Сёда, Кэндзиро

Кэндзиро Сёда
正田 建次郎
Дата рождения:	25 февраля 1902(1902-02-25)
Место рождения:	Татебаяси
Дата смерти:	20 марта 1977(1977-03-20) (75 лет)
Место смерти:	Асикага
Страна:	Япония
Научная сфера:	математика
Место работы:	Осакский университет
Альма-матер:	Токийский университет
Научный руководитель:	Тэйдзи Такаги
Известные ученики:	Тадаси Накаяма
Награды и премии:

Кэндзиро Сёда (яп. 正田 建次郎, 25 февраля 1902 — 20 марта 1977) — японский математик-алгебраист.

Кэндзиро Сёда родился в городе Татебаяси префектуры Гумма. Он ходил в школу в Токио, а после окончания средней школы посещал Восьмую национальную высшую школу в Нагое. По окончании школы он вернулся в Токио и поступил в Токийский университет, где его научным руководителем был Тэйдзи Такаги. В 1925 году он получил диплом и в течение ещё одного года обучался в Токийском университете.

В 1926 году Сёда получил стипендию, позволявшую ему пройти обучение в Германии. Он провёл один год в Берлине, посещая лекции Исая Шура, а затем переехал в Гёттинген и был учеником Эмми Нётер. Обучение в Гёттингене оказало большое влияние на его становление как математика. В течение нескольких последующих лет он написал большое количество работ по теории алгебр, в частности, по теории Галуа для простых алгебр.

В 1929 году Сёда вернулся в Японию и вскоре начал писать учебник «Абстрактная алгебра» (яп. 抽象代数学 Тю:сё: дайсу:гаку) на японском языке, который был издан в 1932 году и несколько раз переиздавался (в 1971 году вышло 12-е издание). В 1933 году Сёда был назначен профессором Осакского университета.

В 1946 году Сёда был назначен первым председателем Японского математического общества. В своих математических работах этого периода он пытался объединить множество известных теорий алгебраических систем (см. Универсальная алгебра). В 1949 году он был награждён премией Японской академии, а в 1955 году был назначен президентом Осакского университета. В течение 6 лет своего президентства он способствовал созданию нескольких новых факультетов, в частности, факультета инженерных наук, деканом которого он стал в 1961-м. После ухода в отставку из Осакского университета он работал над улучшением образовательной системы Японии и состоял членом нескольких комитетов в этой сфере. В 1969 году был награждён Орденом культуры.

Умер от сердечного приступа 20 марта 1977 года.

Отрывок, характеризующий Сёда, Кэндзиро

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.