Канси

Айсиньгёро Сюанье<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Император Китая из династии Цин
18 февраля 1661 — 20 декабря 1722
Предшественник:	Айсиньгёро Фулинь
Преемник:	Айсиньгёро Иньчжэнь
Рождение:	4 мая 1654(1654-05-04) Пекин, Китай
Смерть:	20 декабря 1722(1722-12-20) (68 лет) Пекин, Китай
Место погребения:	Гробницы Восточной Цин
Род:	Цин
Отец:	Айсиньгёро Фулинь
Супруга:	64 жены
Дети:	32 сына

Канси (девиз правления кит. 康熙, пиньинь kāngxī, собственное имя Сюанье, кит. 玄燁, 4 мая 1654 — 20 декабря 1722), маньчжурский император из династии Цин (с 7 февраля 1661, эра Канси с 18 февраля 1662 по 4 февраля 1723, см. Китайский календарь). Четвёртый представитель маньчжурской династии, правивший всем Китаем, входившим в империю Цин. Сюанье вступил на престол в 6-летнем возрасте и стал править под девизом «Канси» (Процветающее и лучезарное). 61 год его правления — рекордно длинный срок в китайской истории. Эпоха Канси стала символом благополучия, «золотым веком» Китайской империи.

Биография

Правление регентов

Умирающий император Шуньчжи перед своей смертью в 1661 году создал регентство из четырёх человек во главе с князем Обоем (Аобай). Они должны были править страной до совершеннолетия императора Канси, которому на тот момент было 6 лет. Регенты и другие маньчжурские аристократы немедленно казнили главу евнухов и уничтожили их влияние при дворе. Вслед за этим начались гонения на европейских миссионеров и христиан, терпимых при Шуньчжи. В начале 1660-х годов внутренние распри несколько парализовали активность цинского правительства. Князь Обой захватил всю власть в свои руки, создал при дворе сильную клику и самовластно правил империей восемь лет (1661—1669). Беспощадно истребляя своих противников, главный регент разжигал междоусобную грызню в верхних эшелонах власти, что привело к хаосу в государственных делах.

В 1669 году молодой Канси и его дядя князь Сонготу (Соэту) свергли Обоя и разогнали его клику. Ведение государственных дел взял в свои руки Сонготу. Он же стал лидером Совета князей-регентов и сановников, и почти девять лет (1669—1678) был фактическим правителем Цинской империи при юном богдохане. Дворцовый переворот 1669 года и свержение Обоя произошли в момент, когда в верхах китайского общества началось брожение. Чтобы сбить волну недовольства, князь Сонготу и его соратники пошли на ряд уступок и послаблений. Устранив недовольство масс и упрочив тыл, правительство Сонготу укрепило позиции маньчжурского режима в Китае.

Начало «Эпохи Канси»

В 1679 году Канси отстранил князя Сонготу от управления государством и взял власть в свои руки. С этого времени началась так называемая «эпоха Канси». Укрепив свою личную власть, император ослабил влияние Совета князей-регентов и сановников, самостоятельно принимал важнейшие решения и сам руководил завершением войны по завоеванию и усмирению Китая. С начала 1680-х годов наступил резкий спад вооружённой борьбы в Китае. За 60 лет царствования Канси произошло более 50 больших и малых восстаний против маньчжурских завоевателей — в два раза меньше, чем за 18 лет пребывания на престоле его отца, то есть общий накал антицинской борьбы снизился в шесть-семь раз, причём основная масса восстаний приходилась на восемь лет войны «трёх князей-данников» (1673—1681).

С 1681 года цинское правительство активизировало курс на восстановление земледелия и вывод страны из вызванного несколькими десятилетиями войн социально-экономического упадка. Начался ремонт и обновление пострадавших или пришедших в негодность дамб, плотин, каналов, ирригационных систем и дорог. Как и его современник русский царь Пётр I, Канси отличался личным вниманием к гидротехническим сооружениям, жизненно важным для грузоперевозок, а также защиты страны от наводнений. Он неоднократно лично посещал строительные работы на реке Юндинхэ под Пекином, часто заиливавшейся и менявшей своё русло, и давал ценные указания Ю Чэнлуну, руководившему проектом. Как-то раз (1699 г.) император собственноручно измерил её глубину, чтобы оценить степень заиливания.

После захвата в 1683 году Тайваня было разрешено каботажное судоходство и торговля вдоль морского побережья Китая. В 1684 году цинское правительство сняло запрет на торговлю с иностранцами, поставив её под строгий контроль казны, насаждавшей систему монополий и ограничений.

