Тарханов, Иван Романович

Иван Романович Тарханов (Тархан-Моуравов)
Тархнишвили Иван Рамазович
Портрет работы И. Репина (1892)
Дата рождения:	3 июня 1846(1846-06-03)
Место рождения:	Тбилиси
Дата смерти:	24 августа 1908(1908-08-24) (62 года)
Место смерти:	Кшешовице
Страна:	Российская империя Российская империя
Научная сфера:	медицина
Учёная степень:	доктор медицинских наук
Альма-матер:	СПб Медико-хирургическая Академия
Научный руководитель:	Сеченов, Иван Михайлович
Известные ученики:	М. М. Манасеина; Н. Цибульский; Б.Ф. Вериго; В.Ю. Чаговец; В.И. Вартанов

Князь Иван Романович Тарханов (Иван Рамазович Тархнишвили, Тархан-Моурави; 3(15)июня 1846 — 24 августа (6 сентября) 1908) — русско-грузинский физиолог, переводчик, педагог и популяризатор науки из грузинского рода Тархан-Моурави. Он был потомком великой личности в истории Грузии, «диди моурави», то есть великого правителя Георгия Саакадзе (1570—1629), главнокомандующего грузинскими войсками, получившим тарханство, то есть освобождение от государственных и феодальных податей за свои заслуги перед родиной. Так возникла двойная фамилия предков — Тархан-Моурави, часто употреблявшаяся при именовании знаменитого физиолога. Сын Георгия Саакадзе Сиауш, единственный уцелевший в период бесконечных войн, вернувшись из Турции, поселился в селении Ахалкалаки, Горийского района, дав начало роду Тархнишвили (Тархан-Моурави).

Биография

Иван Тарханов родился в Тифлисе 15 июня 1846 года, в семье генерал-майора, князя Романа Дмитриевича Тархан-Моуравова. Очень рано, на первом году жизни потерял мать и всё детство провел в доме отца. В 1857 году отец отдает маленького Вано в гимназию в Тифлисе, но впечатлительный, развитый не по годам мальчик не смог вынести рутины гимназической учёбы. Через год отец берет Вано из гимназии, готовит его дома, а в 1860 году отвозит в Петербург, помещает в частный пансион Шаксеевой, в котором мальчик остаётся год, а затем переезжает в семью родственников. В этот период мальчик по собственной инициативе готовится на аттестат зрелости. Одним из его преподавателей становится студент физико-математического факультета Петербургского Университета Виссарион Гогоберидзе, близкий Н. А. Добролюбову (1836—1861), Д.И. Писареву (1840—1868) и Н. Г. Чернышевскому (1828—1889), а также Георгию Церетели (1842—1900) и Нико Николадзе (1843—1928). Шестнадцатилетний Иван, сдав блестяще экзамены в 1863 году на аттестат зрелости во 2-й Петербургской гимназии, поступил по желанию отца на естественное отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, хотя сам предпочитал стать врачом.

17-летний юноша с увлечением начинает изучение физиологии под руководством Ф. В. Овсянникова (1827—1906), который большое внимание уделяет и занятиям по гистологии. Одновременно он посещает лекции И. М. Сеченова (1829—1905) в Императорской медико-хирургическую академии. С первой же лекции, увлекшись живой речью отца русской физиологии, он решает перейти в Медико-хирургическую Академию, но встречает сопротивление со стороны своего отца. Впрочем, пребывание Тарханова в университете было непродолжительным; из-за политического выступления 9 апреля 1864 года он был исключён из университета. Однако официально значилось, что Тарханов уволен за неуплату, и ему было разрешено остаться в Петербурге и поступить в Медико-хирургическую Академию, к чему так стремился и сам Тарханов, увлекшись лекциями Сеченова. Профессор физиологии обращает внимание на хорошо подготовленного студента и допускает его к проведению самостоятельных экспериментов. Своими результатами Тарханов-студент выступает с докладом на 1-м съезде естествоиспытателей «О механизме координации движений в акте ползания и скаканья» (1868). Через год Тарханов, уже заканчивая блестяще Академию, печатает ещё четыре работы. По окончании курса в 1869 году он был оставлен при академии. 3 октября 1870 года Тарханов сдаёт экзамены на степень доктора медицины, а 2 июня 1871 года защищает диссертацию, после чего едет в отпуск в Тифлис, чтобы устроить семейные дела после смерти своего отца. Здесь 25-летный молодой доктор медицины уже получившийся большую известность на родине благодаря прессе, читает пять лекций по физиологии с демонстрацией опытов для широкой аудитории.

