Тараумара

Тараумара

Самоназвание	рарамури
Численность и ареал
Всего: 121 835 Чиуауа, Мексика
Язык	тараумара
Религия	Католичество в сочетании традиционной религией
Родственные народы	яки, уичоли, опата, майо, пима, папаго, кикапу

Тараумара (Таракумара, Тарахумара, исп. tarahumara, самоназвание rarámuri — люди, исторически легкие ноги) — индейский народ, проживающий в гористой местности Сьерра Тараумара (также называемой Медный каньон) в штате Чиуауа на северо-западе Мексики.

Этноним тараумара является искажением слова rarámuri в испанском языке колонистов. Как считает историк Луис Гонсалес Родригес, этимологически rarámuri означает «бегущие подошвы» или «те, кто с лёгкими ногами», иными словами, бегуны-тараумара известны своей физической выносливостью и способностью бегать на дальние дистанции.

Язык — тараумара юто-ацтекской семьи.

География

Тараумара занимают территорию около 65000 км² на юго-западе штата Чиуауа в части Западной Сьерра-Мадре, получившей название Сьерра-Тараумара, на высоте 1500—2400 м над уровнем моря.

90 % сосредоточено в муниципалитетах Бокойна, Урике, Гуачочи, Батопилас, Каричи, Бальеса, Гуадалупе-и-Кальво и Ноноава. Большие группы живут в крупных городах Чиуауа и Сьюдад-Хуарес, в штатах Нижняя Калифорния, Коауила, Дуранго, Синалоа, Сонора и Тамаулипас.

История

Древнейшие следы человека, найденные в Сьерра-Тараумара, — каменные наконечники, относящиеся к культуре Кловис. Предки тараумара пришли с тихоокеанского побережья Мексики около трёх тысяч лет назад. Впервые контакт местных индейцев с европейцами состоялся в XVII веке с прибытием в 1603 году первого миссионера-иезуита. В то время тараумара жили в восточной части Сьерры. Это название миссионеры применяли к нескольким этническим группам, населявшим эту территорию, например, гуасапара, чинипа, темори и гуарихио.

В отличие от империй центральной Мексики тараумара не имели единой политической организации и крупных центров и селились отдельными группами. Хозяйство базировалось на охоте, рыболовстве, собирательстве и сельском хозяйстве. Выращивалась кукуруза (из которой изготовлялось пиво тесгуино), фасоль, тыквы, хлопчатник. Объектами охоты были фазаны, цапли, утки, перепела, кролики, еноты, скунсы, белки и другие грызуны, олени, кабаны, ящерицы, лягушки, медведи, волки и так далее. В качестве лекарственных растений использовались пейотль, табак, дурман, тростник, костёр, мята, мыльный корень, юкка и душица.

Согласно историческим свидетельствам, чтобы облегчить христианизацию и колонизацию тараумара, которые должны были работать на испанских фермах и рудниках, миссионеры попытались сосредоточить их в поселениях вокруг своих миссий, однако натолкнулись на сильное сопротивление. Как пишет Луис Верпланкен, видимо, индейцам рудники казались входом в подземный мир, откуда происходят болезни и стихийные бедствия. Таким образом вторая половина XVII века прошла в кровавых конфликтах между испанцами и индейцами, которых колонизаторы называли «воинственными варварами», «врагами», «грабителями». В 1648—1652 гг. тараумара трижды поднимали восстания. Вместе с пима тараумара сожгли и разрушили более 20 миссий. В эпоху колонизации большáя часть местного населения умерла от эпидемий и от рук испанцев, многие объединились с другими индейскими племенами или, не желая участвовать в восстаниях, ушли на юго-запад Сьерры, где оставались в относительной изоляции, что позволило им сохранить свою культуру и религию.

Социальная структура и семья

Неприветливые природные условия, недостаток воды, электричества и коммуникаций вынуждает тараумара жить небольшими семьями, поскольку земельный надел едва может прокормить 4-5 членов семьи. 52 % живут на ранчо с численностью менее 100 человек. 2-5 ранчо составляют общину. Сохранились общинное самоуправление, обычай взаимопомощи «всем миром» (корима). Половина тараумара не знают грамоты, 28,7 % имеют неполное начальное образование.

Местность, где проживают тараумара, делится на пять больших районов, в каждом из которых говорят на своём диалекте языка: 1) западный (запад каньона Урике); 2) северный (населённые пункты Сисогичи, Нарарачи, Каричи, Окораре, Пасигочи и Норогачи); 3) центральный (район Гуачочи); 4) горный или каньонный (cumbre o interbarranca) (каньоны Урике и Батопилас); 5) южный (каньон Синфороса до восточной части территории тепеуано).

