Тартария

Тартария на карте Ортелия (1564)

Карта Тартарии 1806 года: розовым обозначена «китайская Тартария», жёлтым — «независимая»

Тартария, синоним — Татария (лат. Tartaria, фр. Tartarie, англ. Tartary, нем. Tatarei) — общий термин, использовавшийся в западноевропейской литературе и картографии в отношении обширных областей от Каспия до Тихого океана и до границ Китая и Индии. Использование термина прослеживается с XIII и вплоть до XIX века. Пространство, ранее называвшееся Тартарией, в современной европейской традиции называют Внутренней или Центральной Евразией. Эти территории представляют собой засушливые равнины, основное население которых в прошлом занималось скотоводством.

Этимология. Первые описания Тартарии

Названия «Тартария» и «тартары» происходит от этнонима татары, под которыми в древности понимали все тюркские и монгольские народы, не слишком различая их по языкам и национальностям. Европа узнала о «татарах» во время вторжений войск Чингисхана и его потомков, но вплоть до XIX века сведения о них и об их государствах оставались крайне скудными и отрывочными. При этом у западноевропейцев термин превратился в «тартары» из-за контаминации с Тартаром. Последний в Средние века означал как глубочайшие области ада, так и далёкие неизвестные области Земли. Исследователь С. Горшенина пишет, что отразившие страх перед монгольскими завоевателями зловещие образы Тартарии и тартар заменили в сознании европейцев Гога и Магога, также обитавших на северо-востоке мира. Как более живописно сказано в русском академическом издании 1846 года: «В понимании европейцев „тартары“ — народ, несущий ужасы и конец света, и форма этого слова сделалась общеупотребительной, намекая на происхождение врагов Христианства из языческого Тартара».

Впервые термин «Тартария», вероятно, появляется в 1173 году у наваррского путешественника Вениамина Тудельского, который писал о тибетской провинции «Тартария», находящейся где-то в стороне Туркестана и Тангутов, на севере Могулистана. Термин «тартары» без конкретного обозначения используется в книге «Relatio de David» (1221), повествующей о подвигах и победах над сарацинами несторианского царя тартар Давида, а также у французского хрониста Альберика. Эти первоначальные упоминания ещё не имели негативного оттенка; основанные на восточных источниках, они связывали монголов с царством пресвитера Иоанна. Первое относительно точное употребление слова «тартары» относится к 1224 году, когда грузинская царица Руссутана в письме римскому папе Гонорию III назвала напавших на Грузию монголов тартарами. Для описания монголов слово тартары использовал доминиканский монах и путешественник Юлиан (1238), отправившийся в кипчакские степи на поиски Великой Венгрии. Как пишет С. Горшенина, миф о пресвитере Иоанне долгое время сохранял своё влияние, и только в 1236—1238 годах восприятие «тартар» начало меняться в негативную сторону, после распространения сведений о разрушительных последствиях монгольских завоеваний. Появление тартар на границах Европы связывалось с пришествием Антихриста: в обстановке между 1250 и 1400 годом, на фоне ожидания Страшного Суда, монголы на сотни лет превратились во всадников Апокалипсиса, воинов Антихриста, причем как в народных представлениях, так и у образованных европейцев. С. Горшенина датирует конструирование понятия «Тартария» между 1238 и 1242 годом. Примерно в 1241—1242 годах, в связи с монгольским нашествием в Европу, произошло включение в топоним Татария христианского ада (Тартар); в результате возникала «Тартария» как специфическое географическое наименование. Востоковед XIX века О. Вольф считал, что появление «r» в европейских языках было вызвано влиянием персидских диалектов, в которых «r» мог произноситься или нет. Однако, скорее всего, в силу отсутствия связей между европейскими хронистами и Персией, слово «Тартария» возникло без внешнего влияния, в результате обусловленной историческими обстоятельствами паронимической аттракции, в ходе которой два фонетически близких и семантически разных слова превратились в одно

Согласно английскому хронисту Матвею Парижскому, в 1241 году французский король Людовик IX, в 1244 году провозгласивший крестовый поход против монголов, первым связал между собой три понятия — «Тартария», «Тартар» и «тартары»; в письме к своей матери, Бланке Кастильской, король сокрушался о вышедших из Тартара тартарах. Существует точка зрения, что до Людовика выражение несколько лет уже употреблялось, однако именно французского короля чаще всего называют автором этой ассоциации; в том же году германский император Фридрих II схожим образом соотносил Тартар и тартар. Описания Матвея Парижского и императора Фридриха уже содержат характеристики тартар как «демонов», «посланных самим Сатаной», представителей «расы Сатаны» и т. д., что отсылает к Тартару. «Тартария» постепенно закреплялась в употреблении: Людовик IX использовал термин в переписке с монгольскими ханами в 1248—1262 годах. В описании Матвея Парижского Тартария предстает как место, окруженное «непреодолимой горной преградой»; в горах берет начало река мертвых Тартар, давшая название народу Тартарии. Примерно в то же время (1242) в венгерских источниках название реки — Эгог. Доминиканский монах Симон де Сен-Квентин, в 1245—1248 годах участвовавший в папском посольстве Асцелина Ломбардского ко двору монгольского хана, локализовал Тартарию «вне Персии и Армении» и поместил её в пределах границ Индии; царем тартар был Давид. По мнению исследователя Ж. Ришара, под Индией имелось в виду Каракитайское ханство.

