Ленглен, Сюзанн

Сюзанн Ленглен
Начало карьеры	1914
Завершение карьеры	1927
Рабочая рука	правая
Одиночный разряд
Титулов	86
Наивысшая позиция	1 (1925, 1926)
Турниры серии Большого шлема
Франция	победа (1925, 1926)
Уимблдон	победа (1919—1923, 1925)
США	2-й круг (1921)
Парный разряд
Титулов	73
Турниры серии Большого шлема
Франция	победа (1925, 1926)
Уимблдон	победа (1919—1923, 1925)
Международные медали Олимпийские игры Золото Антверпен 1920 одиночный разряд Золото Антверпен 1920 парный разряд Бронза Антверпен 1920 микст
Завершила выступления

Сюзанн Рашель Флора Ленглен (фр. Suzanne Rachel Flore Lenglen [lɑ̃'glɛn]^?; 24 мая 1899, Компьень — 4 июля 1938, Париж) — французская теннисистка, двукратная олимпийская чемпионка 1920 года, более чем тридцатикратная победительница турниров Большого шлема в одиночном, женском парном и смешанном парном разряде. Член Международного зала теннисной славы.

Биография

Детство и первые игровые успехи

Сюзанн Ленглен родилась 24 мая 1899 года в Компьене; позже её отец, Шарль, рантье со средним достатком, перевёз семью в Ниццу. Именно отец стал первым тренером Сюзанн, когда она впервые взяла в руки ракетку в возрасте 11 лет. Шарль, бывший секретарём теннисного клуба Ниццы, обеспечивал дочери бесплатные тренировки дважды в неделю и разминочные игры с клиентами клуба, в число которых в зимние месяцы входили многие из сильнейших теннисистов мира. Шарль внимательно изучал стиль игры ведущих теннисистов и впоследствии организовывал дочери спарринги с игроками-мужчинами, прививая ей навыки, позже сделавшие её недосягаемой для соперниц-женщин. Он также часами отрабатывал с Сюзанн точность удара, заставляя раз за разом попадать мячом в носовой платок, который он передвигал по корту.

Впервые всерьёз Сюзанн заявила о себе накануне Первой мировой войны. В 1914 году она дошла до финала национального чемпионата Франции, где уступила Маргарит Брокди 6:2 6:1. Но Ленглен, проиграв одиночный титул, выиграла в миксте вместе с Максом Декюжи, а на проходившем в Париже чемпионате мира на твёрдых (грунтовых) кортах стала абсолютной чемпионкой, победив во всех трёх разрядах. Ожидалось, что 14-летняя Сюзанн летом примет участие в своём первом Уимблдонском турнире, но Шарль решил повременить с лондонским дебютом до следующего года, и в итоге начавшаяся война отложила появление Ленглен на Уимблдоне на пять лет.

На вершине любительского тенниса

Впервые приехав на Уимблдон в 1919 году, Ленглен должна была до матча за чемпионское звание пройти сито турнира претендентов, в котором она разгромила всех соперниц, отдав по пути к раунду вызова только 17 геймов и ни одного сета. В раунде вызова Ленглен встретилась с семикратной победительницей этого турнира — 40-летней англичанкой Доротеей Ламберт-Чамберс. Долгая и изнурительная борьба в первом сете приносит успех Ленглен — 10:8 (тай-брейков в то время не играли). Во втором сете опытнейшая англичанка берет верх 6:4. В решающей партии двадцатилетняя француженка сумела дожать хозяйку корта со счётом 9:7. Впоследствии она называла этот матч самым сложным, а победу — самой сладкой в своей карьере. Кроме того, Ленглен выиграла парный турнир вместе с американкой Элизабет Райан, причем и тут ей в финале противостояла Ламберт-Чамберс в паре с Этель Паркомб.

На следующий год Ленглен уже стала абсолютной чемпионкой Уимблдона. В раунде вызова ей вновь противостояла Ламберт-Чамберс, но на этот раз победа француженки была убедительной — 6:3, 6:0. Кроме того, она победила в паре и в миксте (в паре с Джеральдом Паттерсоном). В 1920 году пришла и первая победа на чемпионате Франции, причём Ленглен выиграла его тоже сразу во всех трех разрядах: в одиночном, парном и миксте. Дополнением к триумфам в Лондоне и Париже стали три медали, завоёванных на олимпийском турнире в Антверпене — «золото» в одиночном разряде и женских парах и «бронза» в миксте.

