Тарашкевица

Тарашкевица, классическое правописание (белор. тарашкевіца, класiчны/клясычны правапіс) — вариант белорусской орфографии (в более широком смысле — грамматики или языковой нормы), основанный на литературной норме современного белорусского языка, первая нормализация которого была произведена Брониславом Тарашкевичем в 1918 году и официально действовала до реформы белорусского правописания 1933 года.

Название «тарашкевица» призвано подчёркивать бо́льшую, чем вариант официальной орфографии белорусского языка, близость данной языковой нормы к работе Бронислава Тарашкевича 1918 года и, возможно, появилось ещё до Второй мировой войны. Название «классическое (правописание)» было введено В. Вечёрко приблизительно в 1994 году и употребляется как синоним с приоритетным использованием.

В 2005 году с выходом книги «Белорусское классическое правописание. Свод правил» была произведена современная нормализация тарашкевицы.

27 апреля 2007 года IANA присвоила тарашкевице собственный языковой подтег «tarask» (полное обозначение: be-tarask).

История

В 1918 году перед провозглашением независимости Белорусской Народной Республики появилась необходимость кодификации белорусского языка. Ведущими белорусскими лингвистами были представлены несколько проектов:

• «Biełaruskaja hramatyka dla škoł» Бронислава Тарашкевича (вариант кириллицей вышел в том же году, но позже варианта латиницей);
• «Hramatyka biełaruskaj mowy» Болеслава Пачёпки;
• «Biełaruski prawapis» Антона Луцкевича и Яна Станкевича;
• «Prosty sposab stacca u karotkim časie hramatnym» Рудольфа Абихта и Яна Станкевича.

В результате предпочтение было отдано кодификации Тарашкевича, что было обусловлено следующими факторами: грамматика Тарашкевича была наиболее основательной; она охватывала большинство орфографических коллизий; в большей степени продолжала практику белорусской печати предыдущего периода; содержала упражнения, что было полезным для использования в дидактических целях; появилась на заказ белорусской политической элиты.

Грамматика Тарашкевича стала наиболее удачной практикой выделения основных закономерностей белорусского языка. Все последующие проекты и реформы белорусского языка имели в своей основе именно данную кодификацию.

В 1933 году была проведена реформа белорусского правописания. Реформа правописания не была принята за пределами БССР, в первую очередь в Западной Белоруссии, а также белорусскими центрами в Латвии, Праге и Берлине по ряду причин. В частности, Белорусское научное общество в Вильне на своем чрезвычайном заседании 31 октября 1933 года приняло резолюцию против реформы, где указала на её русификаторскую направленность и слабый научный фундамент. Это и послужило причиной появления двух вариантов белорусского правописания, один из которых использовался в БССР, а другой — за её пределами.

Среди причин непринятия реформы белорусского правописания 1933 года были следующие:

• реформе предшествовали усиленные сталинские чистки и репрессии в среде белорусской интеллигенции;
• проект реформы был разработан специальной «Политической комиссией для пересмотра русско-белорусского словаря и новых правил правописания белорусского языка», в состав которой не вошёл ни один языковед. Как подчеркивают современные белорусские филологи, составители нового свода правил руководствовались в первую очередь политическими, а не филологическими соображениями;
• утверждение проекта было произведено Советом народных комиссаров БССР без общественного обсуждения;
• реформа проводилась в условиях жёсткого террора. Так, филолог С. Запрудский указывает на следующий факт:

Постановление СНК символизировало для современников неотклоняемую волю приблизить белорусский язык к русскому «любой ценой»

• белорусские филологи и историки указывают на то, что реформа искусственно приблизила белорусский язык к русскому. По мнению Д. Савко, политическая комиссия, проводившая реформу, взяла из предшествовавшего ей академического проекта 1933 года все пункты, предусматривающие именно сближение с русским языком, а остальные либо кардинально переработала в сторону приближения к нормам русского языка, либо не учла вовсе. Кандидат филологических наук И. Климов пишет:

Большевицкое государство <…> рассматривало язык как объект специальных манипуляций, направленных на достижение определённых, совсем не лингвистических целей. Важным направлением таких манипуляций с 1930 года было закрепление русского влияния в нормах литературных языков других народов СССР. Это повышало культурную гомогенность [однородность] среди народов советской империи, приглушало их устремления к сепаратизму, способствовало их культурной и языковой ассимиляции. Жертвой такой политики с 1930-х годов стал и белорусский язык. Его дальнейшее развитие осуществлялось не в результате внутренней необходимости или реального употребления, а предопределялась политической конъюнктурой советского государства.

