Тавуш (гавар)
Поделись знанием:
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Тучкатак (арм. Տուչկատակ), или Туч-Катак, Тус-Кустак, Тавуш, Тавус, — гавар провинции Утик, входившей[1] со II века до н. э. по IV век н. э. в состав Великой Армении[2].
После Первого раздела Армении между Римом и Персией в 387 году провинция Ути была передана Персией в состав вассального[3] Албанского царства[2][4].
В настоящее время равнинная (восточная) часть древней области Тучкатак входит в Таузский район Азербайджана, а западная (горная) — в Тавушскую область Армении[5].
Этимология
Топоним Тучкатак впервые упоминается в «Географии» армянского автора VII века Анании Ширакаци как название области провинции Ути Великой Армении, которая в период написания работы находилась в составе Кавказской Албании[2].
Название гавара созвучно с названием находящейся на этой территории крепости — Тавуш. Самые ранние упоминания области Тучкатак в форме Тус[6] и Тавуш[7] в исторических источниках встречаются с X века. В. Минорский отмечал, что современной формой названия Тавуш является Тавус[8]. В других источниках крепость также упоминается в форме Тавус[9], Тус[10], Товуш и Товус[10].
География
С севера естественной границей Тучкатакa служила река Кура, которая также разделяла Великую Армению и Кавказскую Албанию. В пределах области протекали притоки Куры — реки Ахум, Тавуш и Xндзорут. С запада от Гугарка её отделяло ущелье реки Агстев, которое входило в гавар Дзорапор[11]. На юге Тучкатак граничил с гаваром Варажнуник провинции Айрарат, на юго-востоке — с областью Гардман провинции Утик.
Как свидетельствовует этнограф, археолог, епископ Макар Бархударянц в конце XIX века, Тучкатак является исключительно плодородным и богатым всевозможным плодами садов, пшеницей, ячменем, просом, арбузами, дынями, овощами, а также крупным и мелким скотом. Однако нижняя часть Тучкатака бедна водой[12].
История
См. также: Утик
В начале II в. до н. э. восточные границы Великой Армении установились по реке Кура, и территория области Тучкатак, как и всего Утика, в последовавшие 6 столетий находилась в пределах централизованного армянского государства[1]. В 387 году, во время раздела Великой Армении, Тучкатак с рядом других соседних областей был включён в состав вассальной от Персии полиэтнической Албании.
В середине VIII века[9] здесь расселилось пришлое[13][14] венгерское[15][9][14] (по предположению Новосельцева —савирское[13]) племя, известное в истории под армянским[9] именем Севордик, что означает «Чёрные сыны»[9]. В арабских источниках они упоминались в форме савардийа или сийавурдийа[9]. Так Масуди в X веке писал, что «Река Курр (Кура) вытекает из страны Джурзан, принадлежащей царю Джурджину (Гургену), течет через земли Абхаз, пока не достигает пограничной области Тифлис, которую она пересекает посередине. Затем она течет через земли Сийавурдия, которые являются ветвью армян»[9]. Племя Севордик позже приняло христианство и уже к первой половине X века[13] была арменизирована[9][15]. Ал-Истархи также называет Сийавардийцев армянами[16].
С конца IX века, после восстановления независимости Армении, эта территория вошла в армянское государство[6][17], когда её границы на северо-востоке доходили до реки Кура[18]. Византийский император Константин Багрянородный свои официальные письма адресовал «в Армению — к трём князьям Сервоти, которые именуются чёрные сыны»[19]. В начале X века царь Армении Ашот II объединил Тавуш и Дзорапор в отдельную административную единицу. В этот период здесь князями являлись Цлик Амрам и Мовсес. Во второй половине X века гавары Гардман и Парисос соединились и стали небольшим армянским княжеством, присоединив к себе ряд других гаваров, в том числе Тучкатак[20]. В 1017 году Гардман-Парисосское княжество стало частью армянского Ташир-Дзорагетского царства[21].
...умер Гагик, оставив царство трем сыновьям своим: Иоанну, Абасу и Ашоту.Ашоту завещал свою корону, Ани, Ширак, Сурб-Григор с долиною Ашоцк', Анберд, долину Айраратскую, Кайан, Катцон и Тавуш — область Севордик'. Остальное же он разделил между Ашотом и Абасом.
