Тагарская культура

Тагарская культура Эпоха бронзы и железа
Камень из ограды Большого Салбыкского кургана
Локализация	Минусинская котловина, бассейн Среднего Енисея
Датировка	X / IX — III вв. до н. э.
Носители	Динлины
Тип хозяйства	комплексный
Исследователи	С. А. Теплоухов, С. В. Киселев, М. П. Грязнов
Преемственность:
←Карасукская ←Афанасьевская → Таштыкская→

Тагарская культура — археологическая культура эпохи бронзы и железа (VIII—III века до н. э.), названа по топониму — острову Тагарскому на реке Енисей. На смену тагарской культуре пришла таштыкская культура.

Заслуга действительного открытия и первого правильного исторического освещения рассматриваемой эпохи принадлежит С. А. Теплоухову, который в начале 20-х годов XX века детально изучил памятники и подразделил их на несколько хронологических групп. Эту эпоху он назвал минусинской курганной культурой и развитие её рассматривал по четырём последовательным этапам. Периодизация С. А. Теплоухова сохранила в основном своё значение до наших дней, но данное им название культуры не прижилось. Позднее С. В. Киселев предложил более удобное наименование — тагарская культура, теперь общепринятое.

Памятники распространены на территории Хакасско-Минусинской котловины (Республика Хакасия и южные районы Красноярского края) и в северо-восточной части Кемеровской области, то есть в пределах степной и лесостепной зоны в бассейне Среднего Енисея и его притоков — рек Абакана, Тубы, Сыды, Ербы и других и в бассейне реки Чулым и её притока Урюпа.

Наиболее северные тагарские памятники находятся на реке Чулым южнее города Ачинск. Западной границей ареала тагарской культуры служат предгорья Кузнецкого Алатау и Абаканского хребта, южной — границы Джойского хребта и Западного Саяна. Наиболее восточные тагарские памятники известны на правобережье Енисея у сёл Верхний Суэтук и Кочергино на реке Туба, у сёл Уджей и Копь на реке Амыл и у деревни Брагино. Особый район распространения памятников тагарской культуры — небольшой участок лесостепи по Енисею близ города Красноярска.

В степях Южной Сибири VI—IV веков до н. э. тагарцы также строили внушительные памятники — погребения своим вождям. В урочище Салбык находится около десятка гигантских курганов. Когда-то это были четырёхгранные земляные пирамиды, окружённые каменной оградой.

Антропология

Преобладающим у тагарцев являлся европеоидный тип, по некоторым оценкам, восходящий к носителям андроновской культуры, однако черепа с монголоидными признаками обнаруживаются в курганах, датируемых началом тагарской культуры, и количество таких черепов постепенно возрастает к моменту прихода хуннов. Академик В. П. Алексеев отмечал, что это население сближается по своим физическим характеристикам с носителями таштыкской культуры.

Языковая принадлежность

Тагарское население в силу его происхождения от афанасьевского также, следовательно, можно считать индоевропейским, возможно, как и полагает Н. Л. Членова, ираноязычным

В свою очередь китаист Таскин В.С. определял динлинов как тюркоязычный народ .

Генетика

Генетические исследования останков нескольких представителей тагарской культуры показали, что это были носители Y-хромосомной гаплогруппы R1a.

История изучения

Впервые памятники тагарской культуры привлекли внимание участников научной экспедиции в XVIII в. В январе 1722 по инициативе Д. Г. Мессершмидта были проведены раскопки тагарского кургана — именно с этого времени началась сибирская археология. Г. Ф. Миллер, И. Г. Гмелин и П. С. Паллас включали курганы тагарской культуры в свои классификации древних могил Минусинской котловины. В XIX — начале XX вв. раскопки отдельных курганов проводили М. А. Кастрен, В. В. Радлов, Д. А. Клеменц, А. В. Адрианов, И. Т. Савенков и др. Но научное обоснование выделения тагарской культуры было сделано С. А. Теплоуховым в 1920-е, который назвал её минусинской курганной культурой. Позже, в 1929, С. В. Киселёв предложил иное название — «тагарская» (по курганам на о. Тагарском, на Енисее, у г. Минусинска и оз. Тагарском), которое прочно закрепилось в научной литературе. В 1930—1990-е памятники исследовались многими археологами. Наибольший вклад в изучение этой культуры внесли С. В. Киселёв, М. П. Грязнов, Г. А. Максименков, А. И. Мартынов, Н. Л. Членова, Э. Б. Вадецкая, М. А. Дэвлет, Л. Р. Кызласов, Я. И. Сунчугашев, Г. Н. Курочкин, Н. А. Боковенко, М. Л. Подольский, Е. Д. Паульс, Д. Г. Савинов, А. В. Субботин и др. К концe XX в. накоплен обширный фактический материал — раскопано свыше 1 тыс. курганов, несколько десятков поселений, изучены сотни тагарских петроглифов. В фондах Минусинского краеведческого музея им. Н. М. Мартьянова, Хакасского краеведческого музея (Абакан) и Краевого краеведческого музея (г. Красноярск) хранятся свыше 9 тыс. случайных находок тагарских предметов из бронзы, найденных на территории Хакасского-Минусинского края. На основе исследования курганных комплексов, их эволюции во времени и пространстве было предложено 3 периодизации:

• Первая выполнена С. А. Теплоуховым (1929), выделившим 4 последовательных этапа в её развитии, и уточнена М. П. Грязновым (1950), который в 1968 предложил ставшие ныне хрестоматийными наименования этих этапов — баиновский (VII в. до н. э.), подгорновский (VI—V вв. до н. э.), сарагашенский (IV—III вв. до н. э.) и тесинский (II—I вв. до н. э.).
• Вторая разработана С. В. Киселёвым (1949). Он подразделяет культуру на 3 стадии: 1 — VII—VI вв. до н. э., 2 — V—IV вв. до н. э., 3 — III—I вв.до н. э.
• Третья периодизация предложена А. В. Субботиным (2002): ранний этап (кон. VIII—VI вв. до н. э.), развитый этап (V—III вв. до н. э.), поздний этап (кон. II—I вв. до н. э.).