Тартария в XIII—XVI веках: эпоха тартар

Образы Тартарии: библейское и античное влияние

В тысячелетний период (III—XIII века) у западно-европейских космографов постепенно сформировался образ Центральной Азии как окруженной горами страны, расположенной поблизости от земного рая; в ней обитали мифические существа и чудища, связанные с Александром Македонским и Гогом и Магогом. Восприятие Тартарии в более поздний период во многом определялось этими более ранними образами. В XIII—XIV веках термин Тартария постепенно распространяется в текстах, становится основным для описания пространств Центральной Азии и обобщенного обозначения Монгольской империи, хотя используются и разнообразные эквиваленты (Азиатская Сарматия, страна Гога и Магога, Степь и др.). Как отмечает С. Горшенина, ряд изменений в этнониме Mongghol или Mongghal в европейских языках в конечном счете приводит к отождествлению монголов (тартар) с потомками Гога и Магога; уже у Матвея Парижского тартары принадлежат к народам, запертым Александром Македонским в горах за Каспийским морем до конца мира. Этот факт «подтвердил», например, доминиканский миссионер Рикольдо да Монтекроче, в конце XIII века посетивший взятый монголами Багдад. Хранителем этих «про́клятых народов» был пресвитер Иоанн. В версии «Романа об Александре» 1236 года запертые мифические цари Гога и Магога являются царями тартар: популярность мифа об Александре Македонском связала его с монгольской империей. На географических картах параллель между Тартарией и Гогом и Магогом появляется позднее, хотя Матвей Парижский ещё в 1253 году на своей карте Святой Земли указал, что тартары пришли из окрестностей Гога и Магога (северо-восток). Наложение античных образов на топоним Тартария определило сходство тартар и Гога и Магога, причём смешение имело место как в текстах, так и в иконографии; например, французская миниатюра начала XV века (иллюстрация «Книги чудес света» Марко Поло), описывающая битву хана Хубилая в Бирме, явно воспроизводила структуру современной ей миниатюры о битве между Александром и Пором.

Помимо Гога и Магога, тартар связывали с также запертыми Александром Македонским десятью потерянными коленами Израиля (легенда восходит к раннему средневековью), исмаилитами и мадианитянами из Ветхого Завета (последние два сопоставления имеются у Юлиана); библейские ассоциации и отсылки к Александру несколько уравновешивали негативные представления о тартарах. Общим местом было отождествление монголов и евреев, возникшее ещё в IX веке и распространившееся ко времени монгольских завоеваний. Монголы оказывались потомками еврейских племен, изгнанных в Мидию ассирийским царём: в результате в XIII веке Мидию и Персию не отличали от Тартарии; Рикольдо да Монтекроче задавался вопросом о связи между евреями и тартарами. Следы этих фантастических этимологий и воображаемых связей прослеживаются вплоть до XVIII века. Другим распространённым сравнением была «связь» между тартарами и скифами (опосредованная через Гога и Магога, с которыми скифов связывали ещё древнеримские историки); как пишет С. Горшенина, в противопоставлении тартар оседлым народам воплотилась античная дихотомия между цивилизацией и варварством, ойкуменой и внешним миром, дополненная разграничением христиан и неверных. Данная дихотомия имела место, например, в описаниях Рубрука, Плано Карпини, Матвея Парижского. Вместе с тем, противоречивость коннотаций, совмещение положительных (воображаемое царство пресвитера Иоанна или предполагаемая религиозная толерантность монголов) и отрицательных (образ ада) элементов в период конструирования образа Тартарии были вписаны в политический контекст того времени: страх перед монголами сочетался с надеждой на их помощь в борьбе против мусульман. Последнее обстоятельство подкреплялось фактом военной кампании Чингисхана на Ближнем Востоке; так, Рубрук сообщал об антимусульманских планах монголов.

Монгольское завоевание изменило представления о «чудищах» Центральной Азии; если ранее реальные народы превращались в чудищ, то отныне чудища становились народами (хотя процесс начался ещё с «Апокалипсиса Псевдо-Мефодия»). Согласно подсчетам исследователя П. Готье Далше, количество чудищ на картах выросло в течение первой половины XIII века; в дальнейшем тенденция проявлялась и в литературе (Джон Мандевиль). Ярким примером были свидетельства Плано Карпини: в попытке рассказать историю тартар, автор так же тщательно описывал чудищ, населявших завоеванные ими страны, как и реальную жизнь монголов. Список включает немых, существ без суставов в ногах, кинокефалов, с пёсьими мордами и бычьими копытами, одноногих и одноруких людей и др.; Карпини описывает чучела, извергающие огонь, горы магнитов, притягивающих стрелы, грохот при восходе солнца и т. д. Путешественникам было очевидно, что подобные чудища и чудеса невозможно было увидеть (что, однако, не ставило под сомнение их существование), поэтому их постоянно локализовали в новых областях Тартарии. Страна женщин с мужскими телами располагалась за пределами Катая, сообщал армянский историк Киракос Гандзакеци; мужчины в его описании походили на собак. Кинокефалы обитали на северо-востоке Тартарии, согласно карте Анри из Майнца (XIII век). Примерно там же, к северу от Samogedi их помещают Плано Карпини и его спутник Бенедикт Поляк. С Гогом и Магогом и людоедами на берегу Северного океана соседствуют кинокефалы у немецкого картографа Андреаса Вальспергера (XV век). Первые сомнения в правдивости сказочных описаний можно видеть у Рубрука, задававшегося вопросом о существовании на севере «про́клятых народов»; тем не менее, подобные образы обитателей Сибири сохраняются вплоть до Сигизмунда фон Герберштейна (XVI век).

Путешествия в Тартарию в XIII—XVI веках

Возникновение Монгольской империи и ослабление непосредственной угрозы Европе после 1260 года способствовали попыткам изучения Тартарии в XIII—XIV веках миссионерами, торговцами и дипломатами; несмотря на опасности, в период между 1245 и 1235 годами они пытались установить связи с Китаем в то время, когда морской путь был ещё не известен. Среди первых исследователей «центрально-азиатского» пространства были Плано Карпини, первый посол папы Иннокентия IV (1245—1247), его собрат Гильом де Рубрук (1253—1255), путешествовавший как обычный миссионер, и венецианский купец Марко Поло (1260—1295). Католическая епархия в Самарканде была основана в 1329 году доминиканским миссионером Фомой Манказола; в столице Чагатайского улуса Алмалыке епархия появилась в результате усилий францисканца Джованни де Мариньолли (1342). Несмотря на активность католических миссионеров в первой половине XIV века, вскоре контакты между Европой и Тартарией вновь ослабевают; среди причин можно назвать эпидемию чумы в Европе (1340), усиление Османского государства, мешавшего прямым контактам, распад монгольский империи и падение монгольской династии в Китае, «закрытие» Китая от европейцев во времена династии Мин. После окончательной исламизации «Центральной Азии» новое возобновление контактов происходит в начале XV века, в момент возникновения эфемерной империи Тамерлана. Испанский посол Гонсалес де Клавихо прибывает в 1404 году ко двору Тамерлана; захваченный в плен Баязетом I, а затем Тамерланом, баварец Иоганн Шильтбергер проводит в Азии 25 лет (1402—1427). Век спустя англичанину Энтони Дженкинсону удается посетить Тартарию (1557—1559) перед её «закрытием» для европейцев. Все путешественники разделяли устоявшиеся мифологические представления о Тартарии, отправляясь на поиски окруженной горными хребтами страны, Гога и Магога, царства пресвитера Иоанна, потерянных израильских племен, Александра Македонского, разных чудищ и т. д. В их описаниях сочетались реальность и вымысел, которые, однако, подчёркивали разнообразие «нового мира».