— Вардан Великий, «Всеобщая история»[22]
В 1118 году земли Ташир-Дзорагетского царства были присоединены к Грузии[23] и переданы под управление амирспасалару. После этого младшая ветвь армянских Багратидов — Кюрикяны, укрепившись в крепостях Мацнаберд и Тавуш, сохранили царский титул до начала XIII века[24][25][26]. Здесь в течение 1113—1145 годов существовало Тавушское княжество с центром в крепости Тавуш[25] основанный сыном Кюрике II Абасом. В конце XII—первой половине XIII века большая часть Тучкатак/Тавуша находилась в пределаx владений Ваграмянов[27]. В этот период, в 1230—1240 годах, здесь было образовано княжество Нор-Берда. В XIV—XVIII веках армянский Тавуш входила в объединённое Грузинское, затем Картлийское и Кахетинское царство.
Культура
Как свидетельствовал епископ Макар Бархударянц в конце XIX века, в верхней части Тучкатак находилось поселение Тигранакерт, которое ко времени его посещения было разрушено. Тем не менее в своё время это было обширное поселение, которое являлось епархиальным и областным центром, поскольку там находились развалины величественной церкви, рынка, каменная, на извести, кладка стен домов и бань. На нижней окраине покинутого поселения находился знаменитый родник Шах-булах, а на верхней - кладбище. Чуть выше Тигранакерта находились горы Ванкасар и Овивасар, с которым связано множество местных преданий. Рядом с Тигранакертом стояла возведённая целиком из тёсаного камня новая крепость под названием Тарнагюти (или Шахбулаг)[12].
В нижней части Тучкатака находилась земляная (из сырцового кирпича) крепость Султан-пут, своими размерами и высотой похожая на холм, развалины древнего города Белукан на левом берегу Гаргара (Баята), а также 7 других земляных холмов[12].
В Тучкатаке находится один из некогда важнейших армянских религиозных центров — Хоранашатский монастырь[28]. Здесь жили и творили такие видные деятели армянской культуры как Ванакан Вардапет[29] и Киракос Гандзакеци[29].
</center>
- Khoranashat-raffi kojian-DCP 5296.jpg
Монастырь Хоранашат, 1211—1222 годы
- Nor Varaga-1.JPG
Монастырь Нор Варага. Построен Давидом и Васаком Кюрикянами (Багратуни) в конце XII—первой половине XIII вв.
- Mariam Mayri vank-4.jpg
Церковь св. Ншан (Мариам Майр) близ села Навур, XIII в.
См. также
Напишите отзыв о статье "Тавуш (гавар)"
Примечания
- ↑ 1 2 См. Вопрос о границе Армении и Кавказской Албании
- ↑ 1 2 3 [vehi.net/istoriya/armenia/geographiya/04.html#_ftnref74 «Армянская География VII века по Р. Х (приписывавшаяся Моисею Хоренскому)». Пер. с др.-арм. и коммент. К. П. Патканова]. — СПб., 1877.
- ↑ Всемирная история. Энциклопедия. Том 3, гл. VIII:
Внутренний строй стран Закавказья оставался без изменения до середины V в., несмотря на то, что в результате договора 387 г. Армения оказалась разделённой между Ираном и Римом, Лазика была признана сферой влияния Рима, а Картли и Албания должны были подчиниться Ирану.
- ↑ А. П. Новосельцев. К вопросу о политической границе Армении и Кавказской Албании в античный период // Кавказ и Византия : Сб. — Ер.: Наука, 1979. — № I. — С. 10-18.
- ↑ Ранее была значительной частью Шамшадинского района Армянской ССР
- ↑ 1 2 Иованнес Драсханакертци. Гл. XXXI // [www.vostlit.info/Texts/rus/Drash/frametext4.htm История Армении.]. — Ер., 1986. — С. 130.
...царь Смбат, повернув вспять, достиг стольного города Двина...он [овладел] и гаваром Ути вплоть до города Хунаракерта, а также до Туса и Шамхора.
- ↑ Иованнес Драсханакертци. Гл. LXIII // [www.vostlit.info/Texts/rus/Drash/text7.phtml История Армении.]. — Ер., 1986. — С. 216.
