Танкер «Дербент» (фильм)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Танкер «Дербент»
Жанр

драма / производственный / приключенческий

Режиссёр

Александр Файнциммер

Автор
сценария

Сергей Ермолинский

В главных
ролях

Анатолий Горюнов,
Алексей Краснопольский,
Иван Кузнецов,
Василий Меркурьев,
Константин Михайлов

Оператор

Сергей Иванов

Композитор

Гавриил Попов

Кинокомпания

Одесская киностудия

Длительность

83 мин.

Страна

СССР СССР

Язык

Русский

Год

1941

К:Фильмы 1941 года

«Танкер „Дербент“» — советский чёрно-белый фильм 1941 года, снятый режиссёром Александром Файнциммером по одноимённой повести Юрия Крымова «Танкер „Дербент“». Героико-приключенческая лента, рассказывающая о стахановском движении на танкерах Каспийского моря в конце 1930-х годов и о спасении моряками горящего судна.

Фильм снят на Одесской киностудии в 19391940, на экраны вышел 9 июня 1941. Восстановлен в 1966 на к/с им. Горького.





История создания

Повесть Юрия Крымова «Танкер „Дербент“» была опубликована в № 5 журнала «Красная новь» за 1938. Уже в следующем году А. М. Файнциммер приступил к съёмкам фильма по мотивам повести[1].

29 января 1939 газета «Кино» публикует план производства кинокартин на 1939 год, в котором в разделе «О стахановском движении» фигурирует и фильм «Танкер „Дербент“» по сценарию Ю. Крымова[2]. В августе в рубрике «Обсуждаем новые фильмы» та же газета публикует кадр из снимающегося фильма (Догайло и матросы в ресторане)[3].

Съёмки были завершены в 1940, однако сразу на экраны фильм не был выпущен по цензурным соображениям. В справке управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) «О состоянии художественной кинематографии» (1940) картина была включена в число «идеологически вредных фильмов», перешедших на 1941 год «из-за неоднократных переделок в процессе производства». Среди запрещённых фильмов фигурировали также «Рубиновые звёзды» Усольцева, «Старый наездник» Барнета, «Сердца четырёх» Юдина — во всех из них, согласно справке, «изображаются люди, лишенные общественных интересов, беспечные, ведущие праздный, беззаботный образ жизни»[4].

Весной 1941 в другой справке заместителя начальника управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) фильм опять упоминался в числе тех, которые «неоднократно в течение полугодия переделывались и до сих пор не приняты», и характеризовался так[5]:

В картине карикатурно изображены моряки торгового флота. Большинство из них пьяницы, некультурные люди, какие-то огарки. Неправильно охарактеризовано стахановское движение в морском флоте.

Идея социалистического соревнования между командой танкера «Дербент» и танкера «Агамали» рождается в ресторане во время пьяного кутежа двух команд. Побудительным мотивом соревнования явилась зависть матросов танкера «Дербент» к матросам танкера «Агамали», хорошо зарабатывающим и устраивающим богатые кутежи. Борьба команды танкера продиктована азартом, узколичными, корыстными интересами, здесь и в помине нет каких-либо общественных интересов.

Премьера фильма состоялась лишь 9 июня 1941.

Сюжет

1937 год. Портовый город на Каспии.

На заводе после ремонта выпускается новый танкер — «Дербент». За успехи в ремонте хвалят бригаду Басова, но он недоволен, поскольку считает, что работать можно гораздо лучше, но ему не дают это делать из-за того, что все привыкли к устаревшим трудовым нормативам. Начальство пользуется случаем и назначает Басова механиком на танкер «Дербент». В последний день перед отправлением Басов ссорится со своей женой Мусей.

На танкере «Дербент» хромает дисциплина, танкер часто опаздывает и недовыполняет норму, а моряки с конкурирующего судна «Агамали» называют моряков «Дербента» тихоходами и «гробами на мокром месте». Басов и моряки решают устроить соревнование с «Агамали», починив двигатели и укрепив дисциплину. Тем временем старпом Касацкий, недолюбливающий Басова, хочет выдать трудовые успехи судна за свои собственные достижения.

«Дербенту» удаётся вырваться вперёд в соревновании. Вдруг на судно приходит сообщение о том, что «Агамали» потерпел аварию у острова Чечень и его нужно взять на буксир. Во время буксирования на «Агамали» начинается пожар. Касацкий приказывает обрубить буксирный трос и уйти от горящего судна, однако Басов, помполит Бредис и моряки убеждают слабовольного капитана Кутасова послать шлюпки для спасения «Агамали». Моряки «Дербента» на шлюпках достигают «Агамали» и вместе с его командой им удаётся потушить пожар. Оба танкера возвращаются в порт.

В порту родственники встречают моряков, среди которых есть раненые. Муся приходит к Басову и признаётся, что была неправа, критикуя его. Помполит Брелис произносит речь, славящую тружеников Каспия.

