Сянь-ди (династия Хань)

Лю Се
13-й Император эпохи Восточная Хань
Дата рождения:	181(0181)
Дата смерти:	21 апреля 234(0234-04-21)
Время царствования:	189—220
Предшественник:	Хуннун-ван
Преемник:	Цао Пэй
Варианты имени
Традиционное написание:	劉協
Упрощённое написание:	刘协
Пиньинь:	Liú Xié
Посмертное имя:	Сяосянь-ди (孝獻帝)
Девиз правления:	Юнхань (永漢) 189 Чжунпин (中平) 189 Чупин (初平) 190—193 Синпин (興平) 194—195 Цзяньань (建安) 196—220 Янькан (延康) 220
Семья
Отец:	Лин-ди
Мать:	наложница Ван

Сяосянь-ди (кит. трад. 孝獻帝) или коротко Сянь-ди (кит. трад. 獻帝), личное имя Лю Се (кит. трад. 劉協, 181—234) — тринадцатый и последний император китайской династии Восточная Хань.

Лю Се был сыном императора Лин-ди и наложницы Ван. Вскоре после его рождения его мать была отравлена императрицей Хэ. Помимо Лю Се и его старшего брата Лю Бяня у императора Лин-ди ранее были и другие сыновья, но они умирали молодыми, поэтому в соответствии с предрассудками того времени Лю Бянь и Лю Се были отданы на воспитание в приёмные семьи; в частности, Лю Се воспитывался лично Вдовствующей императрицей Дун (матерью Лин-ди).

После того, как в 189 году умер Лин-ди, влиятельный генерал Хэ Цзинь — брат императрицы Хэ — возвёл на престол Лю Бяня. Лю Бянь дал Лю Се титул Бохайского князя, а впоследствии — Чэнлюского князя. Хэ Цзинь, как дядя императора, стал самым влиятельным придворным, и вместе со своим советником Юань Шао решили уничтожить влиятельную группировку придворных евнухов, угрожавших его власти.

Осенью 189 года Юань Шао предложил Хэ Цзиню вырезать дворцовых евнухов, однако этому воспротивилось вдовствующая императрица Хэ — ведь при отсутствии евнухов ей пришлось бы регулярно контактировать с обычными мужчинами, что противоречило тогдашним нормам морали. Однако Хэ Цзинь не отступился от мысли разделаться с влиятельными дворцовыми евнухами, и вместе с Юань Шао подговорил генералов, командующих армиями на местах, поднять восстания и потребовать уничтожения евнухов. Одним из этих генералов был Дун Чжо.

Когда Дун Чжо с войсками приблизился к столице, то вдовствующая императрица Хэ вынудила влиятельных евнухов покинуть дворец и вернуться в свои удельные владения, однако позднее Чжан Жан уговорил императрицу вернуть их ко двору. Евнухи выяснили, что Хэ Цзинь планировал избавиться от них, и убили его. Союзники Хэ Цзиня, возглавляемые Юань Шао, окружили дворец, и тогда евнухи, взяв заложниками вдовствующую императрицу Хэ, Лю Се и молодого императора, бежали. Тем временем Юань Шао устроил резню оставшихся евнухов.

Через два дня сбежавшие из дворца евнухи, преследуемые по пятам, отпустили заложников и покончили жизнь самоубийством, утопившись в Хуанхэ. Когда преследовавшие евнухов Лу Чжи и Минь Гун возвращались с императором и его родственниками во дворец, они были перехвачены войсками Дун Чжо. Император выглядел нервным и испуганным, в то время как его младший брат оставался спокойным и собранным, и приказал Дун Чжо отвести их обратно во дворец. Дун Чжо воспользовался возможностью для захвата власти и ввёл в столицу свою армию. Юань Шао и Цао Цао видя, что не могут противостоять опытным войскам, бежали из столицы. После этого Дун Чжо сместил императора, понизив его в титуле до Хуннунского князя, и возвёл на трон Лю Се. После этого он убил вдовствующую императрицу Хэ и Хуннунского князя, и оказался реальным правителем страны.