В 1921 году Ленглен, в очередной раз выигравшая Уимблдонский турнир в одиночном и парном разрядах и подтвердившая свой титул на чемпионате мира на твёрдых кортах в финальном матче с чемпионкой США Моллой Бьюрштедт-Маллори, впервые отправилась в Америку, чтобы принять участие в чемпионате США. Её отец возражал против этого шага, называя его большой ошибкой, и оказался прав: Сюзанн прибыла в США накануне турнира, без практики на борту лайнера, и узнала, что её соперница в первом круге, Элинор Госс, отказалась от игры. Между тем уже во втором круге ей предстоял матч с Моллой Маллори — система жеребьёвки, «разводящая» фаворитов по разным концам турнирной сетки, ещё не была введена в обиход, — и этот матч организаторы решили провести вместо игры первого круга, чтобы не разочаровывать зрителей, собравшихся на стадионе в Нью-Йорке посмотреть на Ленглен. Таким образом, Сюзанн вышла на игру с самой сильной из возможных соперниц после единственного дня отдыха и одной тренировки после долгого перерыва. Помимо всего прочего, она была сильно простужена, и в результате её ударам не хватало ни силы, ни точности, в то время как Маллори была на пике формы. Американка выиграла первый сет со счётом 6:2, а в начале второго Ленглен на своей подаче сделала двойную ошибку, после чего сдала матч, объявив, что слишком плохо себя чувствует, чтобы продолжать. Это поражение стало первым и последним за всё время выступлений Ленглен в любительских турнирах вплоть до 1926 года; она также ни разу больше не заявлялась на чемпионат США, все свои победы одерживая в Европе. Уже на следующий год после поражения в Нью-Йорке она расправилась с Маллори в финале Уимблдонского турнира, отдав ей за всю игру только два гейма.

Ленглен продолжала безраздельно доминировать на европейских кортах вплоть до начала 1926 года. За это время она ещё трижды выиграла Уимблдонский турнир и по два раза — чемпионат мира на твёрдых кортах и чемпионат Франции, после 1924 года занявший в мировой табели о рангах место самого престижного международного грунтового турнира. Очередная болезнь заставила Сюзанн отказаться от борьбы в разгар Уимблдонского турнира 1924 года и пропустить следовавшую прямо за ним Олимпиаду в Париже, где она расценивалась как однозначный фаворит. В итоге в Париже победила юная американка Хелен Уиллз, обыграв в финале новую чемпионку Уимблдона — англичанку Китти Маккейн, вероятно, также обязанную своим титулом болезни Ленглен. Но уже на следующий год иерархия была восстановлена, и Ленглен в очередной раз стала абсолютной победительницей как Уимблдона, так и чемпионата Франции, где, в частности, дважды (в одиночном и женском парном разрядах) обыграла в финалах Маккейн. В одиночном разряде на Уимблдоне в этот год она отдала семи соперницам в общей сложности пять геймов, а на чемпионате Франции ограничилась четырьмя.