В результате реформы 1933 годе в белорусский язык были введены более 30 фонетических и морфологических особенностей, свойственных русскому языку. Современные белорусские филологи подчеркивают тот факт, что новые правила, введенные реформой 1933 года, искажали установившиеся нормы белорусского литературного языка путём искусственного, неестественного и принудительного наложения на них правил русского языка.

После реформы 1933 года тарашкевица продолжала использоваться белорусской эмиграцией. Как отмечает газета «Беларус», ни одно белорусскоязычное издание, появившееся за пределами БССР, не пользовалось официальным вариантом белорусского языка. В то же время, отбросив всё академическое развитие после 1933 года (которое, однако, характеризовалось непостоянством официальных нормативов и отсутствием последовательности в письменной практике), белорусское эмиграционное сообщество сохранило и все проблемы грамматики, существовавшие до 1933 года, не придерживаясь при этом единого свода правил (дискуссия Я. Станкевича и М. Седнёва в начале 1950-х годов, политика издательства «Бацькаўшчына» и др.).

Конец 1980-х — 2000-е

Во время перестройки, в конце 1980-х годов, было инициировано движение за возвращение норм тарашкевицы вместе с пересмотром итогов реформы 1933 года.

В 1988 году в газете «Літаратура і Мастацтва» было опубликовано открытое письмо молодых белорусских литераторов под названием «Репрессированное правописание» (белор. Рэпрэсаваны правапіс) с призывом к редакторам литературных изданий не изменять правописание в текстах авторов. Обращение подписали Алесь Асташонак, Адам Глобус, Владимир Орлов, Леонид Дранько-Майсюк, Сяржук Соколов-Воюш, Анатоль Сыс и др. В 1990-х годах первыми на тарашкевице стали писать Вячеслав Адамчик и Василь Быков.

В начале 1990-х годов некоторые периодические издания, например, «Свабода», «Пагоня», «Наша ніва», начали пользоваться правописанием, в котором часть вопросов белорусского правописания и грамматики разрешалась в их виде до 1933 г., прежде всего «вопрос мягкого знака», «латинизмы» и «грецизмы на западный лад». Запрет на опубликование в альтернативном правописании был тогда снят. В 1996 году газета «Свабода» издавалась тарашкевицей и имела при этом тираж до 100 тысяч экземпляров. В конце 1990-х годов некоторые из изданий, предназначенных для массового читателя, такие как «Свабода» (Минск) и «Пагоня» (Гродно), перешли на выпуск в официальном варианте грамматики. При этом, в частности, тираж газеты «Свабода» постепенно падал, достигнув сокращения в 20 раз, и в итоге издание перестало существовать.

В период с 1999 по 2003 год на тарашкевице издавалась газета Федерацией Анархистов Белоруссии - «Навінкі», которая тематически представляла собой политическую и социальную сатиру. Издание было единственным на тот период в мире изданием анархического толка, которое выпускалось официально, имея разрешение от властей (этот факт стал одним из феноменов периода правления А. Лукашенко в Белорусской истории). Главный редактор газеты — Паулюк (Павел) Канавальчик.

Среди редакторов таких изданий не существовало единого подхода к тому, какой именно совокупностью прежних правил грамматики и лексики пользоваться, хотя и делались призывы к унификации, в частности В. Вечёрко (публикации в журнале «Спадчына» в 1991 и 1994, проект «модернизации классической орфографии» в 1995). Также с целью нормализации языка авторов, редакций и издательств, которые перешли на тарашкевицу, в Вильнюсе 14 июня 1992 года прошло совещание журналистов и издателей — пользователей тарашкевицы. В декабре 1998 года в Праге прошла конференция по упорядочению тарашкевицы, в которой приняли участие два десятка белорусских лингвистов, писателей, журналистов и других пользователей тарашкевицы.

Данный вопрос вызвал раскол в белорусскоязычном обществе, со взглядами, которые колебались от несомненной поддержки до такого же несомненного отвергания, с выражениями разниц в дискуссиях на страницах газеты «Наша слова», тогда издававшейся Обществом белорусского языка имени Франциска Скорины (1992—1993), или в анкете журнала «ARCHE Пачатак» (2003).

Основные издания белорусов в Восточной Польше, например, газета «Ніва», не занимали определённой позиции в этом вопросе и продолжали пользоваться официальным правописанием. В 1992—1993 гг. была созвана Государственная комиссия по орфографии, задачей которой являлась разработка рекомендаций по вопросу возвращения дореформенных положений в официальную языковую норму. Итоговые рекомендации, опубликованные 13 сентября 1994, гласили, что, хотя возвращение некоторых дореформенных норм и могло бы быть желательным, но время для таких изменений не соответствующее.