Весной 190 года ряд провинциальных губернаторов и военачальников сформировали коалицию против Дун Чжо, заявляя, что он узурпировал трон и держит императора фактически в заложниках. Лидером коалиции стал Юань Шао — правитель округа Бохай (территория современного Цанчжоу). Армия коалиции собралась в Хэнэе и собралась двинуться на Лоян. Однако коалиция была весьма зыбкой, и Юань Шао не мог нормально управлять собранными силами. Также члены коалиции опасались прямой конфронтации с Дун Чжо и его закалёнными в боях войсками из Лянчжоу. В результате Дун Чжо оказался предупреждён, и решил перенести столицу на запад в Чанъань, подальше от коалиции. Месяц спустя Дун Чжо вынудил императора и двор отправиться в Чанъань вместе со столичными жителями, а прежнюю столицу Лоян велел сжечь. Во время переезда Дун Чжо оставался в районе Лояна, готовый отбить нападение коалиционных сил. В 191 году, чтобы ещё больше делегитимизировать Дун Чжо, коалиция предложила занять трон Лю Юю, который был родственником императорской фамилии, но Лю Юй остался верен императору Сянь-ди и резко отказался. Пока коалиция строила планы, подчинённый Юань Шу — Сунь Цзянь — пошёл на рассчитанный риск и атаковал Дун Чжо возле Лояна. Одержав ряд побед над его войсками, Сунь Цзянь вынудил Дун Чжо отступить в Чанъань, и Лоян перешёл под контроль коалиции.

После этого коалиция повстанцев распалась. Ряд чиновников, возглавляемые Ван Юнем и приёмным сыном Дун Чжо Люй Бу, 22 мая 192 года убили Дун Чжо, и некоторое время казалось, что империя возвращается к нормальной жизни. Однако вскоре бывшие подчинённые Дун Чжо восстали и убили Ван Юня. Контроль над императором и его двором захватили Ли Цзюэ и Го Сы; их некомпетентность в управлении страной привела к распаду империи Хань. В 195 году Ли Цзюэ и Го Сы рассорились, и Ли Цзюэ взял заложником императора, а Го Сы — придворных. Затем они помирились, и решили отпустить императора в Лоян, но потом передумали, и пустились с войсками в погоню. Пока Ли Цзюэ и Го Сы ловили императора, императорский двор впал в нищету и был неспособен содержать себя. Так как Лоян был опустошён пожаром во времена Дун Чжо, в городе отсутствовали минимальные условия для жизни, и придворные умирали с голоду. В это время Цзюй Шоу предложил Юань Шао приютить императора в своей провинции, и получить благодаря этому контроль над правительством. Однако Го Ту и Чунью Цюн выступили против идеи Цзюй Шоу, говоря, что если Юань Шао приютит у себя императора, то ему придётся обращаться к нему по ключевым вопросам и следовать дворцовому протоколу. Юань Шао заколебался и не мог решить, приглашать ему императора или нет.

Пока Юань Шао колебался, ситуацией воспользовался Цао Цао, пригласивший императора на свою территорию. В то время он контролировал провинцию Яньчжоу (兗州, запад современной провинции Шаньдун и восток современной провинции Хэнань). В 196 году Цао Цао повёл свои армии на Лоян. Он встретился с Дун Чэном и Ян Фэном, заверил их в своей лояльности и попросил позволить ему увидеться с императором. Хотя формально Цао Цао делил власть с прочими придворными, фактически он контролировал правительство, но при этом следил за тем, чтобы относиться ко всем с должным уважением, и потому почти не встречал оппозиции. Цао Цао отвёз императора к себе в Сюй и объявил это место новой столицей.

В 200 году был раскрыт заговор Дун Чэна, чья дочь была императорской наложницей, и Цао Цао казнил наложницу Дун несмотря на то, что она была беременна и за неё лично вступился император. Возмущённая императрица Фу Шоу написала своему отцу Фу Вану письмо, в котором прямо попросила его организовать новый заговор против Цао Цао. Фу Ван испугался, и не стал ничего предпринимать, но в 214 году письмо было обнаружено, после чего Цао Цао пришёл в ярость и казнил её вместе с двумя детьми и всей семьёй; император ничего не мог сделать. После этого Цао Цао вынудил императора сделать императрицей его дочь Цао Цзе, которая до этого была просто супругой.

В марте 220 году умер Цао Цао, и его сын Цао Пэй взял себе отцовский титул «Вэй-ван» не дожидаясь формальной авторизации со стороны императора. Император Сянь-ди передал Цао Пэю императорскую печать и издал указ, объявляющий о своём отречении в пользу Цао Пэя. Цао Пэй формально трижды отклонил предложение трона, но в итоге согласился. Империя Хань официально завершила своё существование, и Цао Пэй учредил на её месте царство Вэй, перенеся столицу из Сюя в Лоян. Бывший император Сянь-ди получил титул «Шаньян-гун» (山陽公).

Лю Се, бывший император Сянь-ди, скончался в 234 году и был похоронен с императорскими почестями с использованием церемониала империи Хань. Так как его наследник к тому времени уже скончался, княжество унаследовал его внук Лю Кан. Княжество просуществовало ещё 75 лет, в нём правило ещё два поколение князей, пока оно в 309 году окончательно не пало под ударами сюнну.

Отрывок, характеризующий Сянь-ди (династия Хань)

– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.