Эти лекции были крупным событием и сыграли большую роль в дальнейшем развитии естествознания и медицины в Грузии. В них красной нитью проходила мысль о зависимости всех жизненных процессов от внешней среды, значение открытий физики и химии для медицинской науки. Молодой и талантливый ученый создал своими лекциями целую эпоху, разбудил среди слушателей стремление к высшему образованию, которое в то время можно было получить лишь в университетах России или Европы. Лекции привлекли до 400 человек слушателей, что было беспрецедентным явлением в Тифлисской жизни того времени. Год спустя Тарханов опубликовал свои лекции под названием «Роль нервной системы в движении животных», как дополнение к журналу «Кавказский Медицинский Вестник». По возвращении в Петербург, Тарханов, не имея руководителя, так как Сеченов в знак протеста покинул Медико-хирургическую Академию, работал самостоятельно в физиологической лаборатории академии, отчасти в лаборатории Овсяникова, находит приют в клинике С. П. Боткина (1832—1889). В течение трёх лет своего прикомандирования к академии Тарханов самостоятельно произвёл несколько работ, в том числе: «К физиологии термических рефлексов», «Об иннервации селезёнки», «О влиянии тепла и холода на сердечно-задерживающие центры блуждающего нерва» и другие.

В 1872 году И. Р. Тарханов был командирован на два года за границу для усовершенствования в физиологии. В это время он посетил почти все главные физиологические лаборатории Европы и специально занялся научными исследованиями в лабораториях Гоппе-Зейлера, Гольца и Реклинкгаузена в Страсбургском университете и в лабораториях Клода Бернара, Ранвье, Этьена-Жюля Маре и Вюльпиана в Париже. Результатом этих работ был ряд исследований, появившихся в заграничной и отечественной литературе; из них наиболее выдаются: об иннервации сосудов, о красящем веществе желчи, о сократительных элементах капилляров, о влиянии кураре на кровь и лимфу, о влиянии сгущенного воздуха на клеточные элементы, о перемежающемся раздражении обоих блуждающих нервов и действии их на сердце, о действии наведённых токов на красные кровяные тельца и другие.

В 1875 году Тарханов утверждён приват-доцентом по кафедре физиологии в Медико-хирургической академии, в следующем году избран экстраординарным и в 1877 году ординарным профессором физиологии. Впоследствии за учёные заслуги Тарханов был удостоен конференцией академии звания академика. В течение 18 лет, с 1877 по 1895 год, профессор Тарханов занимал кафедру физиологии Военно-медицинской Академии. За это время из Физиологической лаборатории выходит до 140 работ, свыше 60 диссертаций. Они выполнялись не только военными врачами Академии, но и врачами различных научных учреждений многих городов Российской империи. В декабре 1894 года реакционно настроенная администрация Военно-медицинской Академии во главе с профессором Пашутиным воспользовалась возможностью освободиться от слишком либерального учёного-секретаря и профессора Тарханова. Он был отчислен от должности секретаря, а 2 марта 1895 года уволен из Академии за выслугой лет, не достигнув 50-летнего возраста, оставив созданную на протяжении многих лет прекрасно оборудованную лабораторию. В том же году Тарханов выступил приват-доцентом физиологии в Санкт-Петербургском университете, где читал курсы по вопросам биологии и общей физиологии. В 1896 году стал первым руководителем кабинета физиологии и проводил занятия на Курсах воспитательниц и руководительниц физического образования возглавляемых Петром Францевичем Лесгафтом.

Свой уход из Военно-медицинской Академии Тарханов переживал настолько тяжело, что избегал проходить через Выборгскую сторону Петербурга и лишь в очень редких случаях принимал участие в учёных заседаниях. Нанесённая ему тяжелая обида и интенсивная работа вероятно послужили причиной скоропостижной гибели ученого, находившегося в расцвете творческих сил. Тарханов умер 11 августа 1908 года во время летних каникул в своём доме в селе Кшешовице вблизи Кракова. Сперва его похоронили на Краковском кладбище, но затем прах покойного перевезли в Санкт-Петербург. 10 сентября 1908 года на Варшавском вокзале собралось множество студентов, слушателей Народного Университета, представителей прогрессивной интеллигенции. И. П. Павлов на панихиде у гроба покойного Тарханова произнес прочувствованную речь. Погребение состоялось на Тихвинской кладбище Александро-Невской лавры. В 1912 году на средства, собранные Грузинской колонией в Петербурге, на могиле Ивана Тарханова был поставлен памятник. фигуры Тарханова и плачущей женщины были сделаны по модели вдовы покойного, художницы и скульптора Елены Павловной Антокольской (1862—1930), племянницей известного русского скульптора М. М. Антокольского (1843—1902).