Тартария на европейских картах XIII—XV веков

В XIII—XIV веках на европейских географических картах (mappae mundi) «Тартария» ещё используется редко. Согласно подсчетам исследователя А. Д. фон ден Бринкен, в тот период Tartarorum terra встречается всего трижды . Тартары впервые упоминаются на итальянской карте 1320—1321 годов географов Марино Санудо и Пьетро Висконте. Отмеченные влиянием арабских источников, несколько mappae mundi Санудо, Висконте и Паулина были составлены в 1310—1330-е годы. Карты представили новую «Центральную Азию»; помимо «тартар», на картах появились «Железные Врата» и «царство Катай». На карте 1320—1321 годов страна тартар располагается около обнесенного стеной замка, укрепления (castrum) Гога и Магога на северо-востоке у Северного океана. Карта сопровождается комментариями: «здесь были заперты тартары» и «здесь собралось великое множество тартар». На карте изображены два Каспийских моря, которые обозначены одним словом, однако расположены в разных местах. Одно имеет форму океанского залива: именно там «заперты тартары»; другое находится в горах, из него вытекает река Gyon (Oxus, Амударья). По мнению С. Горшениной, такое раздвоение характеризует попытку совместить античные источники и новые сведения о Центральной Азии.

В XIV—XV веках развитие картографии Тартарии происходило в основном в Италии, Португалии и Каталонии, сохранявших контакты со странами востока. Новые, более современные названия появляются на знаменитом Каталонском атласе 1375 года, составленным еврейским картографом из Мальорки Авраамом Крескесом: «центрально-азиатские» топонимы впервые заимствованы у Марко Поло, а также у Одорико Порденоне и Джона Мандевиля. Данный атлас довольно точно передавал общую политическую ситуацию того времени, несмотря на приблизительность городов, рек и т. д.; в нём сохранялись и фантастические элементы (гиганты на севере; пигмеи на юге — между Катаем и Индией; королевство амазонок, Гог и Магог и т. д.). После возникновения портуланов в XIV веке и переоткрытия карт Птолемея, появления новых свидетельств путешественников, карты «Центральной Азии» постепенно отказываются от принципов карты Т-О и постепенно переходят к другим способам начертания континентов. Главной особенностью является отказ от традиционной восточной ориентации карт в пользу северной (Птолемей) или южной. В отличие от средневековой картографии, считавшей Каспийское море заливом внешнего океана, Птолемей правильно считал его внутренним морем. Вместе с тем, античное изображение (как на картах Т-О) периферии северной Азии и, в частности, средневековые представления о Каспийском море сохраняют несколько выполненных в традиции Каталонского атласа карт первой половины XV века: итальянские карты Андреа Бьянко (1432—1436) и Борджиа (1410—1458), Каталонская карта из библиотеки Эстенсе де Модена (1450). Гирканское (Каспийское) море является заливом внешнего океана; рядом с заливом расположена окруженная горами земля Гога и Магога. На карте Андреа Бьянко по разные стороны гирканского залива расположены земной рай и Гог и Магог; спустя двести лет после путешествий Плано Карпини и Рубрука такое соседство было уже анахронизмом. На этих картах образы Гога и Магога и тартар отделяются друг от друга, вследствие положительных описаний Марко Поло и особенно в связи с падением Монгольской империи (1368). Теперь картография начинает рассматривать Гога и Магога в антисемитской перспективе: место тартар занимают евреи. На карте Борджиа тартары уже не заперты, а свободно располагаются на пространстве между Черным морем и Катаем (со своими повозками, верблюдами и юртами). Большое количество восходящих к Марко Поло «тартарских» топонимов в «Центральной Азии» присутствует на венецианской карте 1460 года: вокруг Каспийского моря (двадцать топонимов), в Туркестане, Сибири («Тартария» отмечается шесть раз), разных местах Каракорума и Катая. Карта Винланда (ок. 1440; если считать её подлинной) изображает «безбрежное тартарское море» (Magnum mare Tartarirum) между Евразией и восточными островами; «река Татартата» (Tatartata fluuius) вытекает из Каспийского моря и впадает в Северный океан. Обобщает средневековую картографию и обозначает переход к современной эпохе знаменитая венецианская карта Фра Мауро (1448—1459), однако, несмотря на высокое качество, образ Тартарии и на данной карте, и в картографии XV века в целом не претерпевает существенных изменений. В получивших распространение изданиях «Географии» Птолемея сохраняется античная номенклатура Азии. Топонимы бактрийский, согдийский, скифский воспроизводятся на картах вплоть до начала XVI века, наряду с относительно новыми топонимами: Тартария, Балор, Катай, Тангут (флорентийская карта Франческо Росселли 1492—1493 годов и др.)