В начале 1926 года олимпийская чемпионка, 20-летняя Хелен Уиллз, созрела для того, чтобы бросить вызов непобедимой Ленглен. Она приехала на Французскую Ривьеру в середине января, и в течение месяца они с Ленглен поочерёдно участвовали в местных турнирах, не встречаясь между собой: когда одна из них записывалась для участия в турнире, другая незамедлительно от него отказывалась. Друзья Сюзанн вспоминали, что вызов откровенно страшил её: на кон была поставлена её почти незапятнанная репутация лучшей теннисистки мира, семь лет побед, которые могло перечеркнуть единственное поражение. Наконец соперницы всё же встретились в финале турнира в Каннах в середине февраля. Шарль Ленглен был болен, и на матче присутствовала только мать Сюзанн, Анаис, от которой дочь не получала ожидаемой поддержки. Ленглен выиграла первый сет 6:3, однако было заметно, что её форма далека от оптимальной. Во втором сете шла равная борьба, Уиллз даже повела по ходу 4:3, но в дальнейшем игра складывалась в пользу Ленглен. При счёте 6:5 по геймам и 40-15 на подаче Сюзанн её соперница послала мощный мяч ей под правую руку, и кто-то крикнул: «Аут!» Ленглен уже направилась к сетке, чтобы пожать руку проигравшей американке, а зрители бросились на корт поздравлять победительницу, но тут выяснилось, что мяч был правильный, а выкрик раздался откуда-то с трибун. Счёт был изменён на 40:30, Сюзанн проиграла следующие три подачи и дала Уиллз сравнять счёт, но всё же выиграла следующие два гейма, а с ними и весь матч. После игры она была совершенно обессилена и на грани истерики. После этого она ещё выиграла очередной чемпионат Франции, но становилось ясно, что дни её господства на корте заканчиваются.

На Уимблдонском турнире 1926 года произошёл эпизод, который, возможно, также повлиял на дальнейшие события карьеры Ленглен. На матч с её участием приехала королева Мария, но из-за технической накладки французская чемпионка неправильно поняла, в котором часу должна начаться игра. В результате оказалось, что она заставила королеву ждать своего появления. От волнения Ленглен потеряла сознание, сдала матч без игры и больше не появлялась на Уимблдоне.

Уход в профессионалы

Во второй половине 1926 года Ленглен предприняла неожиданный шаг: она подписала контракт с профессиональным импресарио Чарльзом Пайлом на показательное турне по разным континентам. Её партнёршей должна была стать Мэри Браун — капитан сборной США в Кубке Уайтмен и последняя соперница Сюзанн по финалу чемпионата Франции, а сумма гонорара, по слухам, составляла сто тысяч долларов (Браун должна была получить 30 тысяч). Другими участниками турне стали олимпийские чемпионы Парижской Олимпиады Винсент Ричардс и Говард Кинси, четвёртая ракетка Франции среди мужчин Поль Фере и профессиональный теннисный тренер Харви Снограсс. Переходя в разряд профессионалов, Ленглен выступила с резкими заявлениями в адрес организаторов любительских турниров, изыскивавших всевозможные способы обойти запрет на денежные призы игрокам.

Первый матч профессионального тура Ленглен состоялся 9 октября 1926 года в Нью-Йорке, в «Madison Square Garden», в присутствии 13 тысяч зрителей (в их числе губернатор штата Нью-Йорк, мэр Нью-Йорка и сильнейший американский теннисист Билл Тилден), на глазах которых она разгромила Браун так же немилосердно, как и в Париже — окончательный счёт 6:1, 6:1. Турне проследовало по крупнейшим городам США и Канады, и почти везде имя Ленглен собирало полные залы. К концу американского турне в феврале она провела против Браун 38 матчей, во всех одержав победу. 15 февраля было объявлено об отмене запланированного турне по Европе: Пайл обвинил Ленглен в попытках договориться с другими антрепренёрами и заявил, что больше не будет устраивать теннисных туров. Винсент Ричардс продолжил дело развития профессионального тенниса, но Ленглен по окончании тура немедленно вернулась в Европу.

Последние годы жизни

Во Франции Сюзанн, исключённая из всех списков любительской федерацией тенниса Франции и не допускавшаяся к соревнованиям, была вынуждена продавать спортивную одежду в парижском бутике. Её отец умер в 1929 году, вилла в Ницце была продана, чтобы расплатиться с долгами. Когда в 1933 году федерация согласилась восстановить Фере в статусе любителя, ожидалось, что аналогичный шаг будет предпринят и в отношении Ленглен, но этого так и не случилось. В том же году она заняла должность директора государственной теннисной школы в Париже, окончательно зафиксировав свой статус теннисного профессионала, и занялась написанием учебников теннисной игры. Всего она написала три книги: «Теннис на траве», «Теннис на траве для девочек» и «Теннис путём простых упражнений».