Научное наследие

За время своей научной деятельности Тарханов произвёл целый ряд научных исследований по самым разнообразным вопросам физиологии, из них в качестве наиболее выдающихся упомянем о применении телефона к животному электричеству, о психомоторных центрах у новорожденных животных и развитии их при разнообразных условиях, к физиологии нормального сна у животных, о механизме светящегося аппарата светляков к проблеме сна, об автоматических движениях обезглавленных животных, об определении массы крови на живом человеке, об яичном белке птенцовых и выводковых птиц, о колебании гальванических кожных токов у человека под влиянием возбуждения органов чувств и различных психических влияний, о физиологическом действии спермина Пёля, о влиянии музыки на животный организм и на человека, о влиянии рентгеновских лучей на животных, о произвольном ускорении сердцебиений у человека, о субъективировании слуховых ощущений, и т. д.

Кожно-гальванический рефлекс

В 1879 г. французский специалист электротерапии Габриел М. Вигуру (1831—1911) впервые описал феномен, который известен сегодня как электро-дермальный ответ. Он состоит в том, что при наружном нанесении раздражения кожа непроизвольно изменяет сопротивление. Среди других выдающихся ученых, которые внесли свой клад в изучении электро-кожного, или кожно-гальванического ответа были И. Р. Тарханов, француз Шарл С. Фере (1852—1907), немец Георг Стикер (1860—1960), и Швед Отто Верагут (1870—1944). На сегодня, по существу, применяют два метода регистрации кожно-гальванических реакций: по Тарханову (регистрация электрических потенциалов кожи) и по Фере (регистрация электрического сопротивления кожи). Оба метода, как показатели состояния организма, дают идентичные результаты, только латентный период изменения сопротивления кожи несколько выше, чем при изменении потенциалов кожи. В мировой литературе данное открытие носит название феномена Тарханова (Tarchanoff, 1889) и заключается в усилении гальванических явлений в коже человека при раздражении чувств и различных формах психической деятельности.

И. Р. Тарханов установил, что любое раздражение, нанесенное человеку, через 1-10 секунд латентного периода вызывает сначала легкое и медленное, а затем все ускорявшееся отклонение зеркала гальванометра, часто выходящее за пределы шкалы. Это отклонение иногда продолжается ещё несколько минут по прекращении действия раздражителя. Постепенно зеркало гальванометра возвращается в исходное положение. Тарханов заметил, что электрические явления в коже человека резко усиливаются при мнимом воображении ощущения, при абстрактной умственной деятельности, при возбуждении нервной системы, при утомлении (Тарханов, 1889).

Кожно-гальваническая реакция успешно используется и по сей день в прикладной психофизиологии, в полиграфах, как один из параметров для т. н. «детектора лжи». Последний представляет прибор, записывающий несколько физиологических параметров (кожно-гальваническая реакция, частота сердцебиения и дыхания, потоотделение и т. п.) во время допроса в преступлении подозреваемого человека. Термин психо-гальванический рефлекс пользовался в начале 1900-х годов, а затем термин кожно-гальванический ответ (реакция) стал более популярен. Термин отдаёт дань памяти итальянскому ученому-натуралисту Луиджи Гальвани (1737—1798), впервые доказавшему «животное электричество».

Исследование сна

Занимался Тарханов также изучением сна. В 1879 г. он приступает к опытам над нормальным сном животных. Тарханов задается вопросом: «Зачем человеку сон, если мозг продолжает работать даже интенсивнее, чем в бодрствовании?» И отвечает: «Во сне не спят находящиеся в мозгу центры дыхания и кровообращения, не спят центры речи, ибо во сне мы разговариваем, не спят центры внимания, слуха, обоняния, не спит, наконец, мозжечок, о чём свидетельствуют чудеса эквилибристики, проявляемые лунатиками. Так что же тогда спит? Спят только центры, в которых сосредоточено наше сознание. Все остальное работает, и даже интенсивнее, чем днем. На самом деле сознание то спит, то бодрствует. Если бы это было не так, человек не смог бы вспомнить свои сновидения» (Тарханов, 1879, с. 372).