Начало современной картографии: XVI век

Разрыв с наследием Птолемея происходит в начале XVI века, с появлением больших атласов; наиболее новаторской была карта Мартина Вальдземюллера (опубл. 1516). На этой карте Тартария включает ряд территорий России и Дальнего Востока: монголы обитают в «подлинной Тартарии» («Terra Mongal et que vera Tartaria dicitur»), а две тартарские провинции — «Хорасинская Тартария» (смешение Хорасана и Хорезма) и «Туркестанская Тартария» — находятся южнее, к востоку от Каспийского моря. Эти две Тартарии заменяют, соответственно, птолемеевские Скифию, Согдиану и Бактрию. В течение XVI века происходит «наступление» современных названий на территорию, ранее относимую к Тартарии; в частности, у Герарда Меркатора и Абрахама Ортелия. Получает распространение топоним «Туркестан» (на картах и в текстах), впервые обозначивший отдельную территорию на карте Вальдземюллера (ранее его часто смешивали с Турцией; как, например, на карте Паулина 1321 года). Во второй половине XVI века для обозначения междуречья Амударьи и Сырдарьи появляются топоним «Мавераннахр» (Mā warāʾ al-nahr; Maurenaer на карте Меркатора 1596 года), этноним «Узбек», заменяющий «Чагатай». На карте мира Абрахама Ортелия (1564) Тартария «сослана» на север Азии и занимает неопределенное положение между Россией и Дальним Востоком; при этом на территории Туркестана можно увидеть основные современные топонимы: Кабул, Балх, Кандагар, Бухара, Самарканд и др. Важным аспектом эволюции картографии Тартарии были сообщения, полученные в результате путешествий в Россию, которые начались ещё во второй половине XV века. Согласно С. Горшениной, особое место занимали «Записки о Московии» (1549) Сигизмунда фон Герберштейна. Включенная в книгу карта Августина Хиршфогеля использует русские, польские, литовские источники. Сведения о Тартарии немногочисленны, частью мифологизированы; фон Герберштейн не выезжал за пределы Москвы. Тартария продолжает своё «смещение» на север Азии; на карте появляется путь в Китай через северный океан — эти представления получают развитие у Энтони Дженкинсона. Карта Дженкинсона (1562, включена в Атлас Ортелия 1598 года), составленная по результатам путешествий в Среднюю Азию и Персию (1557—1564), решающим образом повлияла на изображения «Центральной Азии», прежде всего Туркестанского бассейна. В отличие от античных карт, на которых Яксарт (Сырдарья) впадает в Каспийское море, на карте Дженкинсона река течет на север, через области Taskent (Ташкент) и Boghar (Бухара); Амударья берет начало в окрестностях Shamarcandia (Самарканд) и сливается с Сырдарьей, впадающей затем в озеро Kitaia Lacu (вероятно, Аральское море). Озеро соединяется с Северным океаном рекой Oba (Обь). Поиски северного морского пути отражались и на карте Тартарии Меркатора (1569), а затем на Атласе фламандского картографа Йодокуса Хондиуса (1606); название города Cambalich (Пекин) повторяется (Cambalu) на побережье Тихого океана. Вероятно, под влиянием русской топонимии границы Катая доходят до озера Kitaia, из которой вытекает река Обь. Описания Дженкинсона и Меркатора в целом точно отражают (во многом ошибочные) представления европейцев о северо-восточной Азии второй половины XVI века. Так, в своём капитальном многотомном труде «Relationi universali» (1595) итальянский священник и дипломат Джиованни Ботеро описывал Тартарию следующим образом:

Изначально называлась Скифия, но триста лет назад перешла к тартарам (одному из народов великого Чингиса), из региона Азии, на их языке называемом Монголия. Те стали править и также изменили название. В неё входит (за исключением тартаров-прекопитов, о которых будет сказано отдельно) почти половина азиатского материка. Она простирается от Волги до границ Китая и Индии, от Скифского океана до Меотидского озера и Гирканского моря. <…>

Оригинальный текст (итал.)  

Si chiamaua prima Scithia; mà da trecento anni in quà i Tartari (popoli usciti sotto il gran Chingi, da un cantone dell'Asia detto in lor lingua Mongal), che ne hanno occupato il dominio, hanno anche mutato il nome: sotto'l quale si contiene (lasciando i Tartari Precopiti, de'quali habbiamo parlato al suo luogo) poco meno della metà della terra ferma dell'Asia: per che si stende dalla Volga sino a i confini della China, dell'India: dall'Oceano Scitico, sino alla palude Meotide, al mare Hircano. <…>

Тартария в XVI—XVIII веках: эпоха «ориентализма» и колониализма

В ходе эволюции европейской картографии Тартарии известные (в частности, античные) топонимы использовались для описания новых «белых пятен», которые отодвигались всё дальше и дальше. В течение XVII столетия античные названия почти полностью исчезают, хотя сохраняются представления Эратосфена и Птолемея, не различавших Каспийское и Аральское моря; как и некоторые другие мифологические элементы. Многовековая ошибка помещала в центр карты мира Каспийское море; как пишет С. Горшенина, его смещение на запад парадоксально повлияло на позднейшие концепции «центральности» Центральной Азии (как Евразии) после исчезновения «Тартарии». Первыми более или менее точными изображениями Центральной Азии были карты, составленные русскими исследователями в конце XVII — начале XVIII веков. В XVIII веке завершилась очерчивание горных систем Гиндукуша, Памира и Гималаев и речных бассейнов Средней Азии, что позволило наконец разделить Аральское и Каспийское моря.

Появление научного востоковедения («ориентализма») в начале XVII века производит революцию в представлениях об Азии; наиболее существенные изменения происходят в 1630—1640-е годы. Согласно С. Горшениной, образ Тартарии — Центральной Азии — формируется теперь на пересечении четырех различных перспектив. Во-первых, с точки зрения изучения Ближнего и Среднего Востока (Леванта), конструируемого в виде «классического Востока», Востока как такового, новой античности. Во-вторых, со стороны синологии — исследований Дальнего Востока, полного экзотики, отличного от Европы по природе; наконец, Тартария изучается державами, имеющими свои политические интересы: с северо-запада её осваивают русские путешественники, с юга, из Индии, — британские исследователи.

Тартария в европейских исследованиях

Мусульманская перспектива ярко представлена в «Восточной библиотеке» (1697) французского филолога Бартелеми д’Эрбело — всеобщей энциклопедии Востока, описавшей Центральную Азию на основе сведений мусульманских путешественников и исследователей . Энциклопедия совмещала наследие Птолемея с более современными топонимами: тартары, монголы, западные и восточные турки. Д’Эрбело не упоминает Тартарию, а следует восточным авторам: Иран и Туран, чье противопоставление восходит к эпической персидской традиции, включают всю «Верхнюю Азию» вне Индии и Китая; употребляются топонимы Туркестан и Мавераннахр. Соотношение названий довольно туманно: с одной стороны, Туран и Туркестан — синонимы; с другой, Мавераннахр и Туркестан являются частями Турана. На юге границей Турана-Туркестана служит Оксус, на востоке — страна Хотан (Khotan или Khoten), которая находится «за пределами Бухары и Кашгара»; северо-восточные границы, напротив, неизвестны. Города Каракомум, Алмалык, Бешбалык, согласно д’Эрбело, находятся в стране монголов. Там обитают восточные турки или турки Туркестана, тартары, монголы и хотанцы — «очевидно, самый северный из народов Китая». Энциклопедист вводит в научный оборот название «Трансоксания» (перевод арабского топонима Мавераннахр), в первой половине XVIII века оно быстро распространяется.