- ↑ V. Minorsky. [books.google.com/books?id=Pzg8AAAAIAAJ&dq=Studies+in+Caucasian+History&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Studies in Caucasian History]. — CUP Archive, 1953. — P. 26.:
The Sevordi lived along the road leading from Ganja towards Tiflis, apparently an the rivers of Shamkur, Tavush (now Tavus) and Akstafa, see Hübschmann, Ortsmanen, 240.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 В. Ф. Минорский. [www.vostlit.info/Texts/rus13/Sirvan_Derbend/pril3.phtml?id=1900 История Ширвана и Дербенда X-XI веков]. — М.: Издательство восточной литературы, 1963. — С. 214.:
Константин Багрянородный (De admin, imperio, изд. Gy. Moravcsik, Будапешт, 1949, § 38) говорит, что старым именем турок (как византийцы называли венгров) было сабартой асфалой, белые сабарты. Под нажимом печенегов одна часть венгров двинулась на запад, а другая «поселилась в одном из мест Персии», вероятно, около середины VIII в. Эти венгры (позже принявшие христианство и арменизировавшиеся) являются народом, который по-армянски называют Севордик («Черные сыны» народная этимология), а по-арабски — савардийа или сийавурдийа. Центром их был Тавус (между Ганджой и Тифлисом). См. библиографию в работе Gy. Moravcsik, Byzantino-Turcica, II, стр. 223. Ср. I. Marquart, Sireifzuege, стр. 36, 38, и V. Minorsky, Studies, стр. 26, 74
- ↑ 1 2 Иованнес Драсханакертци. Гл. XXXI // [www.vostlit.info/Texts/rus/Drash/primtext4.phtml История Армении.]. — Ер., 1986. — С. 130.
14. Тус — Товуш — Toвyc — крепость в одноименном гаваре страны Сийавурдия (см. прим. 11 к гл. XXVI), который занимал территорию западной части гавара Колт Арцаха и восточную часть утийского гавара Гардман. (Крепости Армении, с. 496—499).
- ↑ C. Toumanoff. [rbedrosian.com/Maps/toumagml.htm Studies in Christian Caucasian History]. — Georgetown University Press, 1963.
- ↑ 1 2 3 Епископ Макар Бархударянц. [artsakh.50megs.com/Foreword.htm Арцах] = Արցախ / сост. и подгот. текста Б. А. Григорян, В. Г. Григорян, перев. Н. Алексанян. — СПб., Б.: Наука, Арор, 2009 (1895). — С. 44—45. — 384 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-02-025551-7.
- ↑ 1 2 3 А. П. Новосельцев. [gumilevica.kulichki.net/NAP/nap0132a.htm#nap013text147 Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа]. — М.: Наука, 1990.:
Можно полагать, что Савирский союз распался в результате неудачной борьбы с Тюркским каганатом. Менандр, во всяком случае, говорит о переселении части савир в Закавказье в 60-70-е годы. Это, очевидно, те самые «сабартой аспалой», об уходе которых в Персию пишет Константин Багрянородный, хотя он связывает это переселение с событиями IX в. (войной «турок» и печенегов); думается, это ошибка. Кроме упомянутого известия Менандра, в нашем распоряжении есть другие данные по этому вопросу, относящиеся к IX — первой половине Х в. и подтверждающие ошибку Константина Багрянородного. Писавший в начале Х в. Ибн ал-Факих упоминает ас-савардийа в IX в. [142] А ал-Мас’уди по р. Куре ниже Тифлиса помещает сийавурдийа, указывая, что они — ветвь армян [143]. Армянский историк первой половины Х в. Иованнес Драсханакертци также помещает севордик (мн. число, ед. число — севорди) в гаваре Утик [144], то есть недалеко от г. Ганджа [145]. Если севардийцы [146] в первой половине Х в. были арменизированы [147], то это не могло произойти при жизни двух-трех поколений, так что переселение их в Закавказье имело место задолго до IX в., скорее всего в VI—VII вв.
- ↑ 1 2 V. Minorsky. [books.google.com/books?id=Pzg8AAAAIAAJ&dq=Studies+in+Caucasian+History&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Studies in Caucasian History]. — CUP Archive, 1953. — P. 26.
- ↑ 1 2 [books.google.am/books?id=hvx9jq_2L3EC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false The Cambridge History of Iran] / Под ред. R. N. Frye. — Cambridge University Press, 1975. — Т. 4. — С. 240.:
He soon had occasion to prove his usefulness in warding off an attack of the Siyavurdiyya (Sevordi), Armenicized Hungarians living west of Shamkur.
- ↑ Н. А. Караулов. [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Kavkaz/Karaulov/text1.htm Сведения арабских писателей о Кавказе, Армении и Адербейджане: I. Ал-Истахрий] // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. — Тифлис, 1901. — Вып. 29. — С. 29.:
Манн Ардабиля 1040 диргемов, в роде мана ширазского, только в Ширазе называется он «ман», а в Ардабиле «ритль» (С, выпуская далее до: «Расстояния…», вставляет: «а за Берда’а и Шамкуром народ из племени армян по имени Сиявардийцы бездельники, испорченные и разбойники»).
