и Кирка из ревности отравила воду снадобьями, и Скилла стала свирепым зверем, её красивое тело было изуродовано, нижняя его часть обратилась в ряд собачьих голов.

По другому сказанию, это превращение было совершено Амфитритой, которая, узнав, что Скилла стала возлюбленной Посейдона, решила этим способом (отравив воду) отделаться от опасной соперницы.

Согласно «Эпическому циклу» Дионисия Самосского, за похищение одного из герионовых быков у Геракла Скилла была убита последним, но снова возвращена к жизни своим отцом Форкисом, который сжёг её тело.

Описание у Гомера

Скала Сциллы высоко подымалась острой вершиной до неба и вечно была покрыта тёмными облаками и сумраком; доступ к ней был невозможен вследствие её гладкой поверхности и крутизны. Посредине её, на высоте, недосягаемой даже для стрелы, зияла пещера, обращённая тёмным жерлом на запад: в этой пещере обитала страшная Сцилла. Без умолку лая (Σκύλλα — «лающая»), чудовище оглашало окрестности пронзительным визгом. Спереди у Сциллы двигалось двенадцать лап, на косматых плечах подымалось шесть длинных гибких шей, и на каждой шее торчало по голове; в пасти у неё сверкали частые, острые, расположенные в три ряда зубы. Вдвинувшись задом вглубь пещеры и выставившись грудью наружу, она всеми головами выслеживала добычу, шаря лапами кругом по скале и вылавливая дельфинов, тюленей и других морских животных. Когда проходил корабль мимо пещеры, Сцилла, разинув все пасти, разом похищала с корабля по шесть человек. В таких чертах обрисовывает Гомер Сциллу.

Харибда, напротив, у Гомера не имеет индивидуальности: это просто морской водоворот, тревожимый незримой водяной богиней, которая три раза в день поглощает и столько же раз извергает морскую воду под второй из упомянутых скал.

Когда Одиссей со своими спутниками проходил тесным проливом между Сциллой и Харибдой, последняя жадно поглощала солёную влагу. Рассчитав, что смерть от Харибды угрожает неминуемо всем, тогда как Сцилла могла схватить своими лапами лишь шесть человек, Одиссей, с потерей шести своих товарищей, которых сожрала Сцилла, избегает ужасного пролива.

Когда позднее, в наказание за святотатственное избиение быков Гипериона, по воле Зевса, буря разбила корабль Одиссея и разметала по морю трупы его товарищей, сам Одиссей, успевший прицепиться к мачте и килю, был снова отнесён ветром к Харибде. Видя неминуемую гибель, он в тот момент, когда обломки корабля попали в водоворот, ухватился за ветви смоковницы, спускавшейся к воде, и висел в таком положении до тех пор, пока Харибда не выбросила обратно «желанные брёвна». Тогда он, раскинув руки и ноги, всей тяжестью упал на выброшенные остатки корабля и, оседлав их, выбрался из водоворота.

Согласно Гигину, снизу собака, сверху женщина. У неё было 6 рожденных ею собак, и она сожрала 6 спутников Одиссея.

Подобно Одиссею, счастливо миновал Харибду и Ясон со своими спутниками, благодаря помощи Фетиды; Эней же, которому также предстоял путь между Сциллой и Харибдой, предпочел объехать окольным путём опасное место.

У Вергилия упоминается несколько Скилл, которые в числе других чудовищ населяют преддверие Тартара.

География

Географически местопребывание Сциллы и Харибды приурочивалось древними к Мессинскому проливу между Сицилией и Калабрией, причём Харибда помещалась в сицилийской части пролива под Пелорским мысом, а Сцилла на противоположном мысе (в Бруттии, близ Регия), носившем в историческое время её имя (лат. Scyllaeum promontorium, др.-греч. Σκύλλαιον). При этом обращает на себя внимание несоответствие фантастического описания сказочного опасного пролива у Гомера с действительным характером Мессинского пролива, который не столь опасен для мореплавателей. На самом деле Скилла — остроконечная скала, Харибда — большой водоворот.

Кроме мессинской Харибды, в древности под именем Харибды были известны пропасть, в которой исчезало на некотором протяжении течение реки Оронта в Сирии, между Антиохией и Апамеей, и водоворот близ Гадиры в Испании.

Фольклор

Сопоставление Сциллы с Харибдой послужило образованию пословицы, равнозначащей русской «из огня да в полымя», или сопоставлению с фразой «между молотом и наковальней»: сюда относятся на греческом языке τήν Χάρυβδιν έχφυγών τη Σκύλλη περιέπεσον (то есть, избегнув Χарибды, наткнулся на Скиллу), на латыни гекзаметр «Incidis in Scyllam cupiens vitare Charybdin» (т. e. натыкаешься на Скиллу, желая избежать Харибды) и другие её разновидности.

Истолкование

Рационалистическое истолкование этих чудовищ приводит Помпей Трог По интерпретации Полибия, описана ловля рыбы у Сциллейской скалы. По другому истолкованию, Сцилла — это быстроходная триера тирренцев, от которой бежал Одиссей. По третьему истолкованию, Сцилла жила на острове, была красивой гетерой и имела при себе параситов, вместе с которыми «поедала» (то есть разоряла) чужеземцев.

В литературе и искусстве

В произведении Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» одна из глав называется "От Харибды к Сцилле"? а также в произведении «Отверженные» — глава «Харибда предместья Сент-Антуан и Сцилла предместья Тампль»

Существовала поэма Стесихора «Скилла» (фр. 220 Пейдж), дифирамб Тимофея «Скилла».

В произведениях искусства Скилла изображалась в виде чудовища с собачьей головой и двумя дельфиньими хвостами или с двумя головами страшилищ и дельфиньим хвостом.

В повести братьев Стругацких Далёкая Радуга «Харибда» — название механизма (устройство на гусеницах), поглощавшего энергию Волны — катаклизма, вызванного экспериментом физиков.

У американской метал-группы Trivium в альбоме Shogun есть песня «Torn Between Scylla and Charybdis» (рус. «Разрываясь между Сциллой и Харибдой»).

Литература

• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Сцилла и Харибда

В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.