В XVII веке миссионеры постепенно продвигались вглубь Тартарии, вместе с маньчжурской армией; в 1682—1683 годах начались контакты с русскими исследователями, которые интересовались китайскими источниками по Тартарии. Миссионеры-иезуиты Фердинанд Вербист, Жан Франсуа Жербийон и другие искали путь из Пекина в Европу через Великую Тартарию; миссионеры контактировали, в частности, с русским дипломатом Николаем Спафарием. В результате сотрудничества по обмену знаниями Тартария стала более доступной. «Путь через страну узбеков в Китай не был столь трудным и долгим, как полагает большинство», — заключил в 1693 году путешественник-иезуит Филипп Авриль. Карты становились более точными; наиболее важной работой было фундаментальное «Географическое, историческое, хронологическое, политическое и физическое описание Китайской империи и китайской Тартарии» Жана-Батиста Дюальда (1735). Большое значение Дюальд придавал Великой Китайской стене — границе между «цивилизованным миром» и «варварством». Мир варваров за Великой Китайской стеной получает название Великой Тартарии:

…Великой Тартарией зовется вся часть нашего континента между восточным морем к северу от Японии, Ледовитым морем, Московией, Каспийским морем, Моголами, королевством Аракан рядом с Бенгалией, королевством Ава, Китайской империей, королевством Корея; на западе Великая Тартария ограничена Московией, Каспийским морем и частью Персии; с юга — той же частью Персии, Моголами, королевствами Аракан и Ава, Китаем и Кореей; с востока — восточным морем, а с севера — Ледовитым морем. Вся эта обширная область когда-то была поделена между бесчисленными правителями, а сегодня почти полностью объединена под властью императора Китая или царей Московии. Только несколько областей не подчиняются одной из двух империй: страна узбеков, часть страны калмуков или калмаков, Тибет, несколько маленьких государств в горах в стороне королевства Ава и к западу от провинции Сычуань.

Согласно Дюальду, Великая Тартария разделена на три части: Московская Тартария или Северная Тартария, открытая русскими малонаселённая область; «Независимая Тартария», центр которой никогда не посещали иезуиты; наконец, китайская Тартария (Восточная Тартария или страна монголов между Великой Китайской стеной и русскими владениями), описанная Жербийоном. Китайские территории за Великой стеной, пишет Дюальд, ныне находятся в зависимости от тартар-маньчжур, когда-то населявших Восточную Тартарию. Историк подробно описывает Восточную Тартарию, отмечая, что она представляет главным образом обширную пустыню, в два раза меньше Китая. В центре Восточной Тартарии находится страна Хами, чьи обитатели считают себя потомками Тамерлана. Хами представляет собой засушливый и песчаный регион, которую китайцы иногда называют песчаным морем, а сами тартары — Гоби. Это очень негостеприимная страна для путешественников, опасная для лошадей, поэтому тартары чаще используют верблюдов. О Независимой Тартарии Дюальд пишет, что в Мавераннахре её назвали Чагатаем, по имени сына Чингисхана, нынешнее название — Узбек, имя части тартар. Страну также называют Великой Бухарой, которая отлична от Малой Бухары, расположенной в районе Кашгара. Бухары живут в городах, тартары-кочевники являются подданными обеих Бухар. Миссионеры-иезуиты в Китае были практически современниками Бартелеми д’Эрбело; так, епископ Клод Висделу, участник научной экспедиции в Китай (1685—1709) не соглашался с «мусульманской» версией Центральной Азии. Висделу считал мусульманские источники менее надежными, чем миссионерские и критично относился работе «кабинетного учёного» д’Эрбело, отвергавшего термин Тартария. Епископ писал (1779), что Тартарией следует называть территорию к северо-западу от Китая — бывшую Скифию, называемую мусульманами Туркестаном и Тураном. Висделу описывал этимологию термина, происходившего от названия покоренного монголами народа; империя монголов занимала пространство между «четырьмя морями» (Южное, Восточное, Ледовитое и Средиземное), вне её власти оставались только Московия, Южная Индия и несколько других государств. Согласно Висделу, граница Тартарии проходит по северным берегам Понта Эвксинского и Каспийского моря, а затем поворачивает на юг вплоть до Индии или, скорее, Хорасана; Тартария граничит со странами между Индией и Китаем, королевством Корея, граница заканчивается у Восточного моря. На севере страна омывается Ледовитым морем, и, наконец, на западе можно провести воображаемую линию от западной оконечности Понта Эвксинского до устья Оби в Ледовитом море. Тартария в усеченных размерах, согласно Висделу, выглядит иначе — без Европы и России; граница проходит от устья Волги до Ледовитого моря, а в наиболее уменьшенном варианте — от севера Хорасана, вдоль восточного берега Каспия и далее до Ледовитого моря. Тартария в описании Висделу включает почти всю территорию современной России, бывшие советские республики Средней Азии, часть Ирана, Афганистана, Пакистана, север Индии, Тибет и Монголию. В уменьшенной версии Тартарии граница проходит по Уральским горам. Эта последняя Тартария разделена на Западную и Восточную меридианом между Пекином и Ледовитым морем. Следуя китайским авторам, Висделу предлагает протянуть линию между самой северной точкой Каспия и пекинским меридианом. Территорию к югу от воображаемой границы следует называть Южной или Неподвижной Тартарией, её населяют народы, управляемые несколькими тартарскими государствами. В Северной или Странствующей Тартарии обитают «бродяги», странствующие народы, живущие в юртах и передвигающиеся на повозках. Южная Тартария тоже разделена на две части: исследователь выделяет китайскую Тартарию, расположенную к востоку от горы Имаус.