Ленглен продолжала заведовать теннисной школой до 1938 года. В июне этого года у неё была диагностирована пернициозная анемия — болезнь, которая к тому моменту уже не считалась смертельной, но, наложившись на и без того не блестящее здоровье бывшей чемпионки, стала роковой. 4 июля 1938 года, в возрасте 39 лет, Сюзанн Ленглен скончалась. На её отпевании в парижской церкви Успения Богородицы присутствовали представители премьер-министра Франции Даладье и шведского короля Густава V, а также двое из «четырёх мушкетёров» французского мужского тенниса — Жан Боротра и Жак Брюньон. После этого похоронная процессия проследовала в предместье Сент-Уан, где Сюзанн была предана земле рядом со своим отцом.

Стиль

Игровой стиль Сюзанн Ленглен был плодом многолетних тренировок, в том числе с партнёрами-мужчинами. Её соперница по профессиональному туру, Мэри Браун, признавая, что её удары уступали по силе ударам Хелен Уиллз, в то же время говорила, что в любом другом компоненте игры никто не мог сравниться с Ленглен, хотя некоторые теннисистки и приближались к ней по природным способностям. Браун отмечала закрученные удары и рваный ритм игры Ленглен, объясняя, что её мячи, несмотря на кажущуюся «мягкость», было всегда трудно отбивать. Кроме того, среди особенностей игры Ленглен Браун называла её способность предвидеть действия соперниц и привычку изматывать их, посылая мячи поочерёдно в разные углы корта, то на задней линии, то вдруг заставляя идти к сетке укороченным ударом. Браун вспоминала, что по ходу турне не раз получала преимущество в сете 4:0, но ей никак не удавалось завершить сет победой — Ленглен заставляла её выложиться полностью для получения этого преимущества и затем переламывала ход игры, загоняя усталую соперницу убийственно точными ударами. Другая соперница Ленглен, Хелен Уиллз, вспоминала, что в их единственном матче в Каннах была удивлена тем, что удары Сюзанн оказались, вопреки ожиданиям, не особенно сильными и не особенно трудными для приёма, но её преимущество заключалось в настойчивости и способности нацеливать удар в самые неожиданные точки корта.

Журналистка Sports Illustrated Сара Пилегги пишет, что на корте Ленглен была перфекционисткой. В определённом смысле это относится и к её стилю в жизни. Современники отмечают, что Ленглен и в юности, и позже была далеко не красавицей. Журналист Эл Лейни писал, что её лицо в лучшем случае можно было назвать заурядным — с длинным крючковатым носом, неровными зубами, желтоватой кожей и бесцветными глазами. Но в салонах она неизменно затмевала любых красавиц. Она задавала моду в теннисе и за его пределами, в любую жару являясь на матчи в шубках или отороченных мехом пальто с массивными воротниками. Под шубой скрывались плиссированные белые шёлковые юбки до колена и белые же шёлковые чулки, тоже закатанные до колена, а выше — свитера ярких цветов, неизменно гармонировавшие с её фирменной лентой вокруг головы, которая заменяла ей традиционные теннисные шляпки. Вслед за ней эти ленты стали носить миллионы женщин, в том числе и те, кто никогда не играл в теннис. Костюмы для Ленглен создавал знаменитый парижский кутюрье Жан Пату. На корте она предпочитала свободную, удобную одежду, подходившую для её стиля игры, полного прыжков и почти балетных па, и эти предпочтения сказались на теннисной моде, отправив в прошлое длинные юбки и сковывающие движение корсеты. Ещё одна соперница Ленглен, а по совместительству её постоянная партнёрша в женских парах Элизабет Райан говорила: «Все теннисистки должны на коленях благодарить Сюзанн за избавление от тирании корсетов».

Шикарная, блестящая парижанка, остроумная собеседница и популярнейшая спортсменка мира, естественно, привлекала к себе внимание многих мужчин; у неё был своеобразный «двор», состоящий из ловящих каждое её слово поклонников. Но замуж Ленглен так и не вышла, хотя в конце 1926 года казалось, что намечается свадьба с калифорнийским плейбоем Болдуином М. Болдуином, внуком миллиардера Лаки Болдуина. Сюзанн даже возила мать в Калифорнию знакомиться с матерью ухажёра, но сперва тот должен был развестись. Этот развод так и не состоялся, хотя роман Ленглен и Болдуина продлился вплоть до 1930 года.

