Таганрогский казачий полк

История

В царствование Петра I, одновременно с началом строительства новой Троицкой крепости, по восточному берегу Миусского лимана, между Павловской и Семеновской крепостями, расселили 500 семей донских казаков, составивших вновь учреждённый Таганрогский конный казачий полк. Первая партия казаков появилась на Миусе в 1698 году. Сохранилось и имя их первого атамана — Исай Соболев. Значительную группу составляли также казаки Слобожанщины, которые были поселены на реке Миус для охраны подступов к Таганрогу со стороны Крыма. Миусские конные и пешие казаки составили, вместе с солдатами, пушкарями и матросами, первый гарнизон города.

Именно отсюда 14 августа 1699 года в принадлежавшую тогда турками Керчь отбыла эскадра, задачей коей была вооруженная демонстрация российской военной мощи на Азовском море. В составе эскадры, под общей командой адмирала Ф. Л. Головина, на четырех морских стругах шел от Таганрога с пятьюстами выборными казаками и атаман Войска Донского Фрол Минаев.

12 мая 1700 года в Таганрог прибыл Павловский атаман Федор Селицкий и сообщил воеводе Е. Янову, что в Павловском укреплении (место, где сходятся дороги из Таганрога и Гаевки — на берегу Миуса) начались волнения казаков. Казаки собрали круг и требовали у атамана объяснений, почему все вопросы их жизни решает воевода Таганрога, а не станичный круг. 28 мая 1700 года в Таганрог прибыл весь Павловский казачий гарнизон и подал коллективную жалобу, звучавшую скорее как ультиматум. Казаки требовали выплатить им задерживаемое с апреля «хлебное жалование», - в противном случае, они угрожали сдать пушки из Павловского укрепления в крепость Таганрога и разойтись со службы. Воевода выдал казакам часть жалования мукой и доложил о случившемся в Москву. Ознакомившись с этим донесением из Таганрога 26 июня 1700 года, Петр I поручил азовскому воеводе провести следствие и по его результатам повесить 20—25 казаков — зачинщиков бунта, а если зачинщики все, то каждого пятидесятого казака. Жестокость царя диктовалась тревогой за важную в стратегическом отношении Таганрогскую крепость, позволявшую контролировать Приазовье и Дон и противостоять в недавно завоеванном регионе туркам. Указание Петра было выполнено, бунтовщики наказаны и порядок восстановлен. В дальнейшем, до разрушения Таганрога в 1712 году, казаки больше не выказывали своего недовольства, и когда в 1707 году Дон забурлил, мятежный атаман Кондратий Булавин счёл Таганрогскую цитадель неприступной и завладеть ею не решился. Таганрогский казачий полк также не решился поддержать Обще-Донское движение.

15 июня 1711 года азовский губернатор И. Л. Толстой докладывал командующему обороной Приазовья Ф. М. Апраксину, что 13 июня в Таганрог прибыли посланные ранее к горским черкесам казаки Аксен Фролов, Лаврик Андреев, Максим Тимофеев сотоварищи. С казаками приехали посланцы кабардинских и абазинских князей с письмами к Петру I. Казаки были щедро награждены, а посланцы Северного Кавказа отправлены в Москву.

Вскоре турки нарушили мирный договор, и в Приазовье закипели бои. Доблестно сражались казаки, защищая от турков вновь построенную крепость. В июле 1711 года по приказанию командовавшего русской эскадрой адмирала Корнелиуса Крюйса казачьи морские дозоры на боевых лодках крейсировали в море до Керчи. Они захватили на своих лодках небольшое судно из атаковавшей город турецкой эскадры. Затем 22 июля 1711 года отряд, состоявший из 1500 казаков и двух батальонов пехоты, сбросил с Петрушиной косы в море крупный турецкий морской десант.

В 1711 году, после провала Прутского похода, по условиям Прутского мирного договора Россия обязалась разрушить гавань и город, что и было сделано в феврале 1712 года. Гарнизон Троицкой крепости, в том числе и таганрогские казаки, с пушками и припасами был передислоцирован в крепость «Транжемент» недалеко от Черкасска (ныне — станица Старочеркасская), в Хоперскую, Тавровскую и Ново-Павловскую крепости.

Двадцать четыре года Приазовье находилось под властью турок. Если Азов они старались укреплять, то Таганрог был полностью заброшен. В ходе очередной русско-турецкой войны в 1736 году после четырёхмесячной осады Азов был вновь взят, отошёл к России и Таганрог.

