Тарар (опера)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Опера
Тарар
Tarare
Композитор

Антонио Сальери

Автор(ы) либретто

П. О. Бомарше

Жанр

опера

Действий

5 актов

Первая постановка

8 июня 1787

Место первой постановки

Париж

«Тарар» (фр. Tarare) — опера в пяти актах с прологом, написанная Антонио Сальери в 1787 году на либретто П. О. Бомарше и в том же году впервые поставленная в Париже. По заказу императора Иосифа II на либретто Лоренцо да Понте была создана италоязычная версия оперы — «Аксур, царь Ормуза», которая на протяжении нескольких десятилетий с успехом шла по всей Европе.





История создания

Замысел «Тарара» биографы П. О. Бомарше относят к 1775 году. По-видимому, работа была прервана и завершена лишь в середине 80-х[1]. Бомарше хотел предложить своё либретто К. В. Глюку, по некоторым сведениям, между ними даже существовала договорённость[2]. Однако Глюк после двух инсультов работать уже не мог и даже заказ от Королевской академии музыки на оперу «Данаиды» оказался вынужден передать своему ученику и последователю Антонио Сальери[3].

Лирическая трагедия «Данаиды» была поставлена в Париже в апреле 1784 года, — успех оперы, «глюковская» манера письма, по-видимому, и побудили Бомарше предложить своё либретто Сальери, который к тому же получил от Королевской академии музыки заказ на две новые оперы[2]. Их совместная работа над «Тараром» длилась, по свидетельству драматурга, более года[4], Сальери жил в доме Бомарше и на склоне лет с удовольствием вспоминал, как драматург, считавший себя «немного музыкантом», наставлял его на «путь истинный»[5]. Как именно, рассказал сам Бомарше:

Он имел мужество отказаться ради меня от множества музыкальных красот, которыми блистала его опера, единственно потому, что они удлиняли сцены и замедляли действие; но за эти жертвы его вознаградят мужественный и энергичный стиль, а также стремительный и гордый тон всего произведения. <...> Мой друг, говорил я ему, попытка смягчить мысли, изнежить фразы, чтобы сделать их более музыкальными, — вот что портит оперу. Попробуем поднять музыку на высоту нервной и интригующей поэмы; так мы придадим ей нужное благородство[6].

Бомарше говорил, что некоторые ситуации для своего либретто он почерпнул в одной арабской сказке, некогда слышанной им в деревне, — что, собственно, и побудило его перенести действие на арабский Восток[7]. Он читал отрывки из либретто в салонах, где текст, полный аллюзий на нравы современной Франции, пользовался неизменным успехом; но музыка Сальери значительно усилила воздействие текста[8]. Премьера оперы состоялась в Париже 8 июня 1787 года, вызвала ажиотаж, сравнимый только с премьерами опер Глюка в годы борьбы «глюкистов» с «пиччиннистами», но успех её превзошёл все ожидания[2][7].

Основные партии

Природа — сопрано
Дух Огня — баритон
Атар, царь Ормуза — бас
Тарар, солдат на службе у Атара — тенор
Астазия, жена Тарара — сопрано
Артене, священник — бас
Альтамор, его сын, генерал — бас
Урсон, капитан стражи — бас
Кальпиджи, главный евнух гарема Атара — тенор-альтино

Сюжет

В прологе Природа и Гений Огня создают героев оперы и предопределяют их судьбы.

Действие происходит в Ормузе, арабском государстве на территории Персии, управляемом жестоким и развращенным царём Атаром. В минуту смертельной опасности Атар назначает преданного ему Тарара, солдата незнатного происхождения, генералом, и тот обеспечивает безопасность монарха.

Но возвышение недавнего солдата вызывает ревность у генерала Альтамора, а уважение, которым пользуется Тарар среди солдат, внушает опасения подозрительному Атару. По приказу царя Альтамор похищает жену Тарара, Астазию; под именем Иризы Атар помещает её в свой гарем и устраивает в честь новой госпожи праздник по-европейски. Скорбящему о потере жены Тарару царь обещает снарядить корабль для преследования разбойников, сам же подстрекает Альтамора вызвать соперника на поединок.

Сразив в поединке Альтамора, Тарар от главного евнуха, Кальпиджи, узнаёт правду о своей жене и, переодевшись рабом — чернокожим немым стариком, с помощью евнуха проникает в гарем. Пытаясь спасти Астазию, он невольно выдаёт себя и, схваченный стражей, предстаёт перед Атаром.