Достижения

• Первая ракетка мира в 1925 и 1926 годах.
• Олимпийская чемпионка 1920 года в Антверпене в одиночном разряде.
• Олимпийская чемпионка 1920 года в Антверпене в парном разряде.
• Бронзовый призёр в миксте на Олимпиаде 1920 года в Антверпене.
• Победительница чемпионата Франции в одиночном разряде — 6 раз (1920—1923, 1925, 1926).
• Победительница чемпионата Франции в женском парном разряде — 6 раз (1920—1923, 1925, 1926).
• Победительница чемпионата Франции в миксте — 7 раз (1914, 1920—1923, 1925, 1926).
• Победительница Уимблдонского турнира в одиночном разряде — 6 раз (1919—1923,1925).
• Победительница Уимблдонского турнира в женском парном разряде — 6 раз (1919—1923,1925).
• Победительница Уимблдонского турнира в миксте — 3 раза (1920, 1922, 1925).
• Финалист чемпионата Франции в одиночном разряде — 1 раз (1914).
• Победительница чемпионата мира на твёрдых кортах в одиночном разряде — 4 раза (1914, 1921—1923)
• Победительница чемпионата мира на твёрдых кортах в женском парном разряде — 3 раза (1914, 1921, 1922)
• Победительница чемпионата мира на твёрдых кортах в миксте — 4 раза (1914, 1921—1923)
• В общей сложности за любительскую карьеру — 81 титул в одиночном разряде, 73 в женских парах и 8 в миксте

Участие в финалах турниров Большого шлема и чемпионата мира на твёрдых кортах

Одиночный разряд (12-0)

Победы (12)

Год	Турнир	Покрытие	Соперница в финале	Счёт в финале
1914	Чемпионат мира на твёрдых кортах	Грунт	Жермена Голдинг	6-3, 6-2
1919	Уимблдонский турнир	Трава	Доротея Чамберс	10-8, 4-6, 9-7
1920	Уимблдонский турнир (2)	Трава	Доротея Чамберс	6-3, 6-0
1921	Чемпионат мира на твёрдых кортах (2)	Грунт	Молла Маллори	6-2, 6-3
1921	Уимблдонский турнир (3)	Трава	Элизабет Райан	6-2, 6-0
1922	Чемпионат мира на твёрдых кортах (3)	Грунт	Элизабет Райан	6-3, 6-2
1922	Уимблдонский турнир (4)	Трава	Молла Маллори	6-2, 6-0
1923	Чемпионат мира на твёрдых кортах (4)	Грунт	Китти Маккейн	6-2, 6-3
1923	Уимблдонский турнир (5)	Трава	Китти Маккейн	6-2, 6-2
1925	Чемпионат Франции	Грунт	Китти Маккейн	6-1, 6-2
1925	Уимблдонский турнир (6)	Трава	Джоан Фрай	6-2, 6-0
1926	Чемпионат Франции (2)	Грунт	Мэри Браун	6-1, 6-0

Память

На следующий день после смерти Сюзанн Ленглен была удостоена высшей награды Франции — ордена Почетного легиона, а в 1978 году её имя было внесено в списки Международного зала теннисной славы. Её имя носит один из центральных кортов в Париже, на котором проходят матчи Открытого чемпионата Франции по теннису в наше время, а также кубок, с 1987 года вручаемый победительнице Открытого чемпионата Франции в женском одиночном разряде.

Литература

• Allison Danzig. Suzanne Lenglen // Bud Collins' Tennis Encyclopedia / Bud Collins, Zander Hollander (Eds.). — Detroit, MI: Visible Ink Press, 1997. — P. 97—99. — ISBN 1-57859-000-0.

Ссылки

• [www.tennisfame.com/hall-of-famers/suzanne-lenglen Профиль на сайте Международного зала теннисной славы]

Отрывок, характеризующий Ленглен, Сюзанн

Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.