ТАСС уполномочен заявить… (телесериал)
Поделись знанием:
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.
Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.
В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
| ТАСС уполномочен заявить… | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях |
Вячеслав Тихонов, |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Студия |
Киностудия имени М. Горького. |
| Длительность |
700 мин. |
| Страна | |
| Язык |
русский |
| Дата выхода | |
| Количество эпизодов |
10 |
| IMDb | |
«ТАСС уполномо́чен заяви́ть…» — советский многосерийный художественный фильм, снятый в 1984 году по одноимённому роману Юлиана Семёнова режиссёром Владимиром Фокиным. Рассказывает о борьбе советской и американской разведок. Главные роли исполнили Вячеслав Тихонов, Юрий Соломин, Николай Засухин, Вахтанг Кикабидзе, Алексей Петренко и Эльвира Зубкова. Телепремьера состоялась 30 июля — 10 августа 1984 года.
Содержание
Сюжет
Действие фильма разворачивается в Москве и в вымышленной африканской стране под названием Тразиланд, в частности, в её столице Луисбурге. КГБ становится известно, что в Москве работает агент ЦРУ под кодовым именем Трианон, который добывает для американцев сведения, связанные с положением в другой вымышленной африканской стране Нагония, граничащей с Тразиландом. В поисках шпиона КГБ выходит на научного сотрудника института экономики Ольгу Винтер. Подозрение сотрудников КГБ в шпионаже падает на её мужа Зотова, от которого Ольга ушла к Сергею Дубову. Зотов — инженер-корабел, контролирующий поставки из СССР в Нагонию. В Африку вылетает сотрудник КГБ Славин, который должен разобраться в ситуации.
Тем временем руководство ЦРУ с помощью своей нелегальной резидентуры — Лоренса и Джона Глэбба в Луисбурге готовит в Нагонии военный переворот с целью установления власти проамериканской хунты генерала Огано. Неожиданно Ольга Винтер умирает. Глэбб знакомится со Славиным и Зотовым, поддерживая внешне дружеские отношения. Но при этом он разворачивает операцию прикрытия Трианона и пытается подставить под удар Зотова, скомпрометировав его перед властями Луисбурга как американского агента.
В Москве генерал КГБ Константинов возглавляет разработку Трианона. Он выясняет, что вскрытие тела Винтер не проводилось по просьбе её отца, которому Дубов сообщил, что она была внебрачно беременна. Славин изучает биографию Глэбба и выясняет, что Джон Глэбб, будучи заместителем резидента ЦРУ , часто использовал своё положение в спецслужбах США для организации производства наркотиков в промышленных масштабах и транспортировки их по всему миру. Среди преступлений американского злодея упоминается, в частности, пересылка героина в выпотрошенных и нафаршированных этим наркотиком трупах младенцев, которых он предварительно массово закупал живьём у небогатых родителей, специально для этой цели. Другой деталью сюжета является жена Глэбба, немка, с нацистскими родственниками, и обладательница крупного состояния, которую он подсадил на наркотики и держит взаперти в психиатрической клинике, в надежде получить когда-нибудь от неё наследство. В фильме показана её индивидуальная палата-камера и интерьеры клиники, напоминающие не столько больницу в Африке, сколько фешенебельную европейскую виллу, построенную по проекту архитектора-модерниста.
Тело Винтер эксгумировано. Вскрытие опровергает данные о беременности, но выявляет факт отравления неизвестным ядом. Сотрудники КГБ начинают подозревать Дубова в убийстве Ольги. Слежка за ним показывает, что он обменивается посланиями с сотрудником американского посольства, в точности так, как это было обговорено в перехваченных шифровках Трианону. Американцы передают Дубову не только микроплёнки с посланиями, но также ювелирные изделия, причём такие, какие в СССР не производятся, и это становится одной из дополнительных улик против него. Между тем, о злоупотреблениях Глэбба становится известно его начальнику Лоренсу, главе резидентуры ЦРУ в Луисбурге, и Глэбб легко принимает решение отравить его и свалить это убийство на Славина. Славин оказывается в тюрьме, однако успевает проинформировать Минаева о провокации. Когда Дубова арестовывают, он успевает принять яд. Попытки спасти его безуспешны. Это — «прокол» спецслужб.