Помимо «тартарской» терминологии Висделу использовал введенный д’Эрбело термин «Верхняя Азия» вместо «Скифии, Тартарии, Туркестана или Турана», четко отделив её от Тибета. Расположение Тартарии на возвышенности подчеркивают и другие описания того времени. Так, шведский географ Филипп Иоганн фон Страленберг (1730) писал о Тартарии как о пологой возвышенности, с наклоном к Ледовитому морю, что соответствовало направлению ветров и течению рек. Высокогорная Тартария включала «ужасную» пустыню Гоби: в «Новом атласе Китая, китайской Тартарии и Тибета» (1737) французский картограф Жан Батист Бургиньон д’Анвиль писал, что Великая Гоби представляет собой высокогорную песчаную равнину; там настолько холодно, что лед почти всегда встречается не глубоко под землей. Согласно д’Анвилю, другие подобные области Тартарии тоже именуются Гоби, хотя они не столь обширны; русские называют их Степью. Учёные конца XVIII века помещают в высокогорном регионе прародину человечества; так, французский путешественник барон Франц Тотт писал в 1784—1785 годах, что плоскогорье Тартарии, где ныне обитают тартары, было первой областью в Азии, открытой и заселенной людьми. Согласно Тотту, с того места проходили миграции народов сторону Китая, Тибета и Кавказа, Южной Азии, вплоть до Европы (готы, остготы и вестготы). Плато Тартарии продолжает горные цепи Кавказа и Тибета на север, вплоть до Кореи; это наиболее возвышенная часть территории между Индией и Камчаткой, в ней берут истоки реки, текущие на север и на юг.

В конце XVIII века представление о Центральной Азии формируется и у британцев благодаря публикациям географа Джеймса Реннела, известного прежде всего своей картой Индии. Реннел изучал регион с южной перспективы, используя, в частности, сведения, добытые путешественником-этнографом Георгом Форстером. Следуя по стопам экспедиции Форстера (1783—1784), Реннел отмечает трудности изучения областей между Россией, Индией и Персией. Согласно Реннелу, «погруженная во мрак» земля между Кандагаром и Каспием «принадлежит скорее Персии, чем Индии», а область далее к северу-западу зависима от Тартарии. Географ описывает обширную «Великую Бухару», смещая Туркестан к западным границам Кашгара, которые в его описании проходят в районе Шаша или Ташканда (Ташкент). Индостан у Реннела граничит с Тибетом на севере и с Тартарией на западе; Тартария, как и Персия, локализуется к северо-западу от Индии. Кашмир является ближайшей к Тибету и Тартарии индийской провинцией, в то время как Кашгар находится между Индией и Китаем. В третьем томе энциклопедии «Британика», изданном в 1773 году, указаны сведения о Тартарии:

Тартария, огромная страна в северной части Азии, граничащая с Сибирью на севере и западе: её называют Великой Тартарией. Тартары, живущие южнее Московии и Сибири на северо-западе от Каспийского моря, называются Астраханскими, Черкасскими и Дагестанскими; Калмыкские Тартары занимают территорию между Сибирью и Каспийским морем; Узбекские Тартары и Монголы обитают севернее Персии и Индии и, наконец, Тибетские живут на северо-западе Китая.

Оригинальный текст (англ.)  

TARTARY, a vast country in the northern parts of Asia, bounded by Siberia on the north and west: this is called Great Tartary. The Tartars who lie south of Muscovy and Siberia, are those of Astracan, Circassia, and Dagistan, situated north-west of the Caspian-sea; the Calmuc Tartars, who lie between Siberia and the Caspian-sea; the Usbec Tartars and Moguls, who lie north of Persia and India; and lastly, those of Tibet, who lie north-west of China.

Во второй половине XVIII — начале XIX века смешение терминов «Тартария» и «Верхняя Азия» породило топоним «Верхняя Тартария». Название впервые появилось у французского автора Шарля-Клода де Пейсонеля в 1765 году в сочинении «Историко-географические наблюдения о варварских народах, населяющих берега Дуная и Понта Эвксинского»; де Пейсонель называл Верхней Тартарией близкие к Китаю территории. Неизвестный еще веком ранее топоним вошел в употребление, хотя и не был принят всеми учёными; Верхняя Тартария находилась вне арало-каспийской низменности, Памира, Тянь-Шаня и Тибета, однако топоним не имел такого универсального значения, как «Верхняя Азия». Согласно С. Горшениной, интеллектуалы от иезуитов до Вольтера искали азиатское противопоставление Китаю, который воспринимался в Европе как просвещенная деспотия. Негативное восприятие Тартарии на рубеже XVIII—XIX веков характеризовалось исторической перспективой, совмещавшейся с географической и временной близостью: потомки «варваров» тартары были язычниками, жестокими кочевниками, склонными к деспотизму. Висделу (1779) писал, что Тартария была нескончаемым источником нашествий варваров, приносивших опустошения Европе и Нижней Азии; на просторах Татарии разворачивались самые кровавые трагедии в мире. С. Горшенина заключает, что точное определение границ Верхней Тартарии или Верхней Азии не было обязательным, поскольку, как отмечал Висделу, «каждый может перемещать и размещать их так, как посчитает уместным»; такой подход полностью соответствовал политической ситуации того времени — продвижению европейского колониализма, в ходе которого границы Востока постоянно сдвигались на юго-восток, в сторону Индии и Китая.

Тартария и Московия. Русское восприятие Тартарии

По мнению С. Горшениной, если западные представления о Тартарии конструировали противостоящий европейской цивилизации образ Другого, удалённый, загадочный и опасный, то история российских представлений о Тартарии имела свои особенности. Под влиянием европейской космографии первые российские картографы приняли восходящую к античности границу между Европой и Азией по Танаису (Дону); для русских граница первоначально не имела религиозного смысла средневековой дихотомии между добром и злом. Такой подход имел важные следствия. Несмотря на то, что Московия западнее Дона находилась в Европе, Российское государство стало почти полностью азиатским. Перемещения в географическом пространстве являлись чередой паломничеств; они не относились ни к «цивилизации» в европейском смысле, ни к природным границам или естественным законам. Восприятие европейцами Московии как архаичной страны, сравнимой с государствами инков, ацтеков, оттоманов или моголов, нашло отражение в иконографии, в которой совмещались образы Московии и Тартарии. Карта Дженкинсона (1562), Атлас Ортелия (1570—1598) и «Новая карта Тартарии» (1626) Джона Спида изображают русского царя в татарской юрте, а тартара — в одежде опричника. В этих специфических условиях (между «цивилизованным Западом» и «Азией диких скифов») в XVI веке русские исследователи начинают изучать Тартарию, опираясь как на собственный опыт пространственной близости, так и на европейские источники, которые, в свою очередь, часто использовали русские сведения.