Юноши и девушки считаются взрослыми уже с 14 лет. С самого раннего возраста детям поручают заботиться о хозяйстве и учат самостоятельно принимать решения. Старики живут в отдельном доме, куда дети приносят им еду и одежду. После смерти их оставляют в пещере завернутым в шкуру или одеяло и заделывают вход или хоронят на кладбище, если они были крещены, и, дабы душа покойника беспрепятственно ушла в загробный мир, производят сложные обряды.

Брак моногамный, хотя встречаются случаи полигамии. Обычно тараумара вступают в брак очень молодыми, до 16 лет. На тесгуинадах — «пивных посиделках», на которых пьют тесгуино, — знакомятся и заключают помолвки. Молодожены чаще живут с родителями жены. Союзы между родственниками не приняты, но официального запрета нет. Беременная женщина работает до последнего момента. Перед рождением ребёнка она уходит в горы, устраивает ложе из травы и рожает, после чего обмывает ребёнка, сжигает пуповину и зарывает пепел.

Жилище и хозяйство

Тараумара живут на горных склонах, среди каньонов и в труднодоступных высокогорных районах. Типична сезонная миграция, когда зимой люди живут в каньонах, а летом в горах. Периодически они меняют дома, поэтому часто встречаются покинутые жилища, куда обитатели впоследствии собираются вернуться.

Многие семьи по-прежнему селятся в пещерах, как их предки. Некоторые верят, что покинуть пещеры значит прогневить богов, создавших для тараумара эти природные жилища. В каньонах из-за недостатка деревьев дома в основном строятся из камня и глины. Жилище обычно состоит из одной или двух комнат размером примерно 3 x 5 метров и двора, который примерно вдвое-втрое больше комнаты. В комнатах, как правило, нет окон, особенно в старых домах, и часто очень низкий потолок, так что в доме нельзя выпрямиться в полный рост. Дело в том, что тараумара проводят весь день вне дома: во дворе, на поле, на склонах, и дом служит им убежищем от непогоды и местом ночлега. По обычаям тараумара нельзя стучаться в чужое жилище, потому что так поступают злые духи.

В хозяйстве тараумара используют традиционные орудия, инструменты и утварь и перенятые у испанцев деревянный плуг, системы орошения и металлические орудия.

Завезённые конкистадорами мулы, волы и козы со временем стали незаменимы. С появлением одомашненных животных полуоседлый уклад сменился сельскохозяйственным. Помимо традиционных кукурузы, фасоли и тыквы, появились пшеница, горох, картофель, яблоки и другие фрукты. Основная пища — фасолевая или кукурузная похлебка (пиноле). Мясо — редкое блюдо на столе тараумара.

Физические данные

Обычно это худощавые, не очень высокие люди, причём женщины несколько более крепкого сложения. У них выступающие скулы, маленькие уши, большие носы и рты, волосы чёрные, густые и гладкие; кожа смуглая и обветренная.

Из-за плохого питания и недостаточного медицинского обслуживания тараумара страдают такими заболеваниями, как диспепсия, энтерит, алкогольная гиперемия, цирроз печени, пневмония, коклюш, туберкулёз и чесотка.

Тем не менее тараумара известны как непревзойдённые бегуны на дальние дистанции. Эта традиция сложилась из-за того, что индейские поселения находятся на большом расстоянии друг от друга. Кроме того, она имеет обрядовый и соревновательный смысл. Мужчины на бегу подбрасывают пальцами ноги деревянный шарик, передавая его следующему бегуну, женщины бегут с палкой и обручем. Эти забеги могут длиться от нескольких часов до нескольких дней без перерыва. Способность преодолевать сверхдальние расстояния (более 150 км) помогает тараумара загонять таких животных, как олени.

Исследователь Карл Лумхольтц писал: «Нет никакого сомнения в том, что тараумара — лучшие бегуны в мире, но не на скорость, а на выносливость, так как они могут пробежать не останавливаясь 170 миль. Известен случай, когда один тараумара проделал бегом путь туда и обратно из Гуасапарес в Чиуауа, покрыв за пять дней расстояние около 600 миль. Причём все это время он питался, как это привыкли делать тараумара, только пиноле и водой».

Традиции и религия

Тараумара с упорством сохраняют культуру предков. Смысл многих религиозных ритуалов уже утрачен, хотя их продолжают исполнять. В течение нескольких веков они используют те же рисунки, те же символы в изделиях народного промысла. Тараумара свойственен религиозный синкретизм, верования на стыке католичества и шаманизма, впитавшие в себя традиции миссионеров-иезуитов. Большинство приняли христианство, хотя до сих пор остаются группы «хентилес» — некрещёных язычников. Однако по их воззрениям белые люди и метисы — бóльшие язычники, чем их некрещёные соплеменники, потому что тараумара — избранный народ, лишь они были сотворены богом из чистой глины, тогда как белых людей сделал дьявол из смеси глины с белым пеплом.