Чтобы выйти на его связного из посольства, КГБ использует загримированного сотрудника и очередную подругу Дубова — Ольгу Вронскую. Глэбб, который теперь стал главой резидентуры в Луисбурге, обеспокоенный заявлениями Славина, приходит к нему в камеру и узнаёт, что у арестованного есть документы о неприглядных делах Джона. Шантажируя Глэбба, Славин заставляет его добиться отсрочки операции с военным переворотом в Нагонии. Убедив американцев в том, что Трианон жив и действует, сотрудникам КГБ удаётся выманить атташе по культуре посольства США (он же сотрудник ЦРУ Лунс) на передачу контейнера с материалами, где его и задерживают. Взятие с поличным Лунса вынуждает ЦРУ отказаться от проведения военного переворота.
В ролях
- Юрий Соломин — Виталий Всеволодович Славин, полковник КГБ
- Вячеслав Тихонов — Константин Иванович Константинов, генерал КГБ
- Николай Засухин — Павел Трофимович Макаров, полковник КГБ
- Вахтанг Кикабидзе — Джон Грегори Глэбб, заместитель резидента ЦРУ в Тразиленде (озвучивание — Константин Степанков)
- Алексей Петренко — Пол Дик, американский журналист, собственный корреспондент газеты «Пост»
- Эльвира Зубкова — Пилар — любовница Глэбба, и по совместительству агент ЦРУ (озвучивание — Валентина Талызина)
- Николай Скоробогатов — Олег Карпович Архипкин, садовник в советском посольстве
- Георгий Юматов — Айвен Белью, он же Иван Демьянович Белый, бывший власовец
- Ирина Алфёрова — Ольга Викторовна Винтер, бывшая жена Зотова, любовница Дубова
- Ивар Калныньш — Игорь Степанович Минаев, офицер безопасности советского посольства, сотрудник КГБ (озвучивание — Сергей Малишевский)
- Эрменгельт Коновалов — Стау, генерал, шеф криминальной полиции Луисбурга (озвучивание — Виктор Филиппов)
- Леонид Ярмольник — Гречаев, сотрудник КГБ, «ассистент режиссёра»
- Владимир Белоусов — Цызин, продавец магазина «Минеральные воды»
- Алексей Розанов — Карлуччи, хозяин магазина в Луисбурге
- Вацлав Дворжецкий — Виктор Львович Винтер, отец Ольги, академик
- Борис Химичев — Майкл Вэлш, заместитель директора ЦРУ
- Владлен Давыдов — Ерёмин, представитель МИД СССР
- Михаил Глузский — Пётр Георгиевич Фёдоров, генерал, заместитель председателя КГБ
- Леонид Куравлёв — Андрей Андреевич Зотов, инженер-корабел
- Борис Клюев — Сергей Дмитриевич Дубов, он же «Трианон», агент ЦРУ
- Марина Левтова — Ольга Вронская, невеста Дубова
- Михаил Жигалов — Михаил Михайлович Парамонов, автомеханик
- Жанна Прохоренко — Клавдия Никитична, жена Парамонова
- Ольга Волкова — Эмма Шанц — жена Джона Глэбба
- Вадим Андреев — Дронов, лейтенант КГБ, оперативник
- Ян Янакиев — посол по особым поручениям
- Николай Михеев — Павел Савельевич Озерский, художник, бывший власовец
- Александр Пашутин — Гмыря, сотрудник КГБ
- Павел Махотин — Яранцев, сотрудник архивного отдела КГБ
- Хейно Мандри — Роберт Уильямс Пол Лоренс, резидент ЦРУ в Тразиленде (озвучивание — Владимир Дружников)
- Людмила Солоденко — врач в полицейском участке
- Валентина Титова — Галина Михайловна Потапенко, реставратор, подруга Ольги Винтер
- Татьяна Плотникова — Раиса Исмаиловна Ниязметова, спортивный врач, подруга Ольги Винтер
- Владислав Ковальков — Владислав Тимофеевич, сотрудник КГБ
- Борис Быстров — Агафонов, майор КГБ, следователь
- Эрвин Кнаусмюллер — посол США в СССР
- Константин Карельских — Роберт Лунс, советник посольства США по культуре, агент ЦРУ (озвучивание — Александр Белявский)
- Юрий Волков — Ван Зэгер, представитель «Трэйд Корпорэйшн»
- Владимир Мащенко — Евгений Никифорович Шаргин, работник внешнеторгового ведомства «Межсудоремонт»
- Микк Микивер — Дональд Ги, американский экс-журналист (озвучивание — Александр Демьяненко)