Во дворе царского дворца готовится костёр для Тарара и Астазии, решившей умереть вместе с мужем; но восставшие солдаты и рабы освобождают их. Атар, опасаясь возмездия, отрекается от власти и закалывает себя кинжалом. Народ избирает царём любимого полководца, и, вынужденный уступить воле народа, Тарар надевает на себя цепь, «чтобы сковать себя со счастьем государства»[9][10].

«Аксур»

«Тарар» так понравился императору Иосифу II, что он поручил придворному поэту Лоренцо да Понте перевести либретто на итальянский язык[8]. Тираноборческий пафос оперы просвещённого монарха не смущал: её развязку он считал всего лишь нравоучительной; демократичный, не склонный к расточительности, реформатор Иосиф II не считал себя деспотом[8]. К тому же да Понте в своём либретто приглушил французские предреволюционные интонации — философские и политические аллюзии в критике деспотических режимов Востока, как и актуальную тему женской эмансипации; сам деспот в его интерпретации больше походил на ревнивца-любовника[11]. В итальянской версии Тарар превратился в Атара, а Атар — в Аксура, и сама опера получила название «Аксур, царь Ормуза» (итал. Axur, re d’Ormus); изменилось имя и у смотрителя гарема: он стал Бискромой[8].

Премьера «Аксура» состоялась в венском Бургтеатре 8 января 1788 года и была приурочена к торжествам по случаю бракосочетания племянника императора, эрцгерцога Франца (будущего императора Франца II) с принцессой Елизаветой Вюртембергской[8].

Музыка

В либретто Бомарше с трагическими героями соседствовали и комические, в частности евнух Кальпиджи и гаремные слуги, бывшие европейцы, — соответственно, и в музыке Сальери трагическое органично сочеталось с комическим, возвышенное с приземлённым, что было, как и ранее в «Данаидах», преодолением жёстких канонов классицизма (которым следовал Глюк), не допускавших смешения «высокого» и «низкого» жанров[2][12]. Опера Сальери, пишет М. Мугинштейн, представляла собой «сплав seria и buffa, трагедии и пародии, сатиры и философии, галантных и драматических настроений»[11]. В Париже консервативная критика этот сплав не приняла, называла оперу «конфузом жанра», «драматическим и лирическим монстром»[11].

По своему музыкальному стилю «Тарар» располагался между барокко и ампиром, предвосхищал, с одной стороны, «оперу спасения», с другой — жанр «большой оперы»[13]. Сильный героический стиль, заявленный в увертюре к первому акту, — в этом же стиле выдержана и вся партия Тарара — прямо предвосхищает Бетховена. Даже тема побочной партии увертюры явным образом напоминает аналогичную тему из первой части Второй симфонии Бетховена, что вряд ли можно считать случайным: опера Сальери на протяжении многих лет была на слуху у всех[13].

Переработка «Тарара» в «Аксура» заставила Сальери внести существенные коррективы и в партитуру, что поначалу огорчило императора, находившего «французскую» музыку оперы прекрасной[8]. Но, как говорил сам композитор, «музыка, написанная для французских поющих актёров, мало годится для итальянских актёрствующих певцов»[14], и император с ним в конце концов согласился: во французской версии нет развёрнутых арий, итальянская предоставляет больше возможностей для «чистого» пения[8]. Кроме того, в сцену европейского праздника в серале в IV акте Сальери вставил «Арлекинаду», которой не было в «Тараре», — комедию дель арте как образ Европы[11].

«…Всё вместе, — пишет музыковед Л. Кириллина, — политическая злободневность в аллегорической оболочке, экзотическая зрелищность, отвечавшая моде на турецко-персидский Восток, красочность и выразительность оркестра, яркость мелодических характеристик, мощные контрасты сольных и массовых сцен, живописные звуковые картины и т. д. — создавало неотразимый эффект, способствовавший долгому и массовому успеху этого сочинения в любой аудитории»[8].

Сценическая судьба

Музыковеды впоследствии считали французскую версию оперы, «Тарара», одной из лучших (наряду с «Данаидами»), если не лучшей оперой Сальери[15][13]. Репертуар Парижской оперы «Тарар» украшал вплоть до 1826 года и приносил ей огромные доходы; только в 1787 году было дано 33 спектакля[4]. В 1790 году представление «Тарара» стало частью торжеств, посвящённых первой годовщине взятия Бастилии[4]. Власть во Франции менялась, а «Тарар» по-прежнему пользовался успехом: опера пришлась по вкусу и Наполеону Бонапарту, который, как полагают, видел в Тараре себя[16], она шла и после падения императора — при Бурбонах[17]. По словам М. П. Алексеева, сочинение Сальери составило «целую эпоху в истории оперы»[18][19].