Второе подлинное рождение Таганрога связано с именем Екатерины II. Во время очередной русско-турецкой войны русский отряд 2(13) апреля 1769 года под командованием бригадира Дежедераса вступил в разрушенный город. В отряде ударную силу составляла кавалерия из 500 казаков.

Пятисотенный Таганрогский конный казачий полк был повторно сформирован по Указу от 9 сентября 1769 года из донских казаков, которых с семьями переселили в город-крепость Таганрог, выбрав «к службе годных и способных, не престарелых и не увечных, не весьма молодых, но посредственных лет здоровых людей, которые бы имели у себя к службе годных две лошади и вооружены были исправным ружьем, парою добрых пистолетов, саблею и пикою; нарядив и записав имена, списать тогда же и их семейства, то есть жен и обоего пола детей, с показанием их лет, и по окончании того тотчас велеть им с тем семейством, домами и пожитками, при нарочно выборных из них же в каждой станице приказных, следовать в предписанные крепости».

Казаки были поселены вокруг Таганрога, преимущественно вдоль берега моря и Миусского лимана. Несмотря на то, что казаки обзаводились хозяйством, семьями и жили в своих домах, все они почти ежедневно обучались военным навыкам. К обучению казаков были привлечены регулярные кавалерийские офицеры. Стали вводиться и российские воинские звания. Обрядовая «старшина» заменялась ротмистрами и вахмистрами.

Казаки должны были ежедневно патрулировать побережье моря и Миусского лимана. В случае набега татарской конницы или появления турецких кораблей с десантом они должны были постараться сдержать противника, а главное — сразу предупредить гарнизон Таганрога о надвигающейся опасности. 17 сентября 1770 года возвращающиеся в свой хутор с таганрогского рынка, казаки заметили вдали нескольких конных, которые попытались скрыться. Казаки бросились за ними в погоню. Доскакав до лимана, конные успели вплавь скрыться, только у одного из них лошадь подвернула ногу, всадник попытался спрятаться в камышах, но его удалось поймать. Им оказался татарин, который сразу же был отправлен под надежным караулом к коменданту в Таганрог. Как рассказал он на допросе — им было приказано осмотреть укрепления города. Но к городу они подойти не смогли, наткнувшись на солдатский дозор, а возвращаясь обратно, еще напоролись и на казаков. За пойманного лазутчика казакам Иевлеву и Сидоренко была объявлена благодарность и выдано «по 5 аршин материи на кафтаны».

Можно еще упомянуть приезд под Таганрог в 1771 году Емельяна Пугачева, который тогда служил в чине хорунжего, находился при осаде Бендер, но заболел и был отправлен домой. Выздоровев, Емельян Пугачев приехал в Таганрог навестить свою сестру, которая была замужем за донским казаком Симоном Павловым, служившим в таганрогском полку. Павлов, как и некоторые другие казаки, мечтал вернуться к вольной жизни и стал неоднократно жаловаться Пугачеву на тяжесть своего жития и выразил намерение бежать со службы. Как ни уговаривал его Емельян Пугачев, Павлов все-таки бежал и уговорил Пугачева перевезти его, вместе с другими беглецами, через Дон. Впоследствии, когда Павлов снова вернулся домой под Таганрог и был арестован, он рассказал следователям про Пугачева, но это его от наказания, конечно, не спасло.

После присоединения к России Крымского ханства статус главной черноморской военно-морской базы закономерно переходит к городу, более удачно расположенному — Севастополю. Таганрог как город-крепость и военно-морская база себя исчерпал.

Строевых казаков стали приучать к русской общеармейской муштре, хотели перевести на положение обыкновенных гарнизонных солдат и лишить права выборности старшин, заменив их ротмистрами. Такой перевод казаков в «регулярство» подогрел их недовольство. Казаки перестали выполнять наряды на службу и избили генерала Черепова, присланного к ним для «уговоров».

25 Июня 1775 года Таганрогский казачий полк «за ненадежностью личного состава» был распущен. Гарнизон Таганрога сменил армейский регулярный полк, а весь состав расформированного казачьего Таганрогского полка переселили в Новониколаевскую станицу.

После разгрома Запорожской Сечи 16 августа 1775 года под Таганрогом поселили часть запорожских казаков, которых перевели в разряд государственных крестьян. Именно они образовали села Николаевку, Покровское и Троицкое.

На место таганрогских казаков правительство поселило также более послуш лояльных к российской власти колонистов из крымских греков.