В поздней статье он заключает, что «… во время сна, во первых, не спит спинной мозг; во вторых не все части головного мозга бездействуют, что он, наоборот, является источником торможения, распространяющегося на части спинного мозга. … С этой точки зрения нормальный сон никоим образом не может рассматриваться, как следствие полного выпадения всех функции головного мозга, как предполагает наиболее распространенная гипотеза. Весьма возможно, что ослабление во время нормального сна целого ряда функций обязано своим происхождением угнетающему действию мозга на активность регулирующих эти отправления автоматических или рефлекторных центров». (Tarchanoff, 1894, p. 321). В этой же работе он установил понижение кровяного давления в период сна.

В другой работе «Наблюдения и опыты над светящимся аппаратом итальянских светляков» Тарханов затрагивает вопрос о возбуждающих и тормозных процессах в головном мозгу и связывает их с механизмом, вызывающим сон. Доклад был сделан на заседание Санкт-Петербургского Общества Русских Врачей 8 декабря 1894 г. и был опубликован в трудах Общества. Будучи во Флоренции в мае месяце на 4 недели, Тарханов обратил внимание на мерцающее свечение маленьких светляков Luciola Italica. Он установил, что обезглавленное насекомое день и ночь без пульсации светит, пока не потеряет всех признаков жизни. Следовательно, головной узел, в смысле центра, оказывает большое влияние на периодичность периферического светящего аппарата. Стало быть, из «головы» идут импульсы, усиливающие и угнетающие свет. Очевидно, что импульсы тушения идут от «головных» центров, так как обезглавленный светляк теряет способность тухнуть (Тарханов, 1895). Тарханов свои наблюдения связал с механизмами сна и пришёл к заключению, что во время т. н. сна у светляков, отсутствия свечения аппарата указывает на возбуждение тех центров «головного мозга», которые угнетают мерцание света. Свой доклад Тарханов закончил словами: «… сон представляет явление несравненно более сложное, чем это принято думать» (Тарханов, 1895, с. 208). Присутствовавший на докладе И. Павлов высказал сомнение, что существование специально угнетающих обстоятельств по отношению фонаря не убедительно при выборе теории сна. На это Тарханов четко выразился, что указателем деятельности головного мозга у светляка является фонарь; этот фонарь может тухнуть, и если он потух, то значить головной мозг деятелен, потому что если он бездеятелен, то фонарь светит все время. Во время сна Luciola обладает функцией чрезвычайно для неё целесообразной. У этого светляка выработался инстинкт, что фонарь при известных случаях нужен, а при известных его нужно тушить, тушить же только головной мозг, значит он возбуждается. Если же допустить существование центра сна, то его назначение должно быть прийти в возбужденное состояние и пустить в ход погашающие угнетающие импульсы. Павлов вспомнил, что покойный С. П. Боткин как раз указывал на существование этого центра, на что Тарханов вежливо ответил, что «… вы меня укрепляете своими словами в моих предположениях» (Тарханов, 1895, с. 210).

Радиобиологические исследования

В начале 1896 года, сразу после открытия Х-лучей Вильгелмом Рентгеном (1845—1923), И. Р. Тарханов провел первые исследования на лягушках и насекомых, облученных лучами Рентгена, и пришел к выводу, что «Х-лучами можно не только фотографировать, но и влиять на ход жизненных функций. Мы не удивимся, если в недалеком будущем лучами этими будут пользоваться с лечебной целью…» (Тарханов, 1896; с. 330). В своих пионерских опытах Тарханов убеждается, что под воздействием Х-лучей понижаются или исчезают кислотные оборонительные рефлексы у лягушки. Он отмечает губительное влияние тех же лучей на зародышевые клетки миноги. Тарханов настаивает на применении предохраниткльной ширмы из алюминия и о возможности применения лючей в клинике злокачественных опухолей и в судебно-медицинской практике.

Тарханов провел широкий спектр исследований действия Х-лучей на рефлекторную деятельность и поведение животных, на сердце и кровообращение, на эмбриональное развитие и многие другие. Его радиоэкологические исследования представляют собой анализ литературных данных и собственных наблюдений в широком общебиологическом плане и включают практические аспекты использования естественной радиоактивности в медицине и сельском хозяйстве. Вслед за этим последовали публикации научных и научно-популярных статей о действии лучей радия на различные биологические процессы и органы животных.