- Эдуард Марцевич — Дмитрий Степанов, советский журналист
- Лембит Ульфсак — Ульрих, кинодокументалист из Западного Берлина
- Виктор Шульгин — Михаил Сергеевич Вогулев, академик медицины, друг отца Ольги Винтер
- Георгий Тейх — Нелсон Грин, магнат, миллиардер
- Станислав Коренев — советский консул в Тразиленде
- Болот Бейшеналиев — Лао, советник (озвучивание — Вадим Захарченко)
- Александр Павлов
- Георгий Светлани — Георгий Данилович Кузнецов, опытный ювелир
- Калифа Конде — Марио Огано, генерал армии повстанцев в Нагонии (озвучивание — Рудольф Панков)
- Гурген Тонунц — Мкртчян
- Аристарх Ливанов — помощник Вэлша
- Надежда Бабкина — камео в эпизоде «Концерт в посольстве»
- Юрий Заев — Геннадий Иванович Сидоренко, сосед Дубова по лестничной клетке
- Владимир Скляров — Фрэнк
- Александр Кудинов
- Николай Колчицкий — Гавриков, капитан КГБ, двойник Дубова
- Николай Карпов
- Алексей Смирнов — гримёр
- Виктор Проскурин — сотрудник КГБ у бензоколонки
- Александр Карин
- Георгий Мартиросян — член комиссии, производившей эксгумацию
- Юрий Наумцев — Фрэнк, полицейский (озвучивание — Роман Филиппов)
- Александр Вонтов
- Алевтина Румянцева — понятая (нет в титрах)
Озвучивание
- Константин Степанков — роль Вахтанга Кикабидзе — Джон Глэбб
- Валентина Талызина — роль Эльвиры Зубковой — Пилар
- Сергей Малишевский — роль Ивара Калныньша — Игорь Минаев, сотрудник посольства по вопросам безопасности
- Виктор Филиппов — роль Эрменгельда Коновалова — генерал Стау
- Владимир Дружников — роль Хейно Мандри — Роберт Лоренс, сотрудник ЦРУ
- Александр Белявский — роль Константина Карельских
- Александр Демьяненко — роль Микка Микивера — Дональд Ги, журналист
- Вадим Захарченко — роль Болота Бейшеналиева — Лао, сотрудник ЦРУ
- Рудольф Панков — роль Калифы Конде — генерал Огано
- Роман Филиппов — роль Юрия Наумцева — Фрэнк, офицер полиции
- Николай Колчицкий — роль Бориса Клюева — сотрудник КГБ (5 серия)
- Юрий Саранцев — милиционер
- Рудольф Панков — диктор телевидения
- Ирина Отиева — закадровый вокал (на английском языке; 3-я серия, сцена в баре)
Съёмочная группа
- Автор сценария: Юлиан Семёнов
- Режиссёр-постановщик: Владимир Фокин
- Оператор-постановщик: Игорь Клебанов
- Художник-постановщик: Петр Пашкевич
- Композитор: Эдуард Артемьев
- Звукооператор: Владимир Приленский
- Редактор: Андрей Иванов
- Монтажёр: Елена Заболоцкая
- Художник по костюмам: Екатерина Александрова
- Художник-гримёр: Лидия Новак
- Режиссёр: В. Вишняков
- Операторы:
- Ю. Постников
- В. Семеновых
- Художник-декоратор: Е. Канев
- Консультант по хронике: Б. Борисов
- Музыкальный редактор: Н. Строева
- Ассистенты:
- режиссёра:
- Л. Аверочкина
- В. Веденин
- А. Кравец
- М. Карнаева
- оператора: А. Островский
- художника: А. Рожков
- звукооператора: А. Щербаков
- монтажёра:
- Т. Приленская
- Е. Голубцова
- режиссёра:
- Мастер по свету: Ю. Кириллов
- Цветоустановщики:
- А. Забелло
- В. Россихин
- Главный консультант: генерал-лейтенант В. Крылов
- Научный консультант: генерал-майор В. Майский
- Консультанты:
- полковник И. Перетрухин
- полковник В. Дмитриев
- Государственный симфонический оркестр кинематографии СССР
- Дирижёр: Юрий Серебряков
- Директор съёмочной группы: Михаил Сапожников
Технические данные
- Производство: Киностудия им. М. Горького
- Художественный фильм, десятисерийный, телевизионный, цветной
Съёмки
- Сюжет фильма частично основан на реально имевших место событиях — под «Трианоном» в фильме подразумевается Александр Огородник, сотрудник отдела Америки Управления по планированию внешнеполитических мероприятий МИД СССР (УпВМ)[1].
