Сэлинджер, Джером Дэвид

К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)

Запрос «Сэлинджер» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Джером Дэвид Сэлинджер
Jerome David Salinger
Место рождения:	Манхэттен, Нью-Йорк, США
Место смерти:	Корниш, Нью-Гэмпшир, США
Род деятельности:	Прозаик
Годы творчества:	1940—1965

Джеро́м Дэ́вид «Джей Ди» Сэ́линджер (англ. Jerome David "J. D." Salinger [ˈsælɪndʒər]; 1 января 1919, Нью-Йорк — 27 января 2010, Корниш, Нью-Гэмпшир) — американский писатель, произведения которого увидели в журнале The New Yorker во 2-й половине 1940-х и в 1950-е годы.

Сэлинджер вырос на Манхэттене, начал писать рассказы в средней школе. Первые сочинения были опубликованы ещё до начала Второй мировой войны. Когда началась война, Сэлинджер добровольцем пошёл на фронт. Его не брали по состоянию здоровья, но он добился своего. Уже будучи на фронте он написал в своём дневнике: «Я чувствую, что я нахожусь в нужное время в нужном месте, потому что здесь идёт война за будущее всего человечества».

Во второй половине 1940-х гг. за Сэлинджером закрепилась репутация одного из самых искусных и многообещающих мастеров американской новеллистики. Многие из послевоенных рассказов отразили травматический опыт боевых действий.

В 1951 году Сэлинджер издаёт роман воспитания «Над пропастью во ржи», который имел оглушительный успех и снискал любовь читателей во всём мире. Не одно поколение молодёжи сочувственно следило за потерей детских иллюзий взрослеющим героем книги, Холденом Колфилдом. За короткий срок было продано беспрецедентные 60 миллионов копий и до сих пор ежегодно реализуется порядка 250 000 экземпляров этой книги.

После 1965 года Сэлинджер перестал публиковаться и вёл затворнический образ жизни. Своё последнее интервью он дал в 1980 году. Советским читателям творчество Сэлинджера открыла переводчик Рита Райт-Ковалёва.

Биография

Родился 1 января 1919 года в Нью-Йорке. Его отец — Соломон Сэлинджер (1887—1974), еврей литовского происхождения, зажиточный оптовый торговец копчёностями и сырами (его родители происходили из Ковенской губернии — отец, врач Саймон Сэлинджер (1860—1960), из Тауроги, мать — Фанни Копланд (1865—1929) — из Баронишек). Мать Джерома, Мириам Сэлинджер (до свадьбы носившая имя Мэри Джиллик) — шотландско-ирландского происхождения, принявшая иудаизм. Дорис, единственная сестра Джерома, была старше его на восемь лет и два месяца.

Отец стремился дать сыну хорошее образование. В 1936 году Джером закончил военное училище в г. Вэлли-Фордж, штат Пенсильвания. Здесь состоялся его литературный дебют: Джером написал три строфы для школьного гимна, который, кстати, исполняется и по сей день. Летом, в 1937 году Джером слушает лекции в Нью-Йоркском университете, в 1937—1938 едет в Австрию и Польшу (здесь в Быдгоще он по указанию отца изучает производство колбас). Вернувшись на родину, в 1938 году посещает лекции в Урсинус-колледже (Пенсильвания). В 1939 году поступает в Колумбийский университет, где слушает курс лекций о коротком рассказе, который читал редактор журнала «Стори» У. Бернетт. Ни одно из высших учебных заведений Джером так и не закончил, не проявив ни особых успехов, ни карьерных устремлений, чем вызвал недовольство отца, с которым он в конце концов рассорился навсегда.

В 1942 году начал встречаться с Уной О’Нил, дочерью драматурга Юджина О’Нила, которая, впрочем, вскоре познакомилась с Чарли Чаплином и вышла за него. Весной того же года был призван в армию, закончил офицерско-сержантскую школу войск связи, в 1943 году в чине сержанта был переведён в контрразведку и направлен в г. Нашвилл (Теннесси).

6 июня 1944 года сержант Сэлинджер в составе отдела контрразведки 12-го пехотного полка 4-й пехотной дивизии участвовал в высадке десанта в Нормандии, затем в битвах в Арденнах и Хюртгенском лесу. Работал с военнопленными, принимал участие в освобождении нескольких концлагерей (включая, видимо, концлагерь Дахау). На фронте встретился с военным корреспондентом и писателем Эрнестом Хемингуем, чьи личные качества и стиль письма оказали большое впечатление на Сэлинджера; в свою очередь, Хемингуэй оценил литературные таланты начинающего автора. После победы над Третьим рейхом, полечившись от боевой психической травмы, занимался денацификацией Германии.