Даже беглое знакомство с этими работами позволяет судить не только о большом увлечении Тарханова проблемами биологического действия ионизирующих излучений, но и понять причины его настоятельного поиска в этой области. С одной стороны, он надеялся, что при изучении изменений физиологических процессов, вызванных естественными и искусственными активными лучами, появляется возможность приоткрыть завесу на пути познания сущности процессов жизни, а с другой — использовать излучения для решения важных практических задач здравоохранения, сельского хозяйства. Можно с уверенестью сказать, что основопологающие труды Тарханова в радиационной физиологии предсказали рождение новой отрасли науки и легли в основу становления и развития современной радиобиологии.

Исследования психических явлений

Работа Тарханова Психические явления и телесные процессы в организме животных и человека (1884) является выражением его мировоззрения, которое проходит через всего научное творчество. Завершается это мировоззрение монографией «Дух и тело» (1904), в котором ученый говорит о единстве духа и тела, о взаимоотношении организма с внешней средой. В этой своей последней книге, которая спустя века была переиздана в Москве (2010), Тарханов рассматривает взаимодействие психических явлений и физиологических процессов в организме человека. В ней автор дает подробную характеристику основных признаков указанных явлений, описывает сознательные и бессознательные психические акты, излагает данные, свидетельствующие о связи головного мозга с явлениями душевной жизни, на строго научной основе исследует взаимосвязь духа и тела. По мнению Тарханова, эта взаимосвязь, имеющая высокое теоретическое и и практическое значение в человеческой жизни, должна лечь в основу правильного и благотворного мировоззрения на истинную природу человеческого организма. По сути книга является квинтэссенцией всего научного наследия Тарханова, как физиолога и ученика Сеченова, за период своей сорокалетней научной деятельности. Как продолжатель материалистических воззрений своего великого учителя, в слове «дух» Тарханов вкладывает сугубо психическое значение и рассматривает под углом физиологических процессов. Следует также отметить, что Тарханов был один из первых исследовавших гипнотическое внушение. Его книга «Гипнотизм, внушение и чтение мыслей» (1886), — которая была переведена во Франции в 1891 году, а затем тамже переиздана через два года, — вызвала широкий научный и общественный интерес в России и в западной Европе.

Переводчик и популяризатор науки

Тарханов интенсивно работал переведя и дополняя многие иностранные учебники для российских студентов и врачей. Первым был объёмистый «Технический учебник гистологии» Л.-А. Ранвье, части которого вышли в 1876, 1881 и 1883 гг. Уделяя большое внимание педагогической работе, Тарханов редактирует запись своих лекций по физиологии и печатает их отдельным учебником «Курс физиологиив» в 1876 г. Через три года молодой лектор переиздает его новыми дополнениями. В то же самое время он переводит учебник И. Розенталя «Общая мышечная и нервная физиология» и редактирует брошюру Клода Бернара «Об отношениях функциональных питательных явлений.» В 1880 г. Тарханов переводит учебник Эвальда К. А. «Учение о пищеварении», как введение к клиническому изучению болезней пищеварительных органов. Спустья два года он переводит учебник Полья Бера «Лекции по зоологии». Большой труд он вкладывает в перевод двухтомного «Учебника физиологии» М. Фостера, с многочисленными добавлениями, который вышел в свет в том же 1882 году. Ещё спустя два года Тарханов переводит книгу В. Прейера «Элементы общей физиологии кратко и общедоступно изложенные.» Будучи приват-доцетом Санкт-Петербургского Университета он также принимает участие в переводе третьего французского издания двух-томного «Основ физиологии человека» Фредерика и Нюэлья, под редакцией Н. Е. Введенского (1899). Много труда было затрачено Тархановым на выпуск (совместно с Оксом Б. А.) трёх-томного «Энциклопедического медицинского словаря» А. Виларе (1892). По словам Окса, он сверял каждую фразу с оригиналом, вносил дополнения, необходимые для отражения русской словесной действительности. Выпуск на русском языке медицинского словаря был большим подспорьем для студентов и врачей того времени, так как он был первым медицинским словарем в Российской империи.