- Прототипом Виталия Славина был друг Юлиана Семёнова, сотрудник, в дальнейшем генерал КГБ Вячеслав Кеворков[2]. Прототипом генерала КГБ Константинова являлся первый заместитель начальника контрразведки КГБ генерал-лейтенант Виталий Константинович Бояров[3]. Прототипом генерала Петра Георгиевича Фёдорова был начальник главного управления контрразведки КГБ генерал-лейтенант Григорий Фёдорович Григоренко, одним из прототипов полковника Макарова (персонаж-склейка из двух сотрудников КГБ) явился полковник Игорь Константинович Перетрухин (в романе полковник Трухин)[4]. Прототипом Нелсона Грина, вероятно, был Збигнев Бжезинский.
- Музыка к фильму написана композитором Эдуардом Артемьевым и представляет собой сочетание электронной музыки и прогрессивного рока. Позднее фрагменты из неё вошли в мультипликационный фильм «Подводные береты» (финальные титры).
- Съёмки фильма частично проходили на Кубе[5].
- В действительности на тайниковой операции была задержана сотрудница московской резидентуры ЦРУ Марта Петерсен, причём не на мосту, а во время спуска по лестнице[6]. В фильме вместо неё действует советник посольства Лунс[7]. Вероятно, замена была вызвана необходимостью показать обыск шпиона и его нательную «рацию» — а у Марты Петерсон она была спрятана в бюстгальтере[8]. Однако в фильме не забыли упомянуть и её — в круг подозреваемых КГБ в шпионаже входила сотрудница посольства США Марта Патерсон.
- В 10-й серии при задержании Роберта Лунса офицеры КГБ снимают с его тела «рацию». В реальности сотрудники ЦРУ в Москве использовали не рацию, а радиоприёмник SRR-100[9][10][11] специальной конструкции для прослушивания переговоров службы наружного наблюдения КГБ, то есть определения факта слежки.
- В 8-й серии фильма КГБ обнаруживает в квартире Дубова шифроблокнот и успешно расшифровывает прошлые радиограммы, полученные агентом Трианоном. При соблюдении агентом правил шифрованной переписки это даже теоретически невозможно, так как после дешифровки одноразовые ключи должны немедленно уничтожаться. Очевидно, Дубов грубо нарушил инструкцию, в точности как его реальный прототип: «К величайшему удивлению следователей, были обнаружены рассованные по различным книгам листы блокнота уже расшифрованных передач. Поразительно, но американский агент не уничтожал их, вопреки строжайшей инструкции»[12][13].
- В 8-й серии проглотившего капсулу с ядом Дубова везут в институт Склифосовского в специальном фургоне «Скорой помощи» ЗИЛ-118 «Юность». Такие реанимобили собирались на базе представительских автомобилей (лимузинов) «ЗИЛ» и работали в составе IV управления Минздрава (так называемой «кремлёвке» — обслуживали ЦК и Совет Министров).
- Фонарный столб (на улице Крупской, 17) со знаком «Осторожно, дети», на котором Дубов должен был оставить след губной помады, действительно существует [www.google.ru/maps/@55.684598,37.525422,3a,75y,200.83h,84.7t/data=!3m4!1e1!3m2!1sl2Tdwtf1ZhY_bhuD1OvRJQ!2e0]. Однако в фильме показана совсем другая улица.
- В 7-й серии показана квартира Дубова, её снимали по адресу: Москва, Малая Бронная улица, 31/13 второй этаж. В реальности Огородник жил не в отдельной, а в коммунальной квартире на Краснопресненской набережной, где его соседями были мать с ребёнком.
- В реальности Огородник ездил на чёрной «Волге» с номером 42-92 МКЩ[14][1]; в фильме же его «Волга» — светлого цвета, а чёрная «Волга» оставлена для генерала КГБ Фёдорова.