Писательская карьера Сэлинджера началась с публикации коротких рассказов в нью-йоркских журналах. Его первый рассказ «Молодые люди» (The Young Folks) был опубликован в 1940 году в журнале «Story», основанном Уитом Бернеттом. С 1941 года начал публиковаться в издании «The New Yorker». Первую серьёзную известность Сэлинджеру принёс короткий рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» (A Perfect Day for Bananafish, 1948) — история одного дня из жизни молодого человека Симора Гласса и его жены. В конце 1940-х стал изучать дзэн-буддизм.

Спустя одиннадцать лет после первой публикации, 16 июля 1951 года, выходит из печати единственный роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (The Catcher in the Rye, 1951), над которым писатель работал с 1941 года. Роман встретил дружное одобрение критики и до сих пор сохраняет популярность среди старшеклассников и студентов, находящих во взглядах и поведении героя, Холдена Колфилда, близкий отзвук собственным настроениям. Книга была запрещена в нескольких странах и некоторых штатах США за депрессивность и употребление бранной лексики, но сейчас во многих американских школах входит в списки рекомендованной для чтения литературы. К 1961 году роман был переведён уже в двенадцати странах, включая СССР, где его напечатали в переводе Риты Райт-Ковалёвой в журнале «Иностранная литература» (№ 11 за 1960 год).

Ко времени выхода романа в различных периодических изданиях уже были опубликованы двадцать шесть произведений Сэлинджера, в том числе семь из девяти новелл, составивших в 1953 году отдельную книгу «Девять рассказов».

В 1960-е годы выходят новеллы «Фрэнни и Зуи» (Franny and Zooey) и повесть «Выше стропила, плотники» (Raise High the Roof Beam, Carpenters). Героев этих произведений — членов высокоинтеллектуальной, утончённой семьи Глассов — Сэлинджер делает проводниками своих идей — синтеза дзэн-буддизма, умеренного мистицизма, нигилизма битников и толстовства.

Последние годы

После того как роман «Над пропастью во ржи» завоевал популярность, Сэлинджер стал вести жизнь затворника, отказываясь давать интервью. После 1965 года он перестал печататься, сочиняя только для себя. Сэлинджер наложил запрет на переиздание ранних сочинений (до рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка») и пресёк несколько попыток издать его письма. В последние годы жизни он практически никак не общался с внешним миром, живя за высокой оградой в особняке в городке Корниш, штат Нью-Гэмпшир, и занимаясь разнообразными духовными практиками (буддизм, индуизм, йога, макробиотика, дианетика), а также нетрадиционной медициной, глоссолалией, гомеопатией, акупунктурой и христианской наукой.

Сэлинджер умер в своём доме в Нью-Гэмпшире 27 января 2010 года в возрасте 91 года.

Творчество

Главные герои большинства произведений Сэлинджера — дети и подростки до 17 лет. Однако его нельзя назвать «детским» писателем. В своих произведениях (в первую очередь в романе «Над пропастью во ржи») Сэлинджер поднимает тему противостояния героя-подростка с его идеалами и максимализмом жестокости и подлости окружающего его «взрослого» мира. По словам филолога Андрея Аствацатурова, Сэлинджер интуитивно с помощью литературных средств создал образ того, что в 1980-х и 1990-х годах французские философы Жан-Люк Нанси и Ф. Лаку-Лабарт назовут дезистирующим (отрекающимся) субъектом. Герои его произведений заключают в себе существование, не находящее в себе четких границ и определений, будто отрекающееся от самого себя.

В рассказах и повестях, посвящённых семейству Глассов («Хорошо ловится рыбка-бананка», «Фрэнни и Зуи», «Выше стропила, плотники», «Симор: Введение» и др.) тема бескомпромиссного противостояния талантливой личности и мира развивается и углубляется. Братья и сёстры Гласс, даже повзрослев, сохраняют верность своим идеалам. В этом их психологически поддерживают собственные дети (рассказ «В лодке»), общий дух семьи Гласс («Выше стропила, плотники»), а также разнообразные духовные практики, в первую очередь дзэн-буддизм («Фрэнни и Зуи»). Тем не менее, борьба личности с мещанским окружением порой заканчивается трагически (Симор).

Тема мистицизма, буддизма и общего ухода от мира с целью сохранить свою духовную сущность явно просматривается уже в «Девяти рассказах» и усиливается в поздних произведениях Сэлинджера.