Умелый администратор, умный политик и хитрый дипломат, Канси сконцентрировал в своих руках всю власть. Он непосредственно руководил «шестью ведомствами» и сам решал важнейшие вопросы. Император прекратил гонения на христиан, вернул из опалы миссионеров, учился у них математике и другим наукам, сделал одного из них (Фердинанд Вербист) главой Астрономического управления. Вплоть до конца XVII века иезуиты оставались доверенными советниками Канси. Они оказывали ему помощь в литье пушек, в точных науках, в переводах с европейских языков и в дипломатии.

Получив классическое китайское образование, Канси стал ревностным конфуцианцем. Склонный к литературному творчеству, он претендовал на славу конфуцианского учёного и мецената. Строго следя за настроениями населения, Канси разработал «16 заповедей» вместо «шести поучений» Шуньчжи. Они были опубликованы в виде специального «священного указа» в 1670 году. Помимо сугубо моральных наставлений новый документ содержал ряд «заповедей» фискально-полицейского характера. В них император убеждал крестьян полностью уплачивать налоги, участвовать в системе круговой поруки, «подавлять воров и разбойников», не укрывать беглых и т. д.

Борьба с Россией

Выход русских казаков, служилых людей и переселенцев в бассейн среднего течения Амура вынудил цинское правительство к созданию плацдарма для противостояния экспансии Московского государства. В 1674 году на Сунгари рядом с военными верфями была основана крепость Гирин. Через два года сюда из Нингуты была переведена ставка нингутинского военачальника. Обезлюдение цинских владений на Северо-Востоке резко осложнило задачу обороны и сохранения в неприкосновенности «священной родины» маньчжуров. Для защиты от переселения сюда китайцев (из собственно Китая — провинций к югу от Великой Стены) и монголов (с запада), а также и от контрабандной торговли женьшенем, Канси в 1678 году приказал мукденскому военачальнику Аньчжуху построить специальную систему укреплённых линий, получившую название «Ивовый палисад» (en). Её строительство продолжалось до 1680-х годов, а общая протяжённость превысила 900 км. Линия разделила юг Маньчжурии на три части: южную (примерно соответствующая нынешнему Ляонину), уже имевшую значительное китайское население; западную, где жили монголы; и восточную (примерно соответствующая нынешней провинции Цзилинь), доступ в которую для не-маньчжур должен был строго контролироваться. Палисад также отделял долину реки Ялу от Ляонина, с тем чтобы оставить долину Ялу как незаселённую буферную зону вдоль корейской границы.

С окончанием войны в Китае и присоединением Тайваня, Канси особое внимание стал уделять войне с Московским государством в Приамурье. Маньчжурский двор пытался организовать против российских войск походы ханов Халхи, в первую очередь Тушэту-хана Чихуньдоржа и его брата Ундур-гэгэна Дзанабадзара, главу буддийской церкви Монголии. Представители цинского дома призывали Тушэту-хана нанести удар в Забайкалье и вернуть власть над бурятами и другими народами, перешедшими в подданство русского царя. Однако Тушэту-хан и Ундур-гэгэн не хотели рвать торговые связи с Московским государством и использовали политику лавирования. Потерпев в 1688 году поражение под Селенгинском, Тушэту-хан окончательно вышел из войны.

В 1685 году маньчжурская армия во главе с князем Пэнчунем после осады овладела Албазином, но вскоре казаки вновь заняли и отстроили крепость. В 1686 году цинские войска опять атаковали Албазин, но после пятимесячной осады и больших потерь отступили, блокировав его со всех сторон. Русское правительство направило на Амур посольство Ф. А. Головина с предложением переговоров, и блокада Албазина была снята. В 1689 году в Нерчинске, под давлением большой цинской армии, окружившей город, Ф. А. Головин подписал договор с империей Цин. По этому договору была определена граница России с Цинской империей в верхнем течении Амура. Крепость Албазин подлежала срытию, устанавливались мир и торговля между обоими государствами. Это был большой военный и дипломатический успех Канси. Однако на оставленной русскими территории Канси, в соответствии с подписанным договором, запретил кому бы то ни было селиться, и она превратилась в безлюдную буферную зону.