В ролях

Съёмочная группа

Интересные факты

  • Фильм имеет ряд отличий от одноимённой повести Юрия Крымова «Танкер „Дербент“»: опущена предыстория героев (кроме Басова), гораздо больше времени посвящено пребыванию команды на берегу, введены музыкальные и танцевальные номера, усилена роль некоторых персонажей. Так, горничая Вера в повести появляется в двух-трёх сценах без реплик, в фильме же буфетчица Вера несколько раз пытается заговорить с Басовым и завоевать его симпатии. За самой же Верой ухаживает боцман Догайло. Вера также несколько раз произносит название танкера «Бербент» вместо «Дербент», и Догайло её поправляет.
  • Наиболее яркая метаморфоза в фильме произошла с боцманом Догайло. В повести это старик (к нему обращаются «дядя Харитон»), появляющийся в нескольких сценах, но в целом играющий незначительную роль в сюжете. В фильме боцману Алексею Петровичу Догайло лет сорок, он главный балагур и заводила на танкере, развлекает всех своими байками («подъезжает ко мне Ворошилов на коне и говорит…»), ухаживает за буфетчицей Верой и танцует с ней на балу. Сыграл Догайло к тому же харизматичный Василий Меркурьев.
  • В отличие от повести, танкер «Дербент» в фильме буксирует танкер «Агамали» (а не «Узбекистан»). Кроме того, горящий танкер удаётся потушить, тогда как в повести он тонет.
  • Помполит Бредис в фильме не болеет чахоткой и не покидает корабль. По этой причине непонятно, почему в конце в фильма сообщение с танкера отправлено с подписью "за помполита «Дербент» - Басов"
  • В фильме Мустафу Гуссейна почему-то никто не называет по имени
  • В фильме не показано как Касацкий злоупотребляет спиртным
  • В фильме не показано предложение Алявдина сократить маршрут (срезать порожняком по более мелкому участку)
  • Фильм получил большую популярность и стал источником ряда киноцитат. В справочнике «Крылатые фразы отечественного кино»[6] приводится шесть цитат из фильма, большая часть которых принадлежит боцману Догайло:
    • Видали мы таких, которые на суше из себя моряков изображают! (Догайло, в ресторане на берегу)
    • Гибнут традиции революционного флота! (Догайло, в ресторане на берегу)
    • Гробы на мокром месте! (моряк с «Агамали», в ресторане на берегу)
    • Молодой ещё, не понимает! и Тихо! Молодой ещё! (Догайло мотористу, в ресторане на берегу)
    • С какого ж корабля-то? — «Аврору» знаешь? — Ну «Аврору»-то я знаю. — С того, что рядом стоял. (моторист и Догайло, в ресторане на берегу)
    • Шнурком мы с тобой не связаны. Прости за тяжёлый характер! (Басов, жене Мусе при расставании)

В повести встречается только выражение «гробы на мокром месте» и фраза Басова «Ну что ж, мы шнурком не связаны, делай как знаешь».

Отзывы о фильме

  • Из справки управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) «О состоянии художественной кинематографии» (1941)[4]:
Кинофильм «Танкер “Дербент”» (режиссёр Файнциммер) рассказывает о том, как самый отсталый среди кораблей Каспия танкер становится передовым и образцовым. Однако борьба танкера за первенство показана фальшиво и извращённо. Советские моряки изображены опустившимися людьми, пьяницами и хулиганами. Капитан танкера «Дербент», безвольный человек стремится уйти от ответственности за порученное ему дело и смотрит совершенно равнодушно на творящиеся вокруг него безобразия и преступления. Единственный положительный персонаж картины, противопоставляемый этому мрачному окружению, представлен в образе механика Басова, резкого и неуживчивого на работе человека, грубого и нечуткого в отношении своей семьи.

Идея социалистического соревнования рождается в кабаке во время кутежа двух команд. Побудительным мотивом соревнования явилась зависть пьяных матросов танкера «Дербент» к матросам танкера «Агамали». На всем протяжении фильма нарочито подчеркивается невежество и некультурность советских людей.

Напишите отзыв о статье "Танкер «Дербент» (фильм)"

Примечания

  1. [www.rudata.ru/wiki/1939_год_в_кино 1939 год в кино — RuData]
  2. Газета «Кино» (орган Комитета по делам кинематографии при СНК СССР). № 5 (899). 25 января 1939 г. С. 1. [orel3.rsl.ru/nettext/22.03.06/kino_1939/939_05N00061874.pdf PDF]
  3. Газета «Кино» (орган Комитета по делам кинематографии при СНК СССР). № 37 (931). 11 августа 1939 г. С. 2. [orel3.rsl.ru/nettext/22.03.06/kino_1939/939_37N00061874.pdf PDF]
  4. 1 2 [rus77-79.livejournal.com/1305085.html Из справки управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) «О состоянии художественной кинематографии»] (не позднее 16 июня 1941 г.) Секретарям ЦК ВКП(б) тов. Андрееву А. А., тов. Жданову А. А., тов. Маленкову Г. М., тов. Щербакову А. С.
  5. [rus77-79.livejournal.com/786387.html Справка заместителя начальника управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Д. А. Поликарпова о фильмах, запрещенных в 1940—1941 гг.] (Весна 1941 г.) Источник: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 88. Л. 1. См. также: Кино на войне. Документы и свидетельства. М.: Материк, 2005. С. 34.
  6. А. Ю. Кожевников. Большой словарь: Крылатые фразы отечественного кино. СПб.: Нева, 2001. С. 395.

Ссылки

  • [ruskino.ru/mov/8842 Данные о фильме на сайте ruskino.ru]
  • [www.kino-teatr.ru/kino/movie/7055/annot/ Данные о фильме на сайте kino-teatr.ru]
  • [www.nashekino.ru/data.movies?id=5416 Данные о фильме на сайте nashekino.ru]


Отрывок, характеризующий Танкер «Дербент» (фильм)

В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.