Тавенисси

Тавенисси или Тавена (встречаются Табенна, Табенисси, лат. Tabennae, копт. ⲧⲁⲃⲉⲛⲛⲏⲥⲓ) — место, где появился первый общежитийный монастырь. Монастырь был основан св. прп. Пахомием Великим на правом берегу реки Нил в Верхнем Египте (около 575 км от современного Каира).

Когда Пахомий пришёл в эту местность там проживала община, состоявшая из отшельника Палемона и нескольких анахоретов. Пахомий соединил разрозненные жилища последователей Антония Великого, огородил общину стеной и составил для монахов правила дисциплины и режим дня, основанный на равномерном чередовании труда и молитвы. К концу жизни Пахомия в Тавенисси и окрестностях проживало около 7000 монахов.

Организация

Монастырь представлял собой поселение людей одного пола, состоящее из 30-40 домов, в каждом из домов было по 12 келий, в каждой келье жило по 3 монаха. 3-4 дома составляли трибу. При монастыре была церковь, трапезная, пекарня, больница, гостиница (для паломников), а также склады для провизии и инвентаря. При монастыре был огород. Во главе монастыря стоял настоятель, которому помогали смотрители домов и экономы. Раз в год на Пасху собиралось общее собрание. В качестве наказания (например, за опоздание на общую молитву, смех, гнев, ложь, порчу имущества) применялась епитимья.

Одеяния

Рубаха-Левитон, пояс, нарамник (плат на голову), шапка-кукуллий с изображением креста, милоть, сандалии

Ссылки

• [azbyka.ru/otechnik/Feofan_Zatvornik/drevnie-inocheskie-ustavy/2 Устав Тавеннисиотского общежития]

Отрывок, характеризующий Тавенисси

– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.