Присоединение Халхи

В этот период внимание маньчжуров было сосредоточено на ситуации в Халхе и Джунгарии. Особо опасным для маньчжуров было укрепление Джунгарского (Ойратского) ханства как возможной основы объединения монгольских племён под руководством ойратов. Канси всячески противодействовал стремлению джунгарских ханов и верховных лам Тибета создать единое государство. Он умело поддерживал сепаратизм халхаских ханов и разжигал междоусобицу в Северной Монголии, выжидая удобный случай для присоединения её к Цинской империи.

Во время халхаско-джунгарской войны 1687—1688 годов Канси разыграл роль независимого арбитра. Не выступив на стороне халхасцев вопреки договору о взаимопомощи с ханами Халхи, он дождался разгрома их войск правителем Джунгарского ханства Галдан-Бошогту ханом. Таким образом он вынудил их на принятие подданства Цинской империи, поскольку агрессивность Галдан-Бошогту хана пугала их больше, нежели господство цинского дома, связанного с чингисидами родственными связями по женским линиям. Канси получил великолепный предлог для покорения Халхи под видом защиты её от ойратов.

Разгромленные Галдан-Бошогту ханы, князья и буддийские иерархи Халхи в панике бежали под защиту Канси. Осенью 1688 года халхаские нойоны во главе с Тушэту-ханом Чихуньдоржем и Ундур-гэгэном Дзанабадзаром приняли формальное подданство маньчжурского государства. Не желая столкновения с империей, Галдан-Бошогту предложил Канси мир на условиях выдачи ему или отправки в Лхасу Тушэту-хана и Ундур-гэгэна, а также установления китайско-джунгарских торговых отношений. Канси предпочёл миру войну. Это решение ускорило переход Северной Монголии под руку маньчжурского императора. В 1689 году на своём съезде халхасские ханы решили признать цинское господство. Канси вступил в Халху во главе большой армии. Силы Галдан-Бошогту были ослаблены захватом власти в Джунгарии его племянником Цэван Рабданом. Кроме того, маньчжурам удалось дезинформировать Галдан-Бошогту, скрытно перебросить через Гоби свои превосходящие силы и навязать ойратам генеральное сражение вместо опасной для них манёвренной войны. В сентябре 1690 года в сражении при Улан-Бутуне Галдан-Бошогту потерпел поражение и, понеся огромные потери, отступил.

В 1691 году в Долон-норе состоялся съезд ханов, джасаков и нойонов Халхи и Южной Монголии. Сюда во главе огромной армии прибыл и Канси. На съезде было объявлено о включении всех трёх аймаков Халхи в состав Цинской империи.

Военные действия возобновились в 1696 году. Император во главе огромного войска подступил к Керулену, однако Галдан-Бошогту отошёл, не приняв боя. Другая маньчжурская армия под командованием Фэйянгу в июне этого года перехватила Галдан-Бошогту близ Чамдо. В этом решающем сражении ойратская конница была разгромлена на берегах реки Толы в районе Урги. Потеряв несколько тысяч пленными, весь обоз и огромные стада, Галдан-Бошогту бежал и в 1697 году покончил с собой. После этого вся территория от Алтая до Халхи также вошла в состав Цинской империи. Для ослабления власти монгольских ханов и князей Канси раздробил их уделы.

На последнем этапе маньчжурско-джунгарской войны в 1697 году Цинской империи подчинился султанат Хами (Комул). Его правитель из династии Великих Моголов, желая обезопасить себя от угрозы со стороны ходжей Кашгарии и ойратского господства, отдался под власть Канси. Таким образом, присоединив к себе Китай и Монголию, Цинская империя стала к концу XVII века самым крупным государством в Азии.

Укрепление государства

С завершением завоевания Китая и начавшимся восстановлением производства, Канси с начала XVIII века стал постепенно отменять сделанные ранее налоговые послабления. С целью унифицировать и упростить фискальную систему Канси в 1712 году провёл налоговую реформу. Реформа 1712—1720 годов улучшила положение неземледельческого населения деревни и сельской бедноты, постоянно или временно занятых в сфере промыслов, отходничества, разносной и мелочной торговли, транспорта и др. Всё это способствовало дальнейшему восстановлению сельской экономики и ускорило её выход из затяжной разрухи в середине XVIII века.

Чтобы ослабить ненависть китайцев к чужеземцам, Канси покончил с практикой произвольных захватов земли, домов и имущества знамёнными маньчжурами. Чтобы укрепить союз маньчжуров с китайской верхушкой, Канси всячески привлекал её на свою сторону: были разработаны обширные культурные программы, расширено участие китайских шэньши и землевладельцев в гражданской администрации. В то же время император стремился не допустить чрезмерного усиления власти в руках влиятельных китайских аристократических родов и богатых кланов на местах и в центральном аппарате. С этой целью в 1700 году были установлены строгие квоты на получение учёной степени «цзюйжэнь», открывавшей дорогу к чиновничьим рангам и административным должностям.