Следует отметить, что время финала культуры ряд исследователей (С. В. Киселёв, Л. Р. Кызласов) определяют рубежом III—II вв., вынося более поздние памятники тесинского, по М. П. Грязнову, этапа за рамки собственно тагарской культуры и определяя период времени II в. до н. э. — сер. I в. до н. э. как самостоятельный — тагаро-таштыкский переходный этап.

Памятники

• Сафроновский могильник
• Салбыкский курган
• Боярская писаница

Животноводство

Животноводство было важнейшей формой деятельности на левом берегу Енисея. Основу стада (80 %) составляли две равные половины из крупного (коровы) и мелкого (овцы, козы) рогатого скота, что указывает на пастушескую форму скотоводства. Не исключено, что племенная знать динлинов вела кочевой образ жизни. Сосуществование двух типов быта запечатлено на писаницах хребта Бояры (Боярская писаница). Посёлок, изображённый на скале, состоял из бревенчатых рубленых домов, рядом с которыми стояла юрта — жилище кочевника. На этой же писанице, на погребальных каменных стелах изображены взнузданные и оседланные лошади и запряженные лошадьми кибитки. На третьем месте были лошади (20 %). Такие пропорции были определены природно-климатическими условиями. Древние люди почти не заготавливали на зиму сено, животные круглогодично находились на подножном корме. Поэтому лошади были необходимы при тебеневке — добыче корма в осенне-зимний период из-под снега глубиной до 40 см. Первыми шли кони, у которых этот инстинкт хорошо развит, а затем коровы и овцы.

Если в современной деревне корм доставляется к месту содержания скота, то в то время скот надо было перегнать к месту расположения кормов. В условиях Южной Сибири кобыле с жеребёнком нужно пастись в течение года на 20—40 гектаров пастбищ. Для семьи из 5 человек необходимо более 800 гектаров, поэтому приходилось внимательно следить за сохранностью зимних пастбищ. Для них выбирали места, где зимой было мало снега, не образовывался наст и т. д. Там же, как правило, оборудовалось зимнее поселение.

Земледелие

Земледелие было вторым по важности направлением деятельности. Оно основывалось на использовании мелких ирригационных сооружений (каналов и плотин) или естественном увлажнении почвы. Таких условий было больше на правом берегу Енисея.

Землю обрабатывали бронзовыми мотыгами-кельтами или деревянными мотыгами с бронзовыми оковками, урожай сжинали бронзовыми серпами, зёрна растирали каменными зернотёрками и ручными мельницами, дошедшими до хакасской этнографии (тербен). В основном выращивали просо и ячмень. Под поля обрабатывались чаще мягкие и влажные земли речных долин, а в засушливых местах сооружались ирригационные системы. Оросительные каналы достигали 15—20 км длины.

Промыслы

Охота проводилась как поодиночке и артелями, так и крупными коллективами. В последнем случае устраивались облавные и загонные охоты.

Керамика изготавливалась без использования гончарного круга. Сосуды самых разнообразных форм использовались для хранения и приготовления молочной и мясной пищи.

Деревообработка тагарцев была на очень высоком уровне. Деревянные конструкции погребальных камер в виде бревенчатых срубов указывают на мастерство в плотницких работах. Из дерева изготавливали большой ассортимент деталей оружия и бытовых предметов — деревянных чаш, тарелок, ложек. Делались берестяные короба и чаши.

Ткачество, изготовление шерстяных изделий, выделка кожи и меха в тагарскую эпоху позволяли получать удобную и прочную одежду и галантерею.

Племена тагарской культуры достигли высокого развития в производстве металла и металлообработке. Горное дело и металлургия расцветают в середине тагарской эпохи. Умелые мастера с помощью молотов, кайл, кирок и лопат разрабатывали медные рудники. Руду переплавляли в медеплавильнях, устраиваемых неподалеку от мест выработки. Они были постоянными, использовались длительное время. Там же были поселения древних металлургов. К концу I тыс. до н. э. медная и бронзовая металлургия постепенно сменяется железной.

Большая часть древних медных рудников Южной Сибири принадлежала тагарцам. Они значительно улучшили состав различных бронзовых сплавов. Знаменитая тагарская золотистая бронза в виде слитков, а чаще изделий служила предметом экспорта в другие районы, особенно в тайгу и лесостепи Западной и Средней Сибири.

Жилища

Жилища у тагарцев были 4 основных типов. На временных поселениях устанавливались юрты и конические шалаши. Стационарные постройки представляли собой четырёхугольные жилища из дерева и камня. Деревянные избы рубили в «лапу». Рядом оборудовали загоны для скота, так как мелкий рогатый скот нуждается в укрытии на период холодов. Помимо очага в доме, на улице устанавливался котёл, служивший символом семьи.

Литература

• Готлиб А. И., Зубков В. С., Поселянин А. И., Худяков Ю. С. Археология Хакасско-Минусинского края. — Абакан: Изд-во ХГУ, 2003. — 224 с.
• Киселев С. В. Древняя история Южной Сибири [2 изд.]. — М., 1951.
• Теплоухов С.А. Опыт классификации древних металлических культур Минусинского края (В кр. изложении) // Материалы по этнографии. 1929. Т. 4, вып. 2. С. 41-62
• Членова Н. Л. Происхождение и ранняя история племен тагарской культуры. — М.-Л., 1967.

Отрывок, характеризующий Тагарская культура

– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.