Первый большой картографический синтез («Большой чертеж») относится ко времени Ивана Грозного и показывает территории от Урала до рек Ишим и Сарысу и гор Каратау, на юге — до Ташкента, Самаркада и Бухары. На карте впервые четко обозначено Аральское море («Синее море»). В отличие от миссионеров-иезуитов, русские исследователи достигают Китая через юго-западную Сибирь; этому способствует завершение завоевания Сибири в конце XVII века. Более или менее достоверными были карты Центральной Азии Николая Спафария («Описание первой части мира, называемой Азия», составленное после путешествия из Тобольска в Китай в 1675—1678 годах) и Семёна Ремезова (1697); довольно точной была карта Аральского моря Александра Бековича-Черкасского (1715). Тем не менее, в этот период русские не слишком интересуются Независимой Тартарией — в работах Спафария и Ремезова подвластные России территории описаны намного более подробно. Как отмечал фон Страленберг (1730), русские мало торгуют с Великой Тартарией, когда пересекают её на пути в Китай . В эпоху Петра I ситуация постепенно меняется; царь питал интерес к «Центральной Азии» и имел планы её завоевания. Несмотря на локальные неудачи (в 1729—1735 годах Россия вернула Персии часть территорий в Средней Азии), центрально-азиатское пространство остается в сфере российских интересов, хотя является труднодоступным: в 1735 году русский географ и государственный деятель Иван Кирилов писал о сложностях изучения Великой Тартарии, связанных с опасностью пребывания в тех землях.

Особенности русского восприятия Тартарии можно увидеть в «Атласе» Ивана Кирилова (1724—1734), «Новом географическом описании Великой Татарии» шведа фон Страленберга (1730) и «Новой карте Каспийского моря и регионов земли Узбек» голландского картографа Абрахама Мааса (1735). Хотя фон Страленберг и Маас не были русскими исследователями, оба работали в России и использовали русские источники. С. Горшенина отмечает два отличия от европейской традиции. Во-первых, Татария заменяет Тартарию: происходит разрыв со средневековой символической и фонетической цепочкой «Тартар-Тартары» (мифологический ад и кочевые народы). Во-вторых, «тартарские» географические термины используются реже. Фон Страленберг так объяснял различие в произношении:

Наши авторы долгое время пишут «Тартария», однако во всей Азии, в Турции, России и Польше говорят «Татария» и «Татары». Это слово без «r» встречается и в Священном Писании, переведенном с греческого на скифский. Можно заключить, что название «Татары» употребляется с древних времен».

На карте фон Страленберга, где большую часть занимает Imperium Russicum, Великая Татария находится к югу от Regnum Siberiae, её границы доходят до западного побережья Каспийского моря; за Татарией располагается Мунгалия, чье местонахождение примерно соответствует современной Монголии. Согласно Страленбергу, слово «Татария» происходит из библейских текстов. Изменение произношения могло быть вызвано русским влиянием; хотя европейские картографы продолжали использовать написание «Тартария», в русских словарях (за исключением «Тартара» как ада) не было ни Тартарии, ни тартар. Русская традиция использовала этнонимы татары, татара и татарва для обозначения кочевых народов; редкое употребление «Тартарии» было связано с европейским влиянием. Так, среди первых русских карт, напечатанных в Амстердаме по заказу Петра I (1699), есть карта Малой Тартарии. Топоним Великая Тартария содержат «Чертеж всей Сибири, збиранный в Тобольске по указу царя Алексея Михайловича» Петра Годунова (1677) или карты Семена Ремезова, выполненные между 1697 и 1720 годами. Тартария присутствует на карте геодезистов Ивана Евреинова и Федора Лужина (1720) и в «Атласе сочиненном к пользе и употреблению юношества и всех читателей Ведомостей и исторических книг» (1737), где изображено несколько Тартарий. В первом официальном атласе Российской Империи, выпущенном в 1745 году, имелась карта «Малая Татария с пограничными Киевской и Белгородской губерниями». На карте фон Страленберга нет ни китайской, ни русской Тартарии (Татарии). В схематичном «Атласе» Кирилова изображена «Восточная Татария», обозначающая Китайскую Тартарию. Карта Абрахама Мааса не использует «тартарскую» терминологию, однако указывает, что независимые «центрально-азиатские» ханства в европейской историографии называются «Независимой Тартарией». С. Горшенина заключает, что в русских представлениях «Татария» означала только «Независимую Тартарию» европейских картографов, а не какие-либо русские владения в Азии; такой поход следовал из «просвещенной» политики царей, считавших Россию европейской державой. Российская элита избегала ассоциаций с Тартарией, то есть с далекой Азией, негативные образы которой воплощали варварство, неподвижность и отсталость; при этом в Европе Россию часто считали одной из азиатских стран.

Особенности представлений о Тартарии

В XVIII веке термин Тартария не обладал универсальным значением, различными были и его транслитерация, и содержание, и описываемое географическое пространство. Энциклопедические описания (включая относительно подробный анализ Висделу) того времени оставались довольно размытыми. Согласно С. Горшениной, термин имел различное содержание в зависимости от типа дискурса: этнографического, регионалистского и политического, которые сосуществовали в картографии, исторических или философских описаниях .