Политика в области идеологии и вероисповеданий

Стремясь предотвратить оппозиционные настроения среди шэньши и интеллигенции, Канси организовал подготовку многотомных энциклопедий, антологий, словарей и других изданий, выделяя на эти цели большие средства из казны. По его указанию переиздавались произведения древней и средневековой китайской литературы. Во всём этом было занято множество учёных — историков, литературоведов, филологов, писателей, каллиграфов, художников и гравёров, которые получали хорошо оплачиваемую работу, выгодные литературные и редакторские заказы.

Император использовал организацию широких литературных работ для проведения селекции, цензуры и карательных мер. Из публикуемых произведений вычёркивались все крамольные места: вольнолюбивые мысли, неудобные факты и явные намёки, направленные против маньчжуров и других иноземных завоевателей Китая, на укрепление национального самосознания китайцев. Само по себе полезное собирание редких памятников китайской культуры, их издание и комментирование сопровождалось ревизией исторического наследия — исправлением, сокращением или уничтожением неугодных текстов. Специальные комиссии и коллегии осуществляли цензурирование и фальсификацию произведений, к чему приложил руку и сам император. С теми же учёными, кто не покорился маньчжурам, Канси был беспощаден. В 1711 году был брошен в тюрьму Дай Минши, включивший в свой труд описание антиманьчжурской борьбы. Учёный был четвертован, члены его семьи и друзья — более 100 человек — казнены.

Особое внимание Канси уделял вопросам идеологии. Он всемерно укреплял позиции неоконфуцианства, в полном объёме восстановил экзаменационную систему и сеть конфуцианских учебных заведений, всячески привлекая ко двору авторитетных конфуцианских учёных. Даже маньчжурская знать была вынуждена давать своим детям конфуцианское образование. Канси проводил курс на сотрудничество с китайской чиновно-шэньшиской элитой, расширяя её участие в аппарате управления и укрепляя тем самым Цинскую империю как централизованное государство.

При всём том Канси проявлял известную веротерпимость. Пользуясь его расположением, иезуиты в 1692 году добились указа, разрешавшего обращать китайцев в христианство. Однако склонные к религиозному синкретизму китайцы-неофиты сочетали культы Христа и Конфуция с поклонением предкам. Миссионеры и Ватикан стали оказывать на Канси давление, в 1705 и 1720 годах потребовав от него запретить новообращённым сохранять китайские верования. Канси отклонил это вмешательство во внутренние дела империи, а встретив сопротивление — принял жёсткие меры: один из папских легатов умер в тюрьме, другой был выслан. Тем не менее, проповедь христианства не была запрещена.

Война с джунгарами. Поход в Тибет

Канси ставил своей целью разгромить Джунгарское ханство и поставить Тибет в зависимость от маньчжурской империи Цин. Политическая обстановка в этих странах облегчала реализацию политики Пекина. В 1705—1710 годах в Тибете разгорелась вооружённая борьба за власть между хошутским правителем Лхавзан-ханом и тибетским регентом Сангье Гьяцо (Санчжай Чжамцо). Пытаясь установить своё влияние в Тибете, император поддержал хошутов. В Пекине хорошо понимали, что цинское господство в Монголии не может быть прочным без его религиозной поддержки из Лхасы, без благожелательного для маньчжуров воздействия Далай-лам на буддийскую церковь Монголии. Тем не менее, на данном этапе Канси стремился ослабить правителей Лхасы руками хошутов, чтобы впоследствии подчинить и тех, и других.

В Джунгарии после смерти Галдан-Бошогту ойратским ханом стал его племянник Цэван Рабдан. Он вновь объединил все четыре ойратских аймака, восстановив распавшееся было Джунгарское ханство. Будучи сторонником независимости, новый хан отклонил неоднократные предложения Канси стать «данником» богдыхана. Обе стороны активно готовились к новой схватке. Цэван Рабдан потребовал от Канси вернуть захваченные у Галдан-Бошогту земли к востоку и северу от Латая. В Пекине отвергли это требование. Со своей стороны, император настаивал на предоставлении самостоятельности каждому из четырёх княжеств-аймаков. Это значило фактически взорвать изнутри единство Джунгарского ханства и предельно ослабить центральную власть хана на фоне раздробленности. Естественный отказ Цэван Рабдана ускорил начало войны.