После 1994 г. сторонники тарашкевицы продолжали свою издательскую деятельность и работали над внутренней кодификацией на основе проекта В. Вечёрко.

Со второй половины 1990-х годов группа учёных Института языковедения НАН Белоруссии и преподавателей ряда минских университетов во главе с академиком Александром Подлужным подготовила три варианта проекта изменений в правописании белорусского языка, в которых предлагалось вернуть в официальную белорусскую орфографию некоторые нормы тарашкевицы. Однако в 2006 году, при разработке министерского проекта новых правил белорусского языка (приняты Палатой представителей Национального собрания Республики Беларусь как Закон Республики Беларусь «Аб Правілах беларускай арфаграфіі і пунктуацыі» 24 октября 2007 года) была учтена только часть этих предложений.

В 1990-х годах Римско-католическая церковь Белоруссии использовала тарашкевицу в религиозной литературе.

29 мая 1998 года Государственный комитет Республики Беларусь о печати вынес предупреждение газете «Наша Ніва», использовавшей тарашкевицу, за нарушение официальных норм языка. 22 декабря 1998 года Высший хозяйственный суд Республики Беларусь отменил это предупреждение на основании того, что в белорусском законодательстве не содержится требований обязательного применения официальных правил белорусской орфографии и пунктуации, закрепив за газетой «Наша Ніва» право издаваться на тарашкевице.

27 апреля 2007 года IANA присвоила тарашкевице собственный языковой подтег «tarask» (полное обозначение: be-tarask).

В 2008 году печатная версия газеты «Наша Ніва» перешла на выпуск в официальном нормативном варианте грамматики. В том же году русскоязычная газета «Советская Белоруссия», печатный орган Администрации президента Республики Беларусь, отметилась передачей ответов в одном из интервью тарашкевицей.

Вместе с тем начиная с 1957 года официальная орфография белорусского языка постепенно приобретает черты тарашкевицы и эволюционирует в сторону стандарта тарашкевицы.

Предложение-2005

В конце 1990-х — начале 2000-х годов в связи с вариативностью некоторых языковых правил в изданиях и СМИ, использующих тарашкевицу, назрела необходимость упорядочения правописания. В связи с этим в течение нескольких лет рабочая группа из четырёх человек занималась подготовкой и совершенствованием собрания правил тарашкевицы, в результате чего в 2005 году была издана книга «Белорусское классическое правописание. Современная нормализация», в которой была сделана попытка нормализации тарашкевицы. Одной из её особенностей было изменение алфавита (добавление факультативной буквы «ґ»).

Целью рабочей группы было создание издания для широкого круга читательской аудитории: как для журналистов, редакторов, писателей и учёных, так и для обычных пользователей. Основное внимание было направлено на сложные проблемы белорусской орфографии, а моменты, которые обычно не вызывают вопросов у пользователей, были указаны без подробного рассмотрения.

Собрание правил основывается на опубликованном в 1995 году проекте орфографии авторства Винцука Вечерко, а также на результатах общественного его обсуждения на Пражской конференции (5—6 декабря 1998 г.). Группа участников конференции собиралась на заседания регулярно с весны 2000 года, а группа с постоянным составом участников сформировалась осенью 2002 года. В общей сложности на протяжении 5 лет работы были проведены более 200 заседаний. В конце августа — начале сентября 2004 года было проведено открытое анкетирование по наиболее спорным вопросам орфографии, итоги которого были учтены в проекте Собрания правил. Проект Собрания был разослан двадцати семи специалистам — лингвистам, литераторам, в заинтересованные институции — на рецензию. Утверждение конечной редакции произошло в начале марта 2005 года.

Нормализация тарашкевицы была принята основными изданиями на тарашкевице — газетой «Наша ніва», журналом «Arche», белорусскими службами «Радио Свобода» и Польского Радио. Кроме того, этот вариант нормализации орфографии используется в белорусском разделе Википедии на тарашкевице (be-tarask:).

Отсутствие декларативных сведений о конкретном варианте орфографии белорусского языка, используемом в СМИ и изданиях литературных произведений на тарашкевице, не дает возможности однозначно сказать о принятии или непринятии варианта систематизации тарашкевицы 2005 года, но анализ таких изданий позволяет судить о том, что используемые в настоящее время в изданиях нормы тарашкевицы в сущности своей соответствуют или близки нормализации тарашкевицы 2005 года.

