Мехмед Талаат-паша

Талаат-паша осман. طلعت پاشا‎, тур. Mehmed Talat Paşa<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Министр внутренних дел Османской империи
23 января 1913 — 4 февраля 1917
Монарх:	Мехмед V
Великий визирь Османской империи
4 февраля 1917 — 9 октября 1918
Предшественник:	Мехмед Саид Халим-паша
Преемник:	Ахмед Иззет-паша
Вероисповедание:	Ислам (суфийский орден Бекташи)
Рождение:	10 апреля 1874(1874-04-10) Кырджали, Эдирне
Смерть:	15 марта 1921(1921-03-15) (46 лет) Берлин, Веймарская республика
Партия:	Единение и Прогресс

Мехме́д Талаа́т-паша́ (осман. طلعت پاشا‎, тур. Mehmed Talat Paşa; 10 апреля 1874 — 15 марта 1921) — османский государственный деятель, министр внутренних дел Османской империи (1913—1917), Великий визирь Османской империи (1917—1918), один из главных организаторов массовой депортации и геноцида армян, военный преступник. Являлся одним из лидеров младотурецкой партии «Единение и прогресс».

Биография

Мехмет Талаат-паша родился в 1874 году в городе Кырджали, вилайета Эдирне (ныне Кырджалийская область Болгарии), в семье следователя. По происхождению — помак За смуглую внешность политические оппоненты иногда называли Талаата цыганом. Закончил высшую школу в Эдирне. Свою деятельность начал служащим телеграфной конторы, где, будучи участником борьбы против абдулгамидовской тирании, примкнул к младотурецкому движению. В 1893 году был арестован за большую политическую активность. Был освобожден через два года и выслан в Салоники, где возглавил местное отделение младотурецкой партии и вступил в масонскую ложу «Македония Ризорта», основанную депутатом меджлиса Эмануэлем Карасо. В 1898—1908 годах работал почтальоном в Салониках, став впоследствии главой местной почтовой службы.

Великий визирь Талаат-паша до революции был маленьким телеграфным чиновником и входил в революционный комитет. В качестве чиновника он перехватил правительственную телеграмму, доказывавшую ему, что революционные стремления открыты и игра проиграна, если тотчас же не выступить. Он задержал телеграмму, предупредил революционный комитет и убедил его тотчас же выступить. Это удалось...

 — писал австрийский дипломат Оттокар Чернин.

После младотурецкого переворота 1908 года был избран депутатом меджлиса. В 1909 году основал в Стамбуле масонскую ложу «Хюр ве Кабул Эдильмиш» и в течение двух лет занимал пост Великого магистра..

В 1909—1912 годах Талаат был министром внутренних дел. В 1910 году Талаат провёл через Меджлис отмену „Закона за содружествах“ и запретил формирование содружеств по национальному признаку. По всей империи были закрыты все национальные клубы, а в Битольском вилайете местный сатрап Шевкет Тургут-паша провёл зверскую Разоружительную акцию (Обезоръжителната акция). Мирное население подвергалось издевательствам, часть ръководителей Союза Болгарских конституционных клубов была заточена в тюрьмах Малой Азии, а иные бывшие революционеры ВМОРО убиты.

В 1911 году Талаат становится членом партии «Единение и прогресс» («Иттихад-ве-Теракки»). В дальнейшем занимал пост министра почты и телеграфа (1912), во время Балканских войн (1912—1913) служил в армии.

Талаат был одним из главных организаторов государственного переворота 23 января 1913 года, когда Энвер-паша лично застрелил военного министра Назым-пашу, чтобы через год занять его место. А Талаат-паша вторично занял пост министра внутренних дел, теперь одновременно являясь председателем ЦК партии младотурок. Талаат-паша претворял в жизнь политическую доктрину османизма — насильственной туркизации нетурецких народов империи, был ярым сторонником панисламизма и — в ещё большей мере — пантюркизма. Имея далеко идущие замыслы по Кавказу, Крыму и Туркестану, Талаат участвовал в разработке военно-политического проекта «Туран Йолу» (Дорога в Туран).

Талаат-паша приятно и лукаво заметил однажды, что пантюркизм может привести нас к Жёлтому морю!

 — писала в своих мемуарах младотурецкая дама Халиде Эдиб. В 1914 году Талаат-паша вошёл в состав младотурецкого «триумвирата» (вместе с Энвер-пашой и Джемаль-пашой), вскоре осуществившего депортацию и геноцид армянского населения. По свидетельству немецкого чиновника, которого Первая мировая война застала в анатолийской области Муш,

Ещё в конце октября 1914 года, когда для турок началась война, турецкие чиновники начали отбирать у армян всё, в чём турки нуждались для ведения войны. Их имущество, их деньги - всё было конфисковано. Позднее каждый турок мог войти в армянский магазин и взять то, в чём он нуждался или что хотел бы иметь.

Установка на геноцид была дана в шифрованной телеграмме Энвер-паши от 27 февраля 1915 г., конкретные же меры по «окончательной ликвидации» армян были прописаны в секретной директиве Талаат-паши и Энвер-паши от 15 апреля 1915 г. Геноцид армянского населения начался в анатолийском городе Зайтун 24 апреля 1915 г.

В своих мемуарах (опубликованных в 1946 году) Талаат-паша признавал факт насильственной депортации и уничтожения армян, но мотивировал это исключительно защитой «национальных интересов» турок и стремлением помешать «созданию Армянского государства в приграничных с Россией вилайетах». 7 октября 1918 года М. Талаат признал крах политики младотурок и отказался от власти, затем бежал в Германию, где жил под именем «Али-Сали-бей». Чрезвычайный полевой трибунал, состоявшийся в 1919 г. в Константинополе, заочно приговорил Талаата к смертной казни за военные преступления и за «уничтожение армянского населения империи».

Талаат был застрелен армянским патриотом Согомоном Тейлиряном в Берлине 15 марта 1921 года, в рамках операции «Немезис» партии «Дашнакцутюн» по наказанию виновников армянского геноцида, — причём имя Талаата стояло в списке операции под № 1. Берлинский суд оправдал Тейлиряна как лицо, действовавшее в состоянии аффекта. На этом процессе немецкий адвокат Тейлиряна, в частности, сказал:

Талаат-паша, Энвер-паша, Джемаль-паша и Назым-бей, именовавшие себя «защитниками ислама», в действительности, были атеистами!

См. также

• Геноцид армян
• Геноцид ассирийцев
• Геноцид понтийских греков
• Джемаль-паша
• Энвер-паша
• Операция «Немезис»

Ссылки

• [armenianhouse.org/wegner/docs-ru/trial/contents.html Армин Вегнер. Судебный процесс Талаата-паши.]
• [www.regnum.ru/news/445741.html О личном архиве Талаат-паши]
• [www.genocide.ru/enc/taalat.htm Талаат Мехмед Паша в Энциклопедии Геноцид.ру]

Отрывок, характеризующий Мехмед Талаат-паша

Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.