Их сложные мистически-религиозные церемонии совмещают танцы, тесгуинады и приношения, в которых неизменно присутствует распитие традиционного напитка тесгуино. Танец имеет молитвенное значение, танцем молят о прощении, просят дождя (для этого есть особый танец dutuburi), благодарят за урожай; танцем помогают Repá betéame (тому, кто живёт наверху), для того, чтобы его не смог победить Reré betéame (тот, кто живёт внизу), то есть дьявол.

Шаман (sukurúame — злой колдун, owiruame добрый знахарь) — посредник между человеком и космосом, по поверьям, обладает способностью путешествовать в виде птицы. Некоторые шаманы используют пейотль (híkuli) в качестве лекарства. Только они знают, как его собирать, хранить и применять. Его втирают в кожу как средство от ревматизма, змеиных укусов и других болезней. В других местах используют bakanoa или bakanawi — священные растения, разные для разных районов Сьерры.

В Боге Onorúame, который сотворил мир и управляет им, слились черты христианского бога и бога солнца. Тараумара признают понятия души, загробной жизни, ада, греха, используют четки, распятия и крестное знамение, при этом у них отсутствуют многие христианские догматы, например об искуплении грехов Христом, святом духе. У бога есть жена Iyerúgami, Мать Луна, она же Дева Мария, которая также живёт на небе вместе сыновьями sukristo (от испанского Jesucristo) и дочерями santi (святые), которые непосредственно связаны с физическим миром через католические иконы, распятия и медальоны с изображением святых.

Дьявол — бог и создатель chabochi («бородатые» или «волосатые»), то есть не-тараумара. Таким образом ад для тараумара — это рай для chabochi. Дьявол иногда сотрудничает с богом, и к нему тоже можно обратиться через жертвоприношения. В ад попадают лишь за серьёзные преступления, такие как убийство или инцест. У дьявола только один глаз, он играет на гитаре, но никогда не играет на скрипке, потому что смычок и струны образуют крест.

Душа после смерти не сразу отправляется в Страну мёртвых, и если её как следует не проводить, она не сможет туда добраться и будет бродить по земле привидением, вредя людям и посевам. В путь умершим оставляют еду и, чтобы «помочь» им подняться на небеса, устраивают три праздника, если умер мужчина, или четыре, если умерла женщина, потому что женщины путешествуют медленнее мужчин. Загробная жизнь — зеркальное отражение смертного мира, и добрые дела нужно совершать не ради духовной награды, а ради лучшей жизни на земле.

Верованиям тараумара свойствен анимизм. Ветер считается живым существом, растения и животные обладают душами. Человека окружают злые и добрые сущности. Вихри — души спящих или мёртвых, покинувшие тело. Землетрясения происходят, когда дьявол сотрясает опоры, на которых стоит земля.

Известные тараумара

• Даниэль Понсе де Леон, мексиканский боксёр-профессионал, экс-чемпион мира во 2-й средней весовой категории.
• Луис Х. Родригес, писатель, журналист и критик, автор романа «Вечно в бегах» и др.

Литература

• Ana Paula Pintado Cortina, Tarahumaras. México : CDI : PNUD, 2004. ISBN 970-753-019-7.
• William L. Merrill, Raramuri Souls: Knowledge and Social Process in Northern Mexico. Smithsonian, 1995. ISBN 978-1-56098-653-9.
• Антонен Арто, Тараумара. Колонна Пабликейшинз, 2006.
• Ivan Ratkaj, Izvješća iz Tarahumare. Zagreb: Artresor, 1998. Современное издание книги хорватского миссионера XVII века.
• Joseph Wampler, Mexico’s 'Grand Canyon': The Region and the Story of the Tarahumara Indians and the F.C. Chihuahua al Pacifico. Berkeley: 1978. ISBN 0-935080-03-1.
• Carl Sofus Lumholtz, Unknown Mexico. New York: Dover Publications, 1987.
• Jeff Biggers, In the Sierra Madre. University of Illinois Press, 2006.

Ссылки

• [www.vokrugsveta.ru/vs/article/5712/ Леонард Косимев, Тараумара — племя супермарафонцев]
• [www.vokrugsveta.ru/vs/article/1929/ Леонард Косимев, Длинная дистанция тараумара]
• [texts.vniz.net/peyotle.html Антонен Арто, Ритуал пейотля у индейцев племени тараумара]
• [www.tarahumara.com.mx Tarahumara.com.mx]
• [www.tarahumara.org.mx Tarahumara.org.mx]
• [www.lugaresdemexico.com/norogachi.html Страстная неделя в Норогачи]
• [www.radiotarahumara.com Radio Tarahumara]
• [www.ic.arizona.edu/~agave/ceram_feast_tesg01.htm Традиция тесгуино]
• [www.raramuritale.co.uk Raramuri Tale] — короткометражный фильм о мальчике тараумара

Отрывок, характеризующий Тараумара

– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.