Тарашкевица сегодня

Несмотря на официальное непризнание в Белоруссии тарашкевицы, все больше художественных произведений издается на тарашкевице, которая, как полагают пишущие на ней авторы, значительно лучше чем официальное правописание, отражает специфику белорусского языка. Многие белорусы, в основном представители интеллигенции, осуждают реформу белорусского правописания 1933 года и критически относятся к закреплённым ею орфографическим нормам, которые негативно сказываются на белорусском произношении, что особенно ярко заметно во время работы с детьми в начальной школе.

Литература

Сегодня на тарашкевице издается значительная часть белорусскоязычных художественных произведений, выходит научная литература и литература для детей, публикуются переводы зарубежной литературы, оформляются музыкальные произведения и переводы на белорусский язык художественных фильмов и мультфильмов. В частности, на тарашкевице были изданы переводы Курта Воннегута, Юрия Андруховича и других. В 2008—2009 годах вышла трилогия Джона Толкина «Властелин колец» (белор. Уладар пярсьцёнкаў). В 2002 году в переводе Василя Сёмухи в Минске была издана Библия. С 1973 по 2012 год Ветхий Завет Библии на белорусском языке существовал только на тарашкевице. В 2012 году был издан перевод Библии «Біблія. Кнігі Святога Пісання Старога і Новага Запаветаў» на основе рукописей Владислава Чернявского, которые в авторской редакции также создавались на основе тарашкевицы.

В 1993 году в Белостоке была издана первая часть перевода романа Джеймса Джойса «Улисс». Полный перевод романа на белорусский язык был завершен спустя полтора десятилетия и был выполнен на тарашкевице. Как замечает переводчик романа, Ян Максимюк, когда он с головой окунулся в перевод «Улисса», он искал адекватное «языковое пространство», которое бы позволило отразить лингвистико-стилистические особенности романа. Как отмечает Максимюк, тарашкевица оказалось раскованной языковой системой, которая дала широкий простор и сильный импульс для переводческих поисков нового слова и фразы.

Интернет

Наиболее существенной особенностью белорусскоязычных интернет-ресурсов является преимущественное использование в них инновационного варианта современного литературного белорусского языка и тарашкевицы в качестве орфографии. По мнению кандидата филологических наук Сергея Важника, официальная орфография белорусского языка воспринимается пользователями байнета как старая, негибкая, ненатуральная система, а тарашкевица — наоборот: как гибкая, открытая и свободная от «условностей» среда. Стоит заметить, что в большинстве белорусских раскладок отсутствует буква «ґ». Данный символ присутствует в [dreamject.org/dreamjects/unilayout универсальной раскладке Данилы Исакова], и вводится с помощью сочетания клавиш AltGr+Ш.

Словари

В 1966 году в Нью-Йорке/Мюнхене издан сборник пословиц Логойщины на основе тарашкевицы. В 1989 году в Нью-Йорке издан Белорусско-русский (Великолитовско-русский) словарь (составитель — Ян Станкевич), доступный в библиотеке Конгресса США. В 1993 году в Минске было опубликовано факсимильное издание белорусско-русского словаря, составленного лингвиста­ми Байковым и Некрашевичем в 1925 году. Также в 1993 вышел Краткий русско-белорусский физиологический словарь на основе тарашкевицы.

В 2006 году были изданы англо-белорусский и немецко-белорусский словари на основе тарашкевицы. Англо-белорусский словарь (составитель — Валентина Пашкевич) является первым англо-белорусским словарем среднего размера и включает в себя около 30 тысяч слов; в английской части словаря используется американский, а не британский вариант английского языка. Немецко-белорусский словарь (составитель — Николай Курьянко) также является первым немецко-белорусским словарем среднего размера и насчитывает 50 тысяч слов. По мнению белорусского лингвиста Дмитрия Савко факт того, что белорусские государственные институты не смогли издать словари подобного объёма, свидетельствует о том, что культура, имеющая в основе тарашкевицу, в том числе и лингвистическая наука, не только существует, но и имеет достижения, которыми она может посоревноваться с академической наукой.