В 1715 году началась вторая война между Цинской империей и Джунгарским ханством, которая велась с переменным успехом, не давая явного перевеса ни одной из сторон. Цэван Рабдан силами своего вассала Цэрэн Дондуба-старшего в 1717 году захватил Тибет. Воспользовавшись этим, Канси в 1720 году направил в Лхасу две колонны войск — из Сычуани и Цинхая — под командованием Гэрби и Янь Синя, конницу халхаских князей, а также поднял против ойратов тибетское ополчение из Кама. Потерпев поражение, ойраты ушли из Тибета, что усилило влияние Цинской империи в Центральной Азии. После разгрома и изгнания ойратов маньчжуры оставили в Лхасе двухтысячный монгольский гарнизон. Тибетское правительство до 1723 года оставалось в сильной зависимости от маньчжурского резидента.

Политика в отношении национальных меньшинств

Важным направлением внутренней политики Канси, а затем и его преемников, стало реальное покорение неханьских народностей Юго-Западного Китая. Канси начал длительную кампанию, направленную на фактическое включение этих народов в общеимперскую систему бюрократического контроля и налоговой эксплуатации, то есть превращение «данников» в обычных подданных. В 1704 году по приказу Канси в районах национальных меньшинств провинций Хунань, Гуйчжоу, Юньнань и Гуанси вместо традиционных наследственных чиновников из местных старейшин, князьков и племенных предводителей стала вводиться общекитайская чиновничья система.

Император Канси скончался в 1722 году, на шестьдесят восьмом году жизни. Вопреки всем ожиданиям императорского клана и к крайнему удивлению многочисленных сыновей императора, наследником был объявлен Иньчжэнь.

Семья

• отец: Император Шуньчжи
• мать: Императрица Сяоканчжан, Вдовствующая императрица Цыхэ

Супруги

Всего у Канси было 64 супруги

1. Императрица Сяочэнжэнь (孝诚仁皇后), из рода Хэсэри
2. Императрица Сяочжаожэнь (孝昭仁皇后), дочь Эбилуна из рода Нюхулу
3. Императрица Сяоижэнь (孝懿仁皇后), дочь Тун Говэя из рода Тунцзя
4. Императрица Сяогунжэнь (孝恭仁皇后), дочь Вэйу из рода Уя
5. Благородная супруга императора Ихуэй из рода Тунцзя
6. Благородная супруга императора Дунчи из рода Гуарцзя
7. Почётная благородная супруга императора Цзинминь из рода Цзянцзя
8. Благородная супруга Вэньси из рода Нюхулу
9. Супруга Жун из рода Мацзя
10. Супруга И из рода Гороло
11. Супруга Хуэй из рода Нала
12. Супруга Шуньмии из семьи Ван (китайского происхождения)
13. Супруга Чуньюцинь из рода Чэнь
14. Супруга Лян из рода Вэй
15. Супруга Чэн из рода Дайцзя
16. Супруга Сюань из рода Борджигин
17. Супруга Дин из рода Ваньлюха
18. Супруга Пин из рода Хэсэри
19. Супруга Хуэй из рода Борджигин

Дети

Канси правил дольше всех в истории Китая, и детей у него было больше, чем у любого другого императора династии Цин. Большинство из них умирали молодыми от болезней, официально считается, что у Канси было 24 сына и 12 дочерей.

