Сяо Чжао

Сяо Чжао (кит. 萧照, пиньинь: Xiāo Zhào; второе имя Дун Шэн (кит. трад. 東生, упр. 东生, пиньинь: Dōng Shēng); известен в 1130 – 1160 гг.) – китайский художник.

Биография

Точная дата рождения Сяо Чжао неизвестна, известно лишь, что он был уроженцем уезда Хуцзи провинции Шаньси. Сведения о его жизни отрывочны.

Карьера Сяо Чжао пришлась на бурный период в китайской истории, когда весь север страны был захвачен чжурчжэнями, а правящая династия бежала на юг Китая, создав там государство известное в истории как Южная Сун. Прежний император – Хуэй-цзун (1100 -1126) был захвачен в плен. Новый император Гао-цзун (1127-1162), спасаясь от чжурчжэней, достиг безопасного места в г. Наньцзин, который стал временной столицей в 1127-1138 годах. Страна в это время погрузилась в хаос, прежние порядки не поддерживались. Процветал бандитизм.

Многие патриотически-настроенные чиновники, учёные и монахи бежали от чжурчжэней и укрылись в горах. Среди них был и художник Сяо Чжао. Исторические источники сообщают, что для того, чтобы прокормиться, он в этот период разбойничал в горах Тайхан. После того, как его банда захватила известного сунского живописца Ли Тана, Сяо Чжао изменил свой образ жизни, стал его учеником и последовал за мастером на юг в Наньцзин (по сообщениям историков, он был настолько поражён, что в багаже у мастера оказались только инструменты для живописи, что это перевернуло все его представления о жизни).

В результате захвата чжурчжэнями прежняя столица г. Бяньлян была разграблена. Многие произведения живописи оказались в неизвестных руках. Император Гао-цзун, который сам был неплохим каллиграфом и поэтом, предпринял меры для восстановления прежних императорских институций, в частности Академии живописи и императорского собрания живописи. Для её пополнения Гао-цзун открывал пункты скупки художественных ценностей на границе и даже засылал агентов к чжурчжэням для того, чтобы они скупали и возвращали эти ценности во вновь воссозданные национальные коллекции. После того, как император перенёс столицу из Наньцзина в г. Ханьчжоу (1138г), и основал там хранилище искусства, известное как Шишушэн, эта работа была особенно актуальной.

Поскольку Сяо Чжао числился в Академии Живописи в ранге «дайчжао» (ожидающий императорских указаний), то вполне вероятно, что прежде, чем он достиг этого высокого ранга, ему тоже пришлось участвовать в налаживании работы воссозданных императорских институций, а не только заниматься написанием картин. В списках южно-сунской Академии Живописи его имя фигурирует в 1130-1360х гг, а ранг дайчжао подразумевал, что Сяо Чжао, кроме прочего, занимался обучением молодых художников, обычно имевших в Академии Живописи нижний ранг «сюэшэн» (студент, ученик).

Дата смерти художника неизвестна.

Творчество.

Сяо Чжао считают учеником и продолжателем живописной манеры Ли Тана. Подобно Ли Тану он работал в двух основных жанрах – пейзаже (шаньшуй) и живописи фигур (жэньу). Его современник Чжан Чжоу писал, что работы Сяо похожи на свитки Ли Тана, но в то же время отличаются от них тем, что с помощью особой техники наложения туши художник достигал более точной передачи всех изображённых предметов. Более поздняя критика отмечала, что в его работах есть сходство с произведениями Ли Тана и Дун Юаня («… Сяо Чжао ухватил стиль Дун Юаня, но сделал мазки кисти более сильными и энергичными».)

Действительно, в самом известном из дошедших до нас пейзажей мастера «Цитадель на пол пути в гору» (179х112см; Гугун Тайбэй) видна энергичная работа кистью, которую обозначали как «выскребание морщин железом» - этими мазками сформирована текстура горы так, что она выглядит старой, крепкой и выстоявшей всем стихиям назло. В остальном это произведение вписывается в ту стилистику, которая была характерна для южносунской Академии Живописи времён директорства Ли Тана.

Другой пример – расписной веер «Мангровое дерево у горы» (28х28см, Музей Провинции Ляонин, Шэньян) – произведение малого формата, который был особенно популярен в южно-сунский период. В нём можно видеть всех основных участников аналогичных миниатюрных пейзажей Ли Тана: гору, осенние деревья и одинокую лодку с рыбаком.

Ещё одна небольшого формата работа – альбомный лист «Путники на горной тропе» (Гугун, Тайбэй) технически близка произведениям Фань Куаня. Это может свидетельствовать, либо о том, что Сяо Чжао в своём творчестве использовал не только приёмы Ли Тана и Дун Юаня, либо о том, что прав историк искусства Джеймс Кэхилл, который считал эту работу произведением неизвестного минского художника, несмотря на то, что рядом есть надпись о её принадлежности кисти Сяо Чжао.

Художнику приписывают также ряд свитков с сюжетами на исторические темы. В критическом индексе Джеймса Кэхилла перечислены 14 работ Сяо Чжао, но, вероятно, в действительности их больше.

Библиография.

• O. Siren, Chinese Painting. Leading Masters and Principles, vol. II, NY, 1958, p.100
• Пострелова Т. А. Академия живописи в Китае в X—XIII вв. М. 1976, стр. 121—122
• James Cahill, An index of early Chinese painters and paintings: Tang, Sung, and Yüanб University of California Press. 1980, p. 93

Отрывок, характеризующий Сяо Чжао

В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.