Оценки

Реформа 1933 года

Грамматику 1933 года иногда называют «наркомовкой» (термин введён В. Вечёрко), что призвано подчеркивать разработку данного свода правил специальной «Политической комиссией для пересмотра русско-белорусского словаря и новых правил правописания белорусского языка» и его принятие Советом народных комиссаров БССР без общественного обсуждения. Кроме того, данную грамматику критикуют за намеренное искусственное приближение белорусского языка к русскому. Указывается, что посредством её в белорусский язык было введено более «30 фонетических и морфологических особенностей, свойственных русскому языку». В то же время тарашкевица и её предшественник, «язык сообщества Нашей Нивы», ещё в 1910-х гг. критиковались Е. Карским за неоправданное введение в белорусский язык элементов польской графики, фонетики и грамматики.

Современные оценки

Арсений Лис (доктор филологических наук, исследователь жизнеописания Б. Тарашкевича): «В основе официальной „наркомовки“ лежит именно „Граматыка Тарашкевіча“. Все основные линии развития белорусского языка, все идеи (от лингво-грамматических терминов до формулировок правил) принадлежат ему».

Вообще, критики тарашкевицы отмечают в ней существенное польское влияние в частях графики и фонетики (такое влияние категорически отрицает В. Вечёрко), в особенности в способе передачи звучания заимствованных слов (как отмечено, например, Е. Карским и А. Журавским).

В то же время авторы академического проекта реформы белорусского правописания 1933 года (проект был полностью переработан политической комиссией, в состав которой не вошёл ни один языковед) называли принятый впоследствии способ передачи заимствований «великодержавными тенденциями». Академики указывали на тот факт, что данные нормы свойственны русскому произношению и ориентированы на привязку белорусского языка к русскому. Предыдущая академическая комиссия, большинство членов которой к 1933 году были репрессированы, в своем проекте 1930 года также предлагала сохранить нормы передачи заимствований, присущие тарашкевице.

В своем комментарии касательно нового Законопроекта о белорусской орфографии директор Института языка и литературы имени Якуба Коласа и Янки Купалы Белорусской Академии наук Александр Лукашанец указывает на то, что тарашкевица является белорусской исторической культурной традицией:

Это наше культурное, духовное наследие, но правила должны быть едиными, чтобы преподаватели и ученики имели возможность эффективно использовать их на практике.

Председатель Общества белорусского языка имени Франциска Скорины Олег Трусов на вопрос, как он относится к проблеме конфликта между сторонниками тарашкевицы и «наркомовки», ответил:

Никакой проблемы или конфликта я не вижу. Таким образом молодёжь «прикалывается». Ну и пусть себе «прикалывается»! Только бы по-белорусски. Учёные никогда не будут говорить «плян» или «фiлязофiя».