- ↑ C. Toumanoff. [rbedrosian.com/Maps/toum811.htm Cambridge Medieval History]. — Cambridge, 1966. — Т. IV. The Byzantine Empire. — С. 608.
- ↑ Steven Runciman. The Emperor Romanus Lecapenus and his reign: a study of tenth-century Byzantium. — Cambridge University Press, 1988. — С. 152.:
At Ashot's accession the Bagratid territory stretched right across Armenia from Lake Van to the river Kur.
- ↑ Constantine Porphyrogenitus. [www.paulstephenson.info/trans/decer2.html De Cerimoniis Aulae Byzantinae], II, 48
- ↑ Армянская Советская Социалистическая Республика // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
- ↑ Robert H. Hewsen. Armenia: A Historical Atlas. — University of Chicago Press, 2001. — P. 119, 163. — 341 p. — ISBN 0226332284, ISBN 9780226332284.
- ↑ Вардан Великий. Часть 3 // [www.vostlit.info/Texts/rus11/Vardan/frametext3.htm Всеобщая история Вардана Великого.]. — М., 1861. — С. 117.
- ↑ Вардан Великий. Часть 3 // [www.vostlit.info/Texts/rus11/Vardan/frametext3.htm Всеобщая история Вардана Великого.]. — М., 1861. — С. 146-147.:
Давид расширил пределы Иверии присоединением Ухтик' с его округом, Гаг, Терунакап, Тавуш, Кайан, Кайтцон, Лоре, Ташир и Махканаберд; покорил себе все армянские владения, (принадлежавшие) Кюрике и Абасу...
- ↑ V. Minorsky. [books.google.com/books?id=Pzg8AAAAIAAJ&dq=Studies+in+Caucasian+History&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Studies in Caucasian History]. — CUP Archive, 1953. — P. 41.:
When these kings lost Tashir they moved eastwards in this direction (to Tavush and Madznaberd).
- ↑ 1 2 Кюрикиды // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
- ↑ Киракос Гандзакеци. Гл. 2 // [www.vostlit.info/Texts/rus8/Gandzakeci/frametext3.htm История Армении.]. — М.: Наука, 1976. — С. 114.:
А Кюрикэ Багратуни из города Лори весь период правления своего сопротивлялся грузинам, отстаивал независимость своей вотчины. После смерти сыновья его Давид и Аббас, коварно обманутые грузинами, покинув дом родной, ушли к персам, получили от них во владение Тавуш, Мацнаберд и другие местности. Затем спустя некоторое время персы снова отняли у них Тавуш, и они, Давид и Аббас, остались жить в Мацнаберде и, умерев, преставились из этого мира. И место отца своего Давида заступил сын его Кюрикэ, муж благонравный и совершенный в делах добродетели более, чем отец его, и, благополучно преставившись из мира сего, оставил наследником сына своего — отрока двенадцати лет Аббаса.
- ↑ [rethinking.asia/people/dashdondog-bayarsaikhan Bayarsaikhan Dashdondog]. [books.google.am/books?id=HrqqhduBapQC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false The Mongols and the Armenians (1220-1335)]. — BRILL, 2011. — P. 57.
The first cousin of Iwane and Zak'are Zak'arians, named also Zak'are, ruled lands in Tawush, P'a'risos and Gardman. The centre of his realm was Gag fortress. This line became known as Vahramean after Zak'are Gaghetsi's son, Vahram of Gag
- ↑ [rbedrosian.com/SO/siwnik94.htm Siwnik' in the 11th Century by Robert H. Hewsen. Map 94]
- ↑ 1 2 Киракос Гандзакеци. Гл. 15 // [www.vostlit.info/Texts/rus8/Gandzakeci/frametext3.htm История Армении.]. — М.: Наука, 1976. — С. 146.:
Второго звали Ванакан. [Это был] человек святой и воздержанный, во всех добрых начинаниях он всегда был впереди, здраво мыслил и был умеренным во всем, а как наставник превзошел всех своих современников плодотворностью мысли и угодными делами. Поэтому многие устраивались к нему, чтобы учиться, но не только искусству проповедничества — вся жизнь его, [любое] движение были неписаным законом для тех, кто наблюдал его. И я говорю это не только понаслышке — я был и очевидцем, ибо долгое время, чтобы получить образование, мы жили у него в пустыни в окрестностях крепости Тавуш, /219/ где он проживал и, подобно роднику, поил всех [жаждущих] проповедями.
</ol>
Ссылки
- [www.bvahan.com/ArmenianWay/Great_Armenia/Provinces_Rus/Utik.htm Карта провинции Утик]
Отрывок, характеризующий Тавуш (гавар)
Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
