Мятеж «танкетасо»
| Мятеж «танкетасо» Tanquetazo | |||
 | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Причина |
военная оппозиция правительству Сальвадора Альенде | ||
| Итог |
подавление мятежа лояльными правительству силами | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
| Общие потери | |||
| |||
Мятеж «танкетасо» (исп. El Tanquetazo), иногда El Tancazo — вооружённое выступление танкового полка чилийской армии против правительства Сальвадора Альенде 29 июня 1973 года в Сантьяго. Было подавлено армейскими частями, лояльными правительству. Явилось «генеральной репетицией» военного переворота 11 сентября 1973.
Содержание
Контекст
К лету 1973 года ситуация в Чили предельно обострилась. Социалистическая политика правящего блока Народное единство[1] во главе с президентом Сальвадором Альенде встречала жёсткое сопротивление правых сил. Происходили многочисленные акции протеста, массовый масштаб приняло антиправительственное забастовочное движение, ультраправая террористическая организация «Родина и свобода» фактически перешла к городской партизанской войне. Однако правительство опиралась на достаточно серьёзную поддержку левых партий, малоимущих слоёв населения и государственного аппарата.
Командование вооружённых сил Чили по традиции воздерживалось от прямого вмешательства в политику. Однако большая часть генералитета и офицерства утратила всякое доверие к властям. Оппозиционные настроения распространились и в рядовом составе.
Путч
Рано утром 29 июня 1973 года подполковник Роберто Супер узнал о своём предстоящем отстранении от командования 2-го танкового полка, дислоцированного в столице. Подполковник Супер придерживался крайне правых взглядов, был враждебно настроен к правительству. Его братья являлись активистами «Родины и свободы». Снятие с должности он рассматривал как политическое преследование со стороны властей.
Роберто Супер решил поднять военный мятеж и свергнуть правительство Альенде. Его поддержала группа офицеров, в которой выделялся Эдвин Димтер Бьянчи (в скором будущем — один из распорядителей концлагеря на Стадионе Чили, убийца Виктора Хары).
Колонна бронетехники — 16 боевых машин — двинулась к центру Сантьяго (при этом мятежники соблюдали правила дорожного движения, а один из танков даже заправился на гражданской АЗС). Танки Супера окружили президентский дворец Ла-Монеда (президента Альенде в тот момент не было во дворце). Было также взято на прицел здание министерства обороны. Поддержку мятежу активно выразила «Родина и свобода» во главе с Пабло Родригесом.
В 8:58 по местному времени мятежники открыли огонь[2]. Охрана дворца отстреливалась. Известны имена пятерых погибших — сержанта правительственных войск Рафаэля Вельены, журналистки Виктории Санчес, банковского служащего Хорхе Фьерро, фотографа Висенте Вергары[3], аргентинского кинооператора Леонардо Хенриксена[4], успевший заснять застрелившего его военного[5] (последующее расследование возложило вину за гибель Хенриксена на офицера 2-го полка Эктора Бустаманте Гомеса, который, однако, не был осуждён[6]).
Мятежники прорвались в министерство обороны. Генералы Марио Сепульведа и Гильермо Пикеринг передали главнокомандующему Карлосу Пратсу запрос о войсковой помощи.
Подавление
Генерал Пратс немедленно начал собирать войска на подавление мятежа. Симптоматично, что не во всех частях его приказы встречались с энтузиазмом. Генерал вынужден был агитировать, делая упор на обязанности военнослужащих подавлять попытки свержения конституционного правительства.
С радиообращением выступил президент Альенде. Он, в частности, призвал рабочих занимать заводы и готовиться к уличным столкновениям. Соответствующий приказ поступил и в корпус карабинеров.
Пратс лично направился к Ла-Монеде во главе полка Tacna. Он считал нужным как можно скорее пресечь мятеж, пока к 2-му танковому полку не начали примыкать другие подразделения (впоследствии стало известно, что в этом направлении ориентировал военных курсантов лейтенант Мигель Краснов). Была поставлена задача подавить бунт до полудня.
Информация о событиях распространилась по Сантьяго. У Ла-Монеды стали собираться горожане, с опаской наблюдавшие за происходящим. Пратс приказал развернуть тяжёлую артиллерию. Директор армейского училища Хулио Канесса Роберт вступил в переговоры с солдатами мятежников, убеждая их сложить оружие. К правительственным войскам прибыло подкрепление в виде пехотного полка Buin под командованием генерала Пиночета. Организатор свержения Альенде 11 сентября являлся его защитником 29 июня.
Путчисты отказывались сдаваться, однако не решились открыть огонь. В 11:10 Пратс отдал приказ о наступлении. Началось разоружение мятежников. К 11:30 подавление Tanquetazo стало фактом.
Во второй половине дня были арестованы Супер и его сторонники, включая Димтера Бьянчи (освобождены после 11 сентября). Перешли на нелегальное положение лидеры «Родины и свободы». Пабло Родригес укрылся в посольстве Эквадора, после чего перебрался в Кито, откуда возвратился в сентябре, после смены режима в Чили.
Последствия
Президент Альенде провёл у Ла-Монеды демонстрацию своих сторонников, появившись на балконе в окружении высших военачальников[7].
Я отдаю должное лояльности чилийской армии, военно-морского флота и военно-воздушных сил.
Сальвадор Альенде
В тот же день Альенде внёс в конгресс законопроект, предоставлявший президенту право объявлять осадное положение на срок до шести месяцев. При этом он отклонил предложение лидера Христианско-демократической партии Патрисио Эйлвина (в начале 1990-х — первый «послепиночетовский» президент Чили) сформировать коалиционное правительство с участием вооружённых сил. Альенде сделал ставку на силовое противостояние с оппозицией, причём особую роль он отводил генералу Пиночету, которого 23 августа 1973 года назначил главнокомандующим армией.
Июньский мятеж явился своеобразной «увертюрой» к сентябрьскому перевороту. Стало очевидным, что правительство Альенде удерживается прежде всего за счёт армейской дисциплины и лояльности. Военные спецслужбы зафиксировали, что призыв Альенде к рабочим не вызвал активного отклика, правительство не получило поддержки вооружённых добровольцев. Соответственно, антиправительственная консолидация вооружённых сил — достигнутая к 11 сентября под эгидой Пиночета, назначенного самим президентом — гарантировала успех военного заговора.
См. также
Напишите отзыв о статье "Мятеж «танкетасо»"
Примечания
- ↑ [www.vkrizis.ru/news.php?news=4599&type=world&rub=gov Чилийская «Родина» от дона Аугусто фашистской «Свободы» не видала]
- ↑ [ada.evergreen.edu/~arunc/texts/chile/torre/tanquetazo.html Second coup attempt: El Tanquetazo (the tank attack)]
- ↑ [scepsis.net/library/id_1189.html Разум и сила: Чили. Три года Народного единства. Последние 77 дней]
- ↑ [www.youtube.com/watch?v=5kFPGxl3fMk Video: La Batalla de Chile. Fragmento que mostra o assassinato do cinegrafista argentino Leonardo Henrichsen]
- ↑ [www.pagina12.com.ar/diario/elpais/1-58903-2005-11-07.html Un asesino que ahora tiene nombre y apellido]
- ↑ [historiabarriga.blogspot.ru/2013_06_01_archive.html El camarógrafo que grabó su propia muerte en Chile]
- ↑ [historiabarriga.blogspot.ru/2013_06_01_archive.html El Tanquetazo: el ensayo del 11 de septiembre]
Отрывок, характеризующий Мятеж «танкетасо»
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