Отличия тарашкевицы и официальной орфографии белорусского языка

Фонетика и правописание

Официальное правописание	Тарашкевица
Алфавит
Вариант 1918 года	В варианте нормализации тарашкевицы 2005 года введена факультативная буква «ґ, обозначающая взрывной звук [г]».
Обозначение ассимиляционной мягкости согласных
Орфоэпическая норма, дополнительно не определяется. Примеры: снег, з’ява, дзве	Определяется с помощью мягкого знака. Примеры: сьнег, зьява, дзьве
Фонетический принцип в правописании
В основном ограничен безударными гласными. Примеры: стагоддзе, не толькі, тэатр	Распространён, в том числе, на согласные и на стыках морфем. Примеры: стагодзьдзе, ня толькі, тэатар
Транслитерация иностранных слов
Слоги [ла], [ло], [лу]
Транслитерируются в основном твёрдым [л]. Примеры: план, логіка, Платон, клон, дысплей   учёные Института языкознания в 1933 году называли предложения по введению данных норм «великодержавническими тенденциями», указывали на их свойственность русскому произношению.	Транслитерируются с мягким [л'] в словах западноевропейского происхождения кроме большинства англицизмов. С твёрдым [л] в большинстве англицизмов. В заимствованиях из других языков транслитерируется в зависимости от твёрдости или мягкости звука в языке-источнике. Примеры: плян, лёгіка, Плятон, клон, дысплэй   фонетическая традиция среды, которая сложилась вокруг газеты «Наша ніва».   авторы академических проектов 1930 и 1933 гг. предлагали сохранить данную норму.   мягкая передача среднеевропейского [л] зафиксирована в формах старобелорусского языка 17—18 веков (люнатык, лабиринт [л’а], капаланъ [л’а], каппеллѧ [л’а]), а также в белорусских формах 19 века (ляўр(ы), кляс(а)). Мягкая передача арабского [л] зафиксирована в старобелорусском языке 17 века (корабеля < город Kerbela).   По мнению Е. Потехиной, теперь сложно с уверенностью утверждать, являлось ли такое произношение распространённым или же имело характер своеобразного интеллигентского арго".
Зубные согласные [д], [т], [з], [с] перед гласными переднего ряда [е], [і]
В основном, сохраняется твёрдость [д], [т], а [з], [с] произносятся мягко. Примеры: дыван, тыгр, сігнал, фізіка, казіно, апельсін   в 1957 году в официальную языковую норму было введено мягкое произношение д, т перед суффиксами -ін, -ір, -ёр, -еец, -ейскі: каранцін, камандзір, акцёр, гвардзеец, індзейскі, которые в белорусском языке произносятся только твёрдо.	В основном, сохраняется твёрдость [д], [т]. Звуки [з], [с] сохраняются твёрдыми, когда находятся в начале или иногда середине основы; в остальных случаях [з], [с] передаются преимущественно мягко. Примеры: дыван, тыгр, сыгнал, фізыка, казіно, апэльсін   авторы академических проектов 1930 и 1933 гг. предлагали сохранить данную норму.   сохранение твёрдости гласных перед [е] зафиксировано в старобелорусском языке 16—17 веков (сэнат, фэстъ; сындикъ, сындыкъ, сынодъ, визытовати, дыспозыцы(я)), а также в белорусских формах слов в 19 веке (сэнат, маніфэст, пэнсія; сындыкат(ъ), сынод, дыспазыцы(я)).
вообще само явление отвердевания [д] и [т] перед гласными переднего ряда в словах иноязычного происхождения является ярким примером польского влияния на белорусский письменный язык, иногда очень давнего (XIV век). Частично это сохраняется и в современной литературной норме. В народно-диалектном языке такая особенность не закрепилась.
[п], [м], [б], [в], [н] перед гласными переднего ряда [е]
В основном мягкие варианты. Примеры: абонент, універсітэт, метрапалітэн, дэбет   учёные Института языкознания в 1933 году называли предложения по введению данных норм «великодержавницкими тенденциями», указывали на их свойственность русскому произношению.	В основном твёрдые варианты. Примеры: абанэнт, унівэрсытэт, мэтрапалітэн, дэбэт   авторы академических проектов 1930 и 1933 гг. предлагали сохранить данную норму.   Е. Потехина утверждает, что в белорусских диалектах такого произношения не зафиксировано.
хотя известно, что в основном в диалектах в заимствованных словах твёрдые зубные перед гласными переднего ряда смягчаются, достаточного количества диалектологических сведений о произношении в таких положениях [с], [з], [н] нет, что усложняет выработку не противоречащих системе языка нормативных правил.
Сочетание [j]/[й] с гласными
В основном передаются со вставным [j], в то же время существует множество ограничений. Примеры: маёр, Нью-Йорк, езуіт, маянэз, майя Правила белорусской орфографии и пунктуации 2008 года закрепили последовательную передачу вставного [j]. Примеры: маёр, Нью-Ёрк, езуіт, маянэз, мая   ограничения были навязаны конвенциями русского языка.	Последовательно передаются со вставным [j]. Примеры: маёр, Нью-Ёрк, езуіт, маянэз, мая
Транслитерация букв β («бета») и θ («фита») в грецизмах
Частично согласно византийской традиции — «бета» как [в], «фита» как как [ф], — частично как в латинской традиции — «бета» как [б], «фита» как [т]. Примеры: абат, араб, сімвал, Візантыя; арфаграфія, міф, матэматыка, рытм	Последовательно передаются согласно латинской традиции, «бета» как [б], «фита» как [т]. Примеры: абат, араб, сымбаль, Бізантыя; артаграфія, міт, матэматыка, рытм   авторы академических проектов 1930 и 1933 гг. предлагали сохранить данную норму.   передача «беты» как [б], а «фиты» как [т] зафиксирована в старобелорусском языке 15—17 веков (дьѧбл-, д'ѧбл-, барбар(ъ); аритметыка, ωртокграθеѧ), а также в белорусских формах слов в 19 веке (дьябал(ъ), сымболь).
с одной стороны, звук [ф] в белорусском языке появляется хоть и с заимствованными словами, но давно, и уже значительно распространён в диалектах; с другой стороны, нельзя уверенно говорить про то или иное произношение в древних мёртвых языках, а сущность проблемы вообще заключается не в конкретном чтении, а в выборе общей традиции письма, которая в Белоруссии складывалась как под влиянием византийско-греческой (распространённой у всех восточных славян), так и латинской (через посредничество польского языка) языковых традиций.