- В 10-й серии во время операции в Парке Победы генералу Константинову докладывают: «В посольстве США освещены все окна на 4 этаже». В реальности резидентура ЦРУ размещалась на 7 этаже посольского здания[15].
- В 10-й серии во время операции на Краснолужском мосту Константинову докладывают, что Патерсон вошла в Центр международной торговли на Краснопресненоской набережной. ЦМТ был построен только в 1980 году, и во время задержания Марты Петерсон (операция "Сетунь" 15 июля 1977 года) ещё не работал.
- День премьеры был согласован в Политбюро ЦК КПСС[3]. Предполагалось, что фильм должен отвлечь советских граждан от Олимпиады 1984 года в Лос-Анджелесе, которую бойкотировал СССР.
См. также
Напишите отзыв о статье "ТАСС уполномочен заявить… (телесериал)"
Примечания
- ↑ 1 2 [nvo.ng.ru/spforces/2004-03-05/7_ogorodnik.html О чём не был уполномочен заявить ТАСС] // Независимое военное обозрение
- ↑ Млечин Л. М. Юрий Андропов. Последняя надежда режима. — М.: Центрполиграф, 2008. — С. 248. — 512 с. — 6000 экз. — ISBN 978-5-9524-3860-6.
- ↑ 1 2 [www.1tv.ru/documentary/fi7563/fd201206031215 Трианон. Шифровка с того света (2012) // Первый канал]. Проверено 3 февраля 2013. [www.webcitation.org/6EMABWgAI Архивировано из первоисточника 11 февраля 2013].
- ↑ [nordflot.ru/pages/0869.php Игорь Константинович Перетрухин (биография)].
- ↑ [www.uapolitics.com/pr/zhizniennoie_kino_vladimira_fokina.html Жизненное кино Владимира Фокина] (неработающая ссылка)
- ↑ [russia.tv/brand/show/brand_id/59011 Группа А. Охота на шпионов] Документальный фильм (2015) // Россия-1
- ↑ И. Перетрухин. Агентурная кличка — Трианон. Воспоминания контрразведчика. — М.: Центрполиграф, 2000. — ISBN 5-227-00942-2
- ↑ Мелтон К. Секретная инструкция ЦРУ по технике обманных трюков и введению в заблуждение. — М.: Альпина нон-фишкн, 2013. — С. 84. — ISBN 978-5-91671-253-7
- ↑ Nigel West. The A to Z of Sexspionage, ISBN 978-0-8108-7151-9, p. 216
- ↑ Robert Wallace, en:H. Keith Melton, Henry R. Schlesinger. [militaryradio.com/spyradio/misc_info.html Spycraft: the secret history of the CIA's spytechs from communism to Al-Qaeda]
- ↑ Keith Thomson. [www.huffingtonpost.com/keith-thomson/the-cyrano-issue-can-a-ca_b_131379.html The Cyrano Issue: Can A Candidate Cheat in a Debate?]
- ↑ Вячеслав Кеворков. [www.sovsekretno.ru/articles/id/1082/ Трианон] // Совершенно секретно, № 9/172, 01 сентября 2003.
- ↑ А. В. Синельников. [politazbuka.ru/downloads/Knigi/sinelnikov_shifry_sovetskoi_razvedki.pdf Шифры советской разведки]
- ↑ Martha D. Peterson. The Widow Spy, 2012, ISBN 978-0983878124
- ↑ Рэм Красильников. [www.e-reading.by/chapter.php/144565/8/Krasil'nikov_-_Novye_krestonoscy._CRU_i_perestroiika.html Новые крестоносцы. ЦРУ и перестройка. Гл. 7. Московская резидентура.] — М.: Олма-Пресс Образование. — ISBN 5-94849-086-6
Ссылки
- [www.kino-teatr.ru/kino/movie/sov/7074/annot/ «ТАСС уполномочен заявить…»] на сайте [www.kino-teatr.ru Кино—Театр]
- [www.izv.kharkov.ua/pr/zhizniennoie_kino_vladimira_fokina.html Интервью с Владимиром Фокиным / Харьковские Известия]
| ||||||
Отрывок, характеризующий ТАСС уполномочен заявить… (телесериал)
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.
Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.
В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
