Сёра, Жорж
| Жорж-Пьер Сёра | |
| Georges Seurat | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Стиль: | |
 Работы на Викискладе | |
Жорж-Пьер Сёра́ (фр. Georges Seurat, 2 декабря 1859, Париж — 29 марта 1891, Париж) — французский художник-постимпрессионист, основатель неоимпрессионизма, создатель оригинального метода живописи под названием «дивизионизм», или «пуантилизм».
Жизнь
Жорж Сера родился 2 декабря 1859 г. в Париже в богатой семье. Его отец, Антуан-Кризостом Сёра, был юристом и уроженцем Шампани; мать, Эрнестин Февр, была парижанкой. Посещал Школу изящных искусств. Затем служил в армии в Бресте. В 1880 г. вернулся в Париж. В поиске своего стиля в искусстве изобрёл так называемый пуантилизм — художественный приём передачи оттенков и цвета с помощью отдельных цветовых точек. Приём используется в расчёте на оптический эффект слияния мелких деталей при разглядывании изображения на расстоянии.
Жорж Сёра сначала изучал искусство с Джастином Лекуином, скульптором. После возвращения в Париж работал в студии вместе с двумя друзьями студенческого периода, а затем обустроил собственную мастерскую. Сёра тяготел к строго научному методу дивизионизма (теории разложения цветов). На электронной аналогии этого метода основывается работа растрового дисплея. В течение следующих двух лет осваивал искусство черно-белого рисунка. В 1883 году Сёра создает свою первую выдающуюся работу — огромный живописный холст «Купальщики в Аньере».
После того, как его живопись была отклонена Парижским салоном, Сёра предпочел индивидуальное творчество и союзы с независимыми художниками Парижа. В 1884 он и другие художники (включая Максимильена Люса) сформировали творческое общество «Сосьете де Артиста Индепендэнтса». Там он знакомится с художником Полем Синьяком, который впоследствии также будет использовать метод пуантилизма. Летом 1884 года Сёра начал работу над своей самой знаменитой работой — «Воскресный день на острове Гранд-Жатт».
В определенный период Сёра живет с моделью Маделин Ноблох, которую он изображает в работе «Пудрящаяся женщина».
Сера умер в Париже 29 марта 1891. Причина смерти Сёра сомнительна и была приписана форме менингита, пневмонии, инфекционному эндокардиту, и/или (наиболее вероятно) дифтерии. Его сын умер две недели спустя от той же болезни. Похоронен Жорж-Пьер Сёра на кладбище Пер-Лашез.
Работы
- Анжелика у скалы 1878
- Воскресный день — шедевр, где наилучшим образом применена техника пуантилизма; изображены собаки, которые гуляют вместе со своими хозяевами в выходные дни на природе 1884—1886
- Сена у Курбевуа, 1885, Собрание Кашен-Синьяк, Париж
- Натурщицы, 1886—1888, Метрополитен-музей, Нью-Йорк
- Порт-ан-Бессен, воскресенье, 1888, Музей Крёллер-Мюллер, Оттерло
- Корабли в море 1888
- Парад-алле 1888
- Канкан, 1889—1890, Музей Крёллер-Мюллер, Оттерло
- Пудрящаяся женщина 1888—1890
- Берег Ба-Бютен, Онфлер 1886
- «Песчаный берег моря»;
- «Цирк» — одна из последних работ. 1890—1891
Напишите отзыв о статье "Сёра, Жорж"
Ссылки
- [www.impressionist--paintings.com/russian/SERA/biograph_sera.shtml Жизнь и творчество Жоржа-Пьера Сёра на сайте Картины Импрессионистов]
- [www.famousartistsgallery.com/gallery/seurat.html Картины Жоржа-Пьера Сёра]
- [seurat.ru/ Сайт о Жорже-Пьере Сёра]
Отрывок, характеризующий Сёра, Жорж
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