Тем не менее именно итальянская версия, «Аксур, царь Ормуза», быстро распространилась по всей Европе, от Лиссабона до Москвы; либретто при этом нередко переводилось на соответствующие языки, в том числе на польский и русский, — в интерпретации да Понте текст Бомарше утратил опасную остроту[13]. В 1814 году опера была поставлена даже в Рио-де-Жанейро — на португальском языке[13].

«Аксур» стал любимой оперой Иосифа II и превратился в почти официальный символ монархии: исполнение «Аксура» нередко приурочивалось к официальным мероприятиям[20]. Так, в 1790 году частью торжеств по случаю коронации Леопольда II императором Священной Римской империи во Франкфурте стала и постановка «Аксура»[17][13]. В Германии опера шла до середины XIX века[17].

В России «Тарар» впервые был поставлен в 1803 году в Петербурге — французской труппой Большого театра; в 1806 году состоялась премьера «Аксура» в Немецком театре в Москве[11]. Отдельные номера из «Аксура» в Петербурге ещё и в 20-е годы XIX века нередко исполнялись в концертах; ария «Моя Астазия — богиня!», как утверждала Т. Л. Щепкина-Куперник, пользовалась особенной популярностью: весь город её напевал[21].

В эпоху романтизма Сальери, как и подавляющее большинство его современников, был забыт; интерес к музыке XVIII века, в том числе и к творчеству Сальери, возродился в веке XX-м. Так, «Аксур» после долгого забвения был впервые поставлен в январе 1967 года на сцене Познаньской оперы; в 1987 году в Вене состоялось концертное исполнение оперы под управлением Джанандреа Гавадзени, повлёкшее за собой и ряд других постановок[11]. В 1988 году на музыкальном фестивале в Карлсруэ публике был возвращён и «Тарар»; тремя годами позже он вернулся в Париж, на сцену Гранд-опера́[22][11].

Напишите отзыв о статье "Тарар (опера)"

Примечания

  1. Нечаев, 2014, с. 91.
  2. 1 2 3 4 Кириллина, 2000, с. 65.
  3. Кириллина, 2000, с. 62.
  4. 1 2 3 Нечаев, 2014, с. 95.
  5. Нечаев, 2014, с. 92.
  6. Цит. по: Нечаев, 2014, с. 94
  7. 1 2 Нечаев, 2014, с. 93.
  8. 1 2 3 4 5 6 7 8 Кириллина, 2000, с. 66.
  9. Гозенпуд А. А. Оперный словарь. — М.-Л.: Музыка, 1965. — С. 400—401. — 482 с.
  10. Мугинштейн, 2005, с. 208—209.
  11. 1 2 3 4 5 6 7 Мугинштейн, 2005, с. 209.
  12. Кириллина, 2000, с. 62—63, 67.
  13. 1 2 3 4 5 6 Кириллина, 2000, с. 67.
  14. Цит. по: Кириллина Л. В. Указ. соч., с. 66
  15. Dietz M. [www.deutsche-biographie.de/sfz77609.html Salieri, Antonio] (нем.) // Allgemeine Deutsche Biographie. — 1890. — Bd. 30. — S. 230—231.
  16. Нечаев, 2014, с. 96.
  17. 1 2 3 Dietz M. [www.deutsche-biographie.de/sfz77609.html Salieri, Antonio] (нем.) // Allgemeine Deutsche Biographie. — 1890. — Bd. 30. — S. 229.
  18. Алексеев М. П. Комментарии // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений / Гл. ред.: М. Горький, В. П. Волгин, Ю. Г. Оксман, Б. В. Томашевский, М. А. Цявловский. — Л.: АН СССР, 1935. — Т. 7. Драматические произведения. — С. 535.
  19. А. С. Пушкин в своей маленькой трагедии «Моцарт и Сальери» упоминает, как «вещь славную», именно «Тарара», хотя и «Аксур» не нарушил бы ритм
  20. Fenlon I. How good was he? (англ.) // London Review of Books. — July 6, 2000. — Vol. 22, № 13.
  21. Штейнпресс, 1980, с. 124.
  22. Нечаев, 2014, с. 259.

Литература


Отрывок, характеризующий Тарар (опера)

– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.