Отрывок, характеризующий Таганрогский казачий полк

– Как же ты не перекувыркнулась то? – говорила самая смелая, прямо уж обращаясь к Наташе.
Дядюшка слез с лошади у крыльца своего деревянного заросшего садом домика и оглянув своих домочадцев, крикнул повелительно, чтобы лишние отошли и чтобы было сделано всё нужное для приема гостей и охоты.
Всё разбежалось. Дядюшка снял Наташу с лошади и за руку провел ее по шатким досчатым ступеням крыльца. В доме, не отштукатуренном, с бревенчатыми стенами, было не очень чисто, – не видно было, чтобы цель живших людей состояла в том, чтобы не было пятен, но не было заметно запущенности.
В сенях пахло свежими яблоками, и висели волчьи и лисьи шкуры. Через переднюю дядюшка провел своих гостей в маленькую залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с березовым круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак. В кабинете дядюшка попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел. Ругай с невычистившейся спиной вошел в кабинет и лег на диван, обчищая себя языком и зубами. Из кабинета шел коридор, в котором виднелись ширмы с прорванными занавесками. Из за ширм слышался женский смех и шопот. Наташа, Николай и Петя разделись и сели на диван. Петя облокотился на руку и тотчас же заснул; Наташа и Николай сидели молча. Лица их горели, они были очень голодны и очень веселы. Они поглядели друг на друга (после охоты, в комнате, Николай уже не считал нужным выказывать свое мужское превосходство перед своей сестрой); Наташа подмигнула брату и оба удерживались недолго и звонко расхохотались, не успев еще придумать предлога для своего смеха.
Немного погодя, дядюшка вошел в казакине, синих панталонах и маленьких сапогах. И Наташа почувствовала, что этот самый костюм, в котором она с удивлением и насмешкой видала дядюшку в Отрадном – был настоящий костюм, который был ничем не хуже сюртуков и фраков. Дядюшка был тоже весел; он не только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло притти, чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному смеху.
– Вот так графиня молодая – чистое дело марш – другой такой не видывал! – сказал он, подавая одну трубку с длинным чубуком Ростову, а другой короткий, обрезанный чубук закладывая привычным жестом между трех пальцев.
– День отъездила, хоть мужчине в пору и как ни в чем не бывало!
Скоро после дядюшки отворила дверь, по звуку ног очевидно босая девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла толстая, румяная, красивая женщина лет 40, с двойным подбородком, и полными, румяными губами. Она, с гостеприимной представительностью и привлекательностью в глазах и каждом движеньи, оглянула гостей и с ласковой улыбкой почтительно поклонилась им. Несмотря на толщину больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и живот и назад держать голову, женщина эта (экономка дядюшки) ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья. Окончив это она отошла и с улыбкой на лице стала у двери. – «Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?» сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей, и счастливой, самодовольной улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна. На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге, сотовой мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на меду и на сахаре, и ветчина, и курица, только что зажаренная.
Всё это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи Федоровны. Всё это и пахло и отзывалось и имело вкус Анисьи Федоровны. Всё отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой.
– Покушайте, барышня графинюшка, – приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить Петю, чтобы дать ему поесть чего нибудь, но он говорил что то непонятное, очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей:
– Так то вот и доживаю свой век… Умрешь, – чистое дело марш – ничего не останется. Что ж и грешить то!
Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем заросшем саду.
– Что же вы не служите, дядюшка?
– Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело марш, я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет охоты другое дело, это чистое дело марш! Отворите ка дверь то, – крикнул он. – Что ж затворили! – Дверь в конце коридора (который дядюшка называл колидор) вела в холостую охотническую: так называлась людская для охотников. Босые ноги быстро зашлепали и невидимая рука отворила дверь в охотническую. Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл очевидно какой нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее.
– Это у меня мой Митька кучер… Я ему купил хорошую балалайку, люблю, – сказал дядюшка. – У дядюшки было заведено, чтобы, когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку.
– Как хорошо, право отлично, – сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки.
– Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это прелесть, что такое! – Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
– Еще, пожалуйста, еще, – сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
– Изволите слушать, – сказала она Наташе, с улыбкой чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. – Он у нас славно играет, – сказала она.
– Вот в этом колене не то делает, – вдруг с энергическим жестом сказал дядюшка. – Тут рассыпать надо – чистое дело марш – рассыпать…
– А вы разве умеете? – спросила Наташа. – Дядюшка не отвечая улыбнулся.
– Посмотри ка, Анисьюшка, что струны то целы что ль, на гитаре то? Давно уж в руки не брал, – чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По у ли и ице мостовой. В раз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало всё существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть чуть что то смеялось в его лице с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся такт и в местах переборов отрывалось что то.