Дебаты о завоевании Кореи

Деба́ты о завоева́нии Коре́и (яп. 征韓論, せいかんろん сэйкан-рон) — политические дебаты между представителями японского правительства времён реставрации Мэйдзи о целесообразности силового воздействия на Корею с целью установления японо-корейских дипломатических отношений. Кульминацией дебатов стал 1873 год. Закончились поражением сторонников применения силового влияния и увеличением социально-политического напряжения в японском обществе 1870-х годов.

История

После провала японских вторжений в Корею в конце XVI века сёгунат Токугава нормализовал отношения с соседом. Однако с XVIII века в среде японских конфуцианцев и учёных течения кокугаку сформировалось пренебрежительное отношение к Корее, как к государству-даннику Японии. Это отношение повлияло на сознание японских государственных и культурных деятелей. Когда в середине XIX века, под давлением США и стран Европы, Япония была вынуждена заключить неравноправные договоры, часть её руководства начала выступать за завоевание Кореи, чтобы вернуть своему государству потерянный международный престиж. Предлагалось поставить корейцев, которые придерживались режима изоляции, в такую же кабальную зависимость, в какую американцы и европейцы поставили японцев. Законность претензий на завоевание Кореи японские политики аргументировали противоречивыми упоминаниями древних японских хроник «Записи о деяниях древности» и «Анналы Японии» о вассальной зависимости корейского государства Силла от японского Ямато.

В начале реставрации Мэйдзи 1868 года дебаты о завоевании Кореи перешли с уровня абстрактных научных обсуждений в политическую плоскость. На протяжении зимы — весны 1869 года новое Императорское правительство пыталось установить официальные открытые отношения с Кореей при помощи Цусима-хана, но получило отказ — корейцы придерживались китаецентрической иерархической системы международных отношений и не желали менять её на паритетную западную. Группа ведущих японских политиков во главе с Ивакурой Томоми и Кидо Такаёси расценила позицию корейской стороны как «хамство» и занялась подготовкой планов по завоеванию соседнего государства. Покорение Кореи давало японцам политические, экономические и психологические выгоды, а также направляло общественное недовольство внутри Японии, порождённое гражданской войной и правительственными реформами, наружу.

Государственными делами Кореи руководил Ли Хаын, отец корейского правителя Коджона. Он был ярым противником заключения договоров с «иностранными варварами», к которым причислял не только западные страны, но и Японию. В 1873 году, в ответ на постоянные отказы корейской стороны, японский маршал Сайго Такамори поднял в правительстве вопрос об отправке нового посольства в Корею в сопровождении многочисленного армейского контингента. Пользуясь отсутствием Ивакуры Томоми, Кидо Такаёси и Окубо Тосимити, которые пребывали с посольством в странах Европы и США, он предлагал себя на должность посла и обещал, что силой заставит корейцев установить дипломатические отношения. Чувствуя, что большинство министров не желает рисковать внутренней стабильностью во имя призрачных завоеваний, сторонники экспансии решили убедить правительство личным примером.

В августе 1873 года Сайго предложил необычный в истории дипломатии способ самопожертвования. Он выразил готовность поехать в Корею с дипломатическим поручением и оскорбить корейские власти настолько, чтобы они убили посла и дали Японии повод для вторжения на Корейский полуостров. Однако осенью того же года Ивакура и Кидо вернулись в Японию и, вопреки ожиданиям маршала, выступили против его предложений. Сайго уже находился на борту корабля, когда вернувшийся 13 сентября 1873 года из поездки в Европу Ивакура Томоми отменил готовый к реализации план, и Такамори пришлось вернуться домой.

Побывав в передовых странах мира, они убедились, что главными текущими заданиями для Японии должны быть модернизация и развитие промышленности, а не внешняя интервенция. Протестуя против группы Ивакуры, которую поддержал глава правительства Сандзё Санэтоми, сторонники завоевания Кореи, возглавляемые Сайго Такамори и Итагаки Тайсукэ, оставили правительство и перешли в оппозицию. Позже они приняли участие в антиправительственных восстаниях (Сацумское восстание) и диссидентском движении за свободу и права народа.

После окончания дебатов о нападении на Корею и устранения из власти влиятельной группы Сайго — Итагаки, японское правительство под руководством Окубо Тосимити самостоятельно начало реализовывать предложения, которые отстаивал опальный маршал. В 1875 году японские войска спровоцировали военный конфликт на острове Канхва и заставили корейскую сторону подписать неравноправный «договор о дружбе». Этот договор открывал путь японским политикам к будущей колонизации Корейского полуострова.

Литература

• Рубель В. А. Японська цивілізація: традиційне суспільство і державність. — Київ: «Аквілон-Прес», 1997.
• Рубель В. А. Історія середньовічного Сходу: Курс лекцій: Навч. посібник. — Київ: Либідь, 1997.
• Рубель В. А. Нова історія Азії та Африки: Постсередньовічний Схід (ХVIII — друга половина ХІХ ст.). — Київ: Либідь, 2007.
• Kenneth B. Pyle. The Making of Modern Japan. — Second Edition, 1978. — ISBN 0-669-20020-4.
• Jansen, Marius B. The Making of Modern Japan. — Cambridge: The Belknap Press of Harvard University Press, 2000.

Ссылки

• [www.page.sannet.ne.jp/ytsubu/syougai11.htm Сайго Такамори и дебаты о завоевании Кореи]

Отрывок, характеризующий Дебаты о завоевании Кореи

– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.