Сыновья императора Канси

#1	Имя2	谱名	Мать		Титул	爵位	Примечание
	Чэнху	承祜	Супруга Хуэй				умер молодым
	Чэнжуй	承瑞	Императрица Сяочэнжэнь	1669 — 1672			умер молодым
	Чэнцин	承慶					умер молодым
	Саиньчамг	賽音察渾	Супруга Жун				умер молодым
	Чанхуа	長華	Супруга Жун				умер молодым
	Чаншэн	長生	Супруга Жун				умер молодым
1	Иньши	胤禔	Супруга Хуэй	1672 — 1734	Бэйцзы		Урождённый Баоцин
2	Иньжэн	胤礽	Императрица Сяочэнжэнь	1674 — 1725	Наследник престола	太子	Лишён титула «наследник престола» в 1708 и 1712
	Ваньпу	萬黼		1674 —			умер молодым
	Иньчжань	胤禶		1675 —			умер молодым
3	Иньчжи	胤祉	Супруга Жун	1677 — 1732	Великий князь Чэн	诚亲王	лишён титулов императором Иньчжэнем
4	Иньчжэнь	胤禛	Императрица Сяогунжэнь	1678 — 1735	Великий князь Юн	雍亲王	Император 1722—1735
5	Иньци	胤祺	Супруга И	1679 — 1732	Великий князь Хэн	恒亲王
6	Иньцзо	胤祚	Императрица Сяогунжэнь	1680 — 1685			умер молодым
7	Инью	胤祐	Супруга Чэн	1680 — 1730	Великий князь Чунь	淳君王
8	Иньсы	胤禩	Супруга Лян	1681 — 1726	Великий князь Лянь	廉亲王	Лишён титула, изгнан из рода, получил имя Акина
9	Иньтан	胤禟	Супруга И	1683 — 1726	Бэйцзы	贝子	Лишён титула, изгнан из рода, получил имя Сайсыхэ
10	Инье	胤俄	Благородная супруга Вэньси	1683 — 1731	Го-гун Фу	辅国公	Лишён титула
11	Иньцзы	胤禌	Супруга И	1684			умер молодым
12	Иньтао	胤祹	Супруга Дин	1685 — 1764	Великий князь Фу	履亲王	Получил титул от племянника — императора Хунли
13	Иньсян	胤祥	Почётная благородная супруга императора Цзинминь	1686 — 1730	Великий князь И	怡亲王	Титул передавался по наследству
14	Иньти	胤禵	Императрица Сяогунжэнь	1688—1756	Удельный князь Сюнь	恂郡王	Лишён титулов, по слухам — реальный наследник Канси Урождённый Иньчжэн (胤祯), имя было сменено на Юньти (允禵) чтобы избежать использования табуированного иероглифа из имени императора
15	Иньюй	胤禑	Супруга Шуньмии	1693 — 1731	Удельный князь Ю	愉郡王
16	Иньлу	胤祿	Супруга Шуньмии	1695 — 1768	Великий князь Чжуан	莊亲王	Был принят в другую ветвь рода
17	Иньли	胤礼	Супруга Цзинь	1697 — 1738	Великий князь Го	果亲王
18	Иньсе	胤祄	Супруга Шуньмии	1701 — 1708			умер молодым
19	Иньцзи	胤禝	Наложница Сян	1706 — 1708			умер молодым
20	Иньвэй	胤禕	Наложница Сян	1693 — 1731	Удельный князь Ю	愉郡王
21	Иньси	胤禧	Наложница Сян	1711 — 1758	Удельный князь Шэнь	慎郡王
22	Иньху	胤祜	Наложница Цзинь	1711 — 1731	Бэйлэ	贝勒
23	Иньци	胤祁	Наложница Цзин	1713 — 1731	Бэйлэ	贝勒
24	Иньми	胤祕	Наложница Му	1716 — 1773	Великий князь Цзянь	缄亲王

• Замечания: (1) Принцы записывались в официальные документы в порядке рождения. Этот порядок был неофициальным до 1677 года, когда Канси издал эдикт о том, что все его потомки должны иметь один и тот же иероглиф в качестве первого иероглифа имени. В результате прежний порядок был отменён, и Иньши стал первым принцем. (2) После воцарения Юнчжэна все сыновья Канси изменили свои имена, сменив первый иероглиф с «胤» (инь) на «允» (юнь) чтобы избежать использования табуированного иероглифа из имени императора. Иньсяну посмертно было позволено сменить имя обратно на «Иньсян» за его помощь императору в приходе к власти и управлении государством.

Канси в культуре

В компьютерных играх

• В Age of Empires III: The Asian Dynasties Канси представлен как лидер играбельной цивилизации Китая

В кино

• «Поразительное на каждом шагу» (Startling by Each Step /Bu Bu Jing Xin) телевизионный сериал производства КНР

• Дворец / Gong / Jade Palace телевизионный сериал КНР

• Хроники жизни | The Chronicles of Life | Ji Mo Kong Ting Chun Yu Wan

Литература

• Непомнин О. Е. [www.vostlit.ru/KartNotSerial/kart126.htm История Китая: Эпоха Цин. XVII — начало XX века]. — М.: Восточная литература, 2005. — ISBN 5-02-018400-4
• [ostrog.ucoz.ru/news/strategicheskie_plany_usmirenija_russkikh_pindin_locha_fanljueh/2011-02-04-543 Стратегические планы усмирения русских (Пиндин лоча фанлюэ). // Русско-китайские отношения в XVII в. М., 1972]

Отрывок, характеризующий Канси

– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.