Морфология

Официальное правописание	Тарашкевица
Использование словообразовательного форманта -ір-/-ыр- в глаголах с заимствованной основой
Сохраняется в заимствованных через русский язык словах. Примеры: фарміраваць, санкцыяніраваць, замаскіраваць	Присутствует дискуссия о целесообразности применения словообразовательного форманта -ір-/-ыр-. Преобладающее большинство заимствованных глаголов используется без форманта -ір-/-ыр-, нехарактерного для белорусского языка и использующегося в первую очередь в тех случаях, когда необходимо избежать омонимии. Примеры: фармаваць, санкцыянаваць, замаскаваць; буксаваць — буксіраваць, камандаваць — камандзіраваць, касаваць — касіраваць
	Расширение безаффиксной модели образования существительных. Примеры: выступленне → выступ, наступленне → наступ, спадзяванне → спадзеў
Система словоизменения
Для существительных мужского и среднего рода предложного падежа множественного числа допустимы только флексии -ах, -ях. Примеры: у лясах, у палях   по мнению С. Станкевича, флексии -ах, -ях являются характерными для русского языка и были искусственно введены реформой 1933 года вместо характерных для белорусского языка флексий -ох, -ёх.	Флексии -ах, -ях существительных мужского и среднего рода предложного падежа множественного числа могут меняться на -ох, -ёх, однако, допустимы оба варианта. Примеры: у лясах — у лясох, у палях — у палёх
В родительном падеже множественного числа существительных женского рода характерны окончания -ей. Примеры: магчымасцей, цяжкасцей, сувязей   по мнению С. Станкевича, окончание -ей является характерной особенностью русского языка, в отличие от свойственного белорусскому языку окончания -яў.	В родительном падеже множественного числа существительных женского рода характерны окончания -яў. Примеры: магчымасьцяў, цяжкасьцяў, сувязяў
Распространённое использование флексии -а родительного падежа единственного числа 1-го склонения. Примеры: завода, інстытута, сацыялізма   как отмечает С. Станкевич, флексия -а, характерная для русского языка, была введена реформой 1933 года вместо характерной для белорусского языка флексии -у.	Ограниченное использование флексии -а родительного падежа единственного числа 1-го склонения в пользу флексии -у. Примеры: заводу, інстытуту, сацыялізму   по мнению Е. Потехиной, изменение ориентировано на аналогию с польским языком.
Использование только сложного будущего времени. Примеры: буду рабіць, будзем рабіць   форма простого будущего времени была исключена из белорусского языка реформой 1933 года.	Допустимо расширение формы будущего времени формой простого будущего времени, характерной для юго-западных диалектов. Примеры: буду рабіць — рабіцьму, будзем рабіць — рабіцьмем
	Расширение флексии -оў родительного падежа множественного числа. Примеры: словы — слоў → словаў, мовы — моў → моваў
	Возможно использование в творительном падеже единственного числа в парадигме 3-го склонения флексии 2-го склонения. Примеры: Беларусьсю — Беларусяй, з маці — з мацерай
	Возможно использование в формах предложного падежа единственного числа 1-го склонения флексии -у. Примеры: у цені — у ценю, у Фаўстусе — у Фаўстусу

Как считает Е. Потехина, для тарашкевицы возможны общие изменения в системе склонения субстантивов (активная ликвидация грамматических чередований и их специализация как продолжение процесса унификации типов склонения согласно признаку рода). Также имеют место отдельные факты изменения парадигм отдельных лексем. Потехина отмечает, что основанием для этого служит переориентация норм литературного языка с речей центральной полосы на западнобелорусские, в меньшей степени русифицированные, то есть «в большей степени белорусские». По мнению Потехиной, при этом не берётся во внимание фактор языковых контактов на пограничье.

Синтаксис

В основном существуют отличия в предложном управлении.

Официальное правописание	Тарашкевица
Изменение управления в конструкциях с предлогом па
Вариантное (па + дательный или предложный падеж). Примеры: па футболу — па футболе, па вызваленню — па вызваленні	Унифицированное (па + предложный). Примеры: па футболе, па вызваленьні

Лексикология

Отличия в области лексикологии носят характер оценок конкретных вариантов использования в частных случаях, но вообще говоря, зависят от выбора лексики самими носителями языка. Орфография имеет здесь достаточно опосредствованное значение и, в общем случае, особенности, указанные ниже, могут использоваться носителями независимо от используемой орфографии.