Между 1892 и 1904 годами Тарханов написал по физиологии и медицине около 160 статей от Б до Я для «Енциклопедического Словаря Брокгауза и Эфрона». После его отставки с поста профессора Военно-медицинской Академии, за период 1897—1908, из под пера Тарханова вышло около 250 научно-популярных изданий и журнальных статей, знакомящих широкую публику с достижениями физиологии, психологии, биологии, гигиены. Удивляет разнообразие этих статей, например как, «Что полезнее, вода или вино?» или «Академия наук и цензура». Тарханов редактировал многие медицинские периодические издания, читал популярные лекции для широкой публики, принимал активное участие в организации Народного Университета, высшего медицинского образования для женщин в России (для этого он был командирован в Англию в 1896 г.), и Педагогической Академии. В своих публикациях Тарханов выступает как прогрессивный учёный-гуманист, борющийся за справедливость во всех сферах общественной жизни.

Иван Тарханов близко знал и дружил со многими выдающимися деятелями науки и культуры своего времени во всем мире. Он дружил с С. П. Боткиным, Д. И. Менделееевым, А. П. Бородиным, А. П. Чеховым, А. М. Горьким, Н. Н. Страховым. Особенно близкая дружба связывала его с великим русским художником Ильей Ефимовичем Репиным, кисти которого принадлежит несколько великолепных портретов Ивана Рамазовича.

Огромная трудоспособность, которая вызывает восхищение, не могла не отразиться отрицательно на его здоровье, что и привело скоропостижной смерти 62 летнего ученого.

Иван Р. Тарханов сыграл важную роль в Российской и Европейской физиологии. На протяжении относительно недолгой жизни он основал школу врачей-исследователей разных специальностей. Из этой школы вышли выдаюшиися физиологи В. Ю. Чаговец (1873—1941), Б. Ф. Вериго (1860—1925), В. И. Вартанов (1853—1919), Н. Н. Цибульский (1854—1919), В. К. Анреп (1852—1927) и другие. В месте стем в истории Грузии, грузинской науки и просвещения И. Р. Тархнишвили занимает особое место. Он был первым грузинским физиологом до И. С. Бериташвили (1884—1974), который со своей стороны реализовав мечту Тархнишвили об учреждении физиологической лаборатории на родине. Тархнишвили являлся одним из тех мостов, при помощи которого грузинский народ приобщался к передовой русской и европейской культуре, искал пути социального прогресса и обретения независимости.

Источники

• Тарханов, Иван Романович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• М. С. Шойфет. [www.e-reading.by/chapter.php/88951/79/Shoiifet_-_100_velikih_vracheii.html Тарханов (1846–1908)] // 100 великих врачей. — М.: Вече, 2008. — 528 с. — (100 великих). — 5000 экз. — ISBN 978-5-9533-2931-6.

Избранные труды

• О влиянии теплоты и холода на чувствительные нервы, спинной и головной мозг необескровленных и обескровленных лягушек. Дисс. докт. мед., СПБ, 1871, 44 с.
• Роль нервной системы в движении животных. Мед. сб. Кавказ. мед. общ., Тифлис, 1872, № 14 (прилож.), 61 с.
• О психомоторных центрах и развитии их у человека и животных. СПБ, изд-во Пантелеева, 1879, 168 с.
• Опыты над естественным сном животных. Здоровье, 1879, № 121, с. 371—372.
• Психические явления и телесные процессы в организме животных и человека. Вест. Европы, 1884, № 7, с. 187—246; № 8, с. 449—505.
• Гипнотизм, внушение и чтение мыслей. СПБ, 1886, 126 с.
• О гальванических явлениях в коже человека при раздражении органов чувств и различных формах психической деятельности. Вест. клин. суд. психиат. невропат., 1889, № 7, с. 73-91.
• О влиянии музики на человеческий организм. СПБ, 1893, 62 с.
• Наблюдения и опыты над светлящимся аппаратом итальянских светляков. Труды об.-ва Рус. врачей, СПБ, 1894/1895, с. 104—112.
• О физиологическом действии рентгенновских лучей на центральную нервную систему. СПБ, 1896, 14 с.
• Опыты над действием рентгенновских Х-лучей на животных. Изв. СПБ биол. лаб., 1896, № 3, с. 47-52.
• О роли радиоактивных лучей в биологии и лечении болезней, Вест. библ. самообраз., 1903, № 31, с. 1259—1276, № 32, с. 1299—1312, № 33, 1339—1356.
• Дух и тело. СПБ, 1904. (Переиздана, Москва, Красанд, 2010, 176 с.)

Отрывок, характеризующий Тарханов, Иван Романович

История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.