Произведения

• 1940 — Подростки (The Young Folks)
• 1940 — Повидайся с Эдди (Go See Eddie)
• 1941 — Виноват, исправлюсь (The Hang of It)
• 1941 — Душа несчастливой истории (The Heart of a Broken Story)
• 1942 — Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт (The Long Debut of Lois Taggett)
• 1942 — Неофициальный рапорт об одном пехотинце (Personal Notes of an Infantryman)
• 1943 — Братья Вариони (The Varioni Brothers)
• 1943 — Опрокинутый лес (The Inverted Forest)
• 1944 — По обоюдному согласию (Both Parties Concerned)
• 1944 — Мягкосердечный сержант (Soft Boiled Sergeant)
• 1944 — Последний день последнего увольнения (Last Day of the Last Furlough)
• 1944 — Раз в неделю — тебя не убудет (Once a Week Won’t Kill You)
• 1945 — Элейн (Elaine)
• 1945 — Я сумасшедший (I’m Crazy)
• 1945 — Солдат во Франции (A Boy in France)
• 1945 — Сельди в бочке (This Sandwich Has No Mayonnaise)
• 1945 — Посторонний (The Stranger)
• 1946 — Легкий бунт на Мэдисон-авеню (Slight Rebellion off Madison)
• 1947 — Девчонка без попки в проклятом сорок первом (A Young Girl in 1941 with No Waist at All)
• 1948 — Знакомая девчонка (A Girl I Knew)
• 1948 — Грустный мотив (Blue melody)
• 1948 — Хорошо ловится рыбка-бананка (A Perfect Day for Bananafish)
• 1948 — Лапа-растяпа (Uncle Wiggily in Connecticut)
• 1948 — Перед самой войной с эскимосами (Just Before the War with the Eskimos)
• 1949 — Человек, который смеялся (The Laughing Man)
• 1949 — В лодке (Down at the Dinghy)
• 1950 — Дорогой Эсме — с любовью и всякой мерзостью (For Esmé — with Love and Squalor)
• 1951 — И эти губы, и глаза зелёные… (Pretty Mouth and Green My Eyes)
• 1951 — Над пропастью во ржи
• 1952 — Голубой период де Домье-Смита (De Daumier-Smith’s Blue Period)
• 1953 — Тедди
• 1955 — Выше стропила, плотники
• 1959 — Симор: Введение
• 1961 — Фрэнни и Зуи
• 1965 — 16-й день Хэпворта 1924 года (Hapworth 16, 1924)

Неопубликованные

• 1944 — Детский эшелон («The Children`s Echelon»).
• 1944 — Два одиноких человека («Two Lonely Men»).
• 1946 — Именинник («Birthday Boy»).
• 1947 — Океан, полный шаров для боулинга («The Ocean Full of Bowling Balls»).

Литература

• Аствацатуров А. Феноменология текста: игра и репрессия. М.: Новое литературное обозрение, 2007. — 288 с.
• Борисенко А. Сэлинджер начинает и выигрывает // Иностранная литература. — 2009. — № 7. — С. 241—246.
• Галинская И. Л. [ilgalinsk.narod.ru/zagad/zagad.htm Загадка Сэлинджера] // Галинская И. Л. Загадки известных книг. — М.: Наука, 1986. — С. 9—64.
• Завадская Е. В. Чань и литература Запада // Культура Востока в современном западном мире / Отв. ред. Л. П. Делюсин. — М.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1977. — С. 100—116. — 168 с.
• [textus-pro.ru/load/petrenko_d_i_roman_dzh_d_sehlindzhera_nad_propastju_vo_rzhi_i_ego_perevody_na_russkij_jazyk_stavropol_sgu_2009_240_s/1-1-0-23 Петренко Д. И. Роман Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» и его переводы на русский язык] / Под ред. проф. К. Э. Штайн. — Ставрополь: Изд-во СГУ, 2009. — 240 с.
• Сазанович Е. И. [geopolitika.ucoz.ru/news/plokhie_amerikncy/2010-01-29-214 Наконец его оставили в покое… («Плохие» американцы)] // Международный аналитический журнал «Геополитика». — 2010. — 29 янв.
• Сазанович Е. И. «Джером Дэвид Сэлинджер. Над пропастью во ржи ((эссе в авторской рубрике «100 книг, которые потрясли мир», журнал «Юность» №01, 2013).
• Фаликов Б. З. «Ради толстой тёти». Духовные поиски Дж. Д. Сэлинджера // Иностранная литература. — 2009. — № 2. — С. 203—216.
• [magazines.russ.ru/zvezda/2015/9/14she.html Щербак Н. Эхо войны в творчестве Сэлинджера // Звезда. — 2015. — № 9.]
• Lawrence Bowden. The Ducks in Central Park, or Why You Can’t Teach The Catcher in the Rye // Americana. The Journal of American Popular Culture. Oct. 2002.

Ссылки

• [www.salinger.org/ Англоязычный портал о Сэлинджере]
• [kinote.info/articles/1061-zanyatnyy-vecher-v-kinoshke Письмо Сэлинджера, в котором он объясняет, почему он выступает против экранизаций своего романа]
• [rian.ru/spravka_culture/20100128/206735450.html Джером Дэвид Сэлинджер. Биографическая справка]
• «Селинджер» (англ. Salinger) док. фильм США 2013 года переведён на русский, режиссёр Шейн Салерно.

Отрывок, характеризующий Сэлинджер, Джером Дэвид

Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.