Тартария как этнографический термин имел два аспекта. С одной стороны, этноним Тартария относился к различным народам, населявшим Монгольскую империю и ее окрестности. Исследования иезуитов и русских путешественников, а также возникновение сфер политического влияния между Россией и Китаем способствовали разнообразию «тартарской» терминологии. В европейской и российской картографии возникло противопоставление «подлинных» тартар (то есть монголов) и всех остальных, покоренных или ассимилированных народов. С другой стороны, сохранялось негативное представление о тартарах как о далеком враге, вызывавшем ассоциации с Сатаной, Гогом и Магогом, потерянными евреями и Антихристом; у тартар не было точной географической локализации или этнической идентичности. К этнографическим описаниям можно отнести исследования фон Страленберга, Дюальда, работы российских учёных Татищева и Рычкова. Так, фон Страленберг, опираясь в основном на сведения, почерпнутые им в Западной Сибири, составил подробную классификацию татарских народов; учёный выделял шесть различных групп татар, локализуя Великую Татарию южнее Сибири. С другой перспективы, из Китая, Дюальд предложил различать четыре вида тартар: западные тартары, восточные или «вонючие» тартары, тартары-мусульмане, тартары под властью Московии . Описания Независимой Тартарии, тем не менее, оставались довольно расплывчатыми. Так, российские учёные Василий Татищев и Петр Рычков отмечали, что обитатели Хивы и Бухары, Ташкента или Туркестана являются мусульманами, но надежных сведений о них нет. В целом, общий термин Тартария не исчез, однако в XVIII веке количество «тартарских» этнонимов «Центральной Азии» уменьшилось; в России имела место тенденция к замене Тартарии на Татарию. Можно также отметить, что западные тартары парадоксальным образом были хуже изучены, чем восточные тартары (маньчжуры).

Границы Тартарии в старых источниках

См. также: Монгольская империя и Золотая Орда

В географическом приложении к «Opus de doctrina temporum» Петавиуса, изданном в Лондоне в 1659 году, говорится более интригующе:

Тартария (известная в древности как Скифия, по их первому царю Скифу, который сначала получил имя Магогиус, от имении сына Яфета Магога, чьими потомками были те обитатели) самими жителями называется Монголия. Тартарией же зовётся по реке Тартар, орошающей значительную часть страны. Это великая империя (не уступающая по размерам ни одной стране, кроме колоний испанского короля — но и здесь она имеет то превосходство, что все её части связаны сушей, когда как упомянутая сильно разделена), она простирается на 5400 миль с востока на запад и на 3600 миль с севера на юг, таким образом великий Хан, то есть император, властвует над многими царствами и провинциями, со множеством славных городов. На востоке она ограничена Китаем, Морем Цин (или Восточным Океаном) и Анианским проливом. На западе горой Урал. На юге реками Ганг и Оксус (ныне Абиам) Индостана и верхней частью Китая <…>; на севере Скифским или Замороженным Океаном — там земли столь холодны, что необитаемы. <…>

Оригинальный текст (англ.)  

Tartaria (known of old by the name of Scythia, from their first King Scythu, and who were at first called Magogius, from Magog, Japhet's son: whose posteriry its Inhabitants were) is called by the Inhabitants Mongul: but Tartaria, from the River Tartar, watering a great part of it. It is a great Empire, (not yielding to any other in largenesse of Countries, but to the King of Spain's Dominions: whom also it exceeds, in that it is all united by some bond: whereas the other are very much disjoyned) extending 5400 miles from East to West, and 3600 from North to South, so that the great Cham or Emperour hereof, hath many great Realms and Provinces under him, containing a great number of good Towns. It is bounded on the East with China, the Sea of Cin or Eastern Ocean, and the strait of Anian: on the West with the Mountain Iraw <...>, on the South with the River Ganges and Oxus (now Abiam) Indostan, and the upper part of China <…>; on the North with the Scythick or frozen Ocean; the Country of whose shoar is so cold, that it is held inhabited. <…>

См. также

• Малая Тартария
• Скифия
• Лукоморье
• Воображаемые географии

Литература

• Edson, Evelyn. [books.google.fr/books?id=dK-TTLbCw78C&printsec=frontcover&dq=The+World+Map,+1300%E2%80%931492:+The+Persistence+of+Tradition+and+Transformation&hl=fr&sa=X&ved=0CBQQ6AEwAGoVChMI4N7ShqzkyAIVhlRyCh0WWwu7#v=onepage&q=The%20World%20Map%2C%201300%E2%80%931492%3A%20The%20Persistence%20of%20Tradition%20and%20Transformation&f=false The World Map, 1300–1492: The Persistence of Tradition and Transformation]. — Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2007. — 300 p. — ISBN 0-8018-8589-2.
• Gorshenina, Svetlana. [books.google.ru/books/about/L_invention_de_l_Asie_centrale.html?id=p2x6oAEACAAJ&hl=ru L'invention de l'Asie centrale: histoire du concept de la Tartarie à l'Eurasie]. — Droz, 2014. — 702 p. — ISBN 9782600017886.
• Малолетко А.М. [books.google.ru/books?id=EM4RAQAAIAAJ&focus=searchwithinvolume&q=%D0%A2%D0%B0%D1%80%D1%82%D0%B0%D1%80%D0%B8%D1%8F Географическая ономастика: учебное пособие для студентов специальности "география"]. — 2001.
• Kotkin, Stephen. [scholar.princeton.edu/sites/default/files/defining_territories_and_empires__from_mongol_ulus_to_russian_siberia1200_1800_0.pdf Defining Territories And Empires: From Mongol Ulus To Russian Siberia1200-1800] // Socio-Cultural Dimensions Of The Changes In The Slavic-Eurasian World. — Sapporo: Hokkaido University Slavic Research Center, 1997.
• Витсен Н. Северная и Восточная Тартария, включающая области, расположенные в северной и восточной частях Европы и Азии. В 3 т. / пер. с гол. В. Г. Трисман; ред. и науч. рук. Н. П. Копанева, Б. Наарден.. — Амстердам: Pegasus, 2010. — ISBN 978-90-6143-344-6.
• Закиев М. З. [s155239215.onlinehome.us/turkic/20Roots/ZakievGenesis/ZakievGenesis192-211Ru.htm Происхождение татар] // Происхождение тюрков и татар. — М.: Инсан, 2002. — С. 192—198. — ISBN 5858403174.
• Е. А. Федорова, В. П. Сливинский. [vestnik.kemguki.ru/images/stories/vestnik22-2.pdf#page=27 СИБИРЬ В ЛИНГВОМИФОЛОГИЧЕСКОМ КОНТИНУУМЕ РОССИИ: ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ ОСМЫСЛЕНИЯ В РУССКОМ ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ] // ВЕСТНИК КемГУКИ. — 2013. — № 22. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=2078-1768&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 2078-1768].

Отрывок, характеризующий Тартария

– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.