Официальное правописание	Тарашкевица
Лексемы иноязычного происхождения
С. Станкевич отмечает, что из-за влияния русского языка в БССР в белорусский язык было заимствовано большое количество несвойственной для него лексики, которая используется в официальном варианте правописания. Примеры: асцерагацца → апасацца, гераізм → доблесць, угода → здзелка, цягнік → поезд	Е. Потехина утверждает, что в целях освобождения белорусского языка от русизмов активизируется заимствование из польского языка, причём необязательно польских лексем. Примеры: пасол → амбасадар, фактар → чыньнік, карта → мапа, вадзіцель → кіроўца
Лексемы исторически белорусского происхождения
По мнению С. Станкевича, происходит добавление в белорусский язык слов с белорусскими корнями, но структурой русского языка, а также замена значений белорусских слов на значения аналогичных по звучанию слов русского языка. Примеры: скасаваць → адмяніць, скласці → саставіць, рабунак → грабеж, вайсковы → воінскі   в словарях, выпущенных после реформы 1933 года, удалён существенный пласт белорусской лексики; в вариативных случаях оставлены слова, присутствующие в русском языке.	По мнению Е. Потехиной, происходит замена некоторых исконно белорусских лексем: Примеры: адбывацца → тачыцца, умова → варунак, намаганьні → высілкі, іменна → менавіта
Географические названия
В белорусский язык вводятся русские варианты топонимов (в случае необходимости переделанные на белорусский манер). Примеры: Мінск, Брэст, Расія, Літва, Германія, Англія	Сохранены устаревшие варианты географических названий: Примеры: Менск, Берасьце, Расея, Летува, Нямеччына, Ангельшчына

Интересные факты

• Надпись на горельефе памятника Ленину на Площади Независимости в Минске выполнена на тарашкевице. Памятник был создан до реформы белорусского языка 1933 года, поэтому в надписи используется вариант орфографии, который был в официальном употреблении на момент создания памятника: «Уперад пад сьцягам Леніна да перамогі коммунізму».

См. также

• Харьковское правописание

Литература

• Мовазнаўчая праблематыка ў тэрміналогіі // Тэорыя і практыка беларускай тэрміналогіі / Арашонкава Г. У., Булыка А. М., Люшцік У. В., Падлужны А. І.; Навук. рэд. А. І. Падлужны. — Мн.: Беларуская навука, 1999. — 175 с ISBN 985-08-0317-7. С.128—170.
• Ніна Баршчэўская, Беларуская эміграцыя — абаронца роднае мовы, Катэдра Беларускай Філялёгіі Факультэт Прыкладной Лінгвістыкі і Ўсходнеславянскіх Філялёгіяў Варшаўскі Ўнівэрсытэт, Варшава 2004. ISBN 83-920472-0-6.
• Е. А. Потехина (Минск — Ольштын). Обучение белорусскому языку в условиях белорусско-белорусского двуязычия (проблемы обучения белорусскому языку как иностранному) // Исследование славянских языков и литератур в высшей школе: достижения и перспективы: Информационные материалы и тезисы докладов международной научной конференции / Под ред. В. П. Гудкова, А. Г. Машковой, С. С. Скорвида. — М.:[Филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова], 2003. — 317 с. С. 170—173.

Ссылки

В Викисловаре список слов белорусского языка содержится в категории «Белорусский язык»

• [www.pravapis.org/pravapis2005.asp «Беларускі клясычны правапіс. Збор правілаў. Сучасная нармалізацыя». Электронный вариант издания] (белор.)
• Учебник [knihi.com/www/padrucnik/ Говори со мной по-белорусски.] Базовый курс классического белорусского языка. (рус.) (белор.)
• [slounik.org/nn/ Слоўнік беларускай мовы (клясычны правапіс)] // Наша Ніва, 2001.
• [slounik.org/bn/ Беларуска-расійскі слоўнік], укладальнікі: Мікола Байкоў, Сьцяпан Некрашэвіч // Менск: Дзяржаўнае выдавецтва Беларусі, 1925. Факсімільнае выданьне: Менск: Народная асвета, 1993. ISBN 5-341-00918-5
• [slounik.org/fizyjarb/ Кароткі расейска-беларускі фізыялягічны слоўнік], укладальнікі: А. Стасевіч, С. Варыёцкі // Менск: Тэхналогія, 1993.
• [slounik.org/lahojsk/ Прыказкі Лагойшчыны], укладальнік: Адам Варлыга // Нью-Ёрк, Мюнхен: БІНІМ, Фундацыя П. Крэчэўскага, 1966.

Отрывок, характеризующий Тарашкевица

– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.