Татаринов, Фёдор Васильевич

Фёдор Васильевич Татаринов
Фотопортрет Ф. В. Татаринова с плаката «Члены Государственной думы" Портреты. Первый созыв, 1906-1911 г.» (1906)
Дата рождения:	9 мая 1860(1860-05-09)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Дата смерти:	9 декабря 1933(1933-12-09) (73 года)
Место смерти:	Кламар, Франция
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Образование:	Московский университет (историко-филологический факультет)
Вероисповедание:	Православие
Партия:	Конституционно-демократическая партия
Род деятельности:	мировой судья, земский деятель, депутат Государственной думы I и II созывов
Отец:	Василий Иванович Татаринов
Мать:	Александра Карловна фон Рутцен
Супруга:	Мария Андреевна Топалова
Дети:	Сын Георгий (Юрий) Дочери Александра, Варвара, Мария
Фёдор Васильевич Татаринов на Викискладе

Фёдор Васи́льевич Тата́ринов (9 мая 1860, Санкт-Петербург, Российская империя — 9 декабря 1933 (часто ошибочно указывается 1930 — год смерти жены Татаринова), Кламар, Франция) — российский помещик, политический, общественный и земский деятель, историк; член Конституционно-демократической партии, депутат Государственной думы Российской империи I и II созывов от города Орла. Коллежский секретарь.

Фёдор Васильевич Татаринов, которого современники называли «чистым либералом», вошёл в историю как один из наиболее ярких представителей кадетской партии и один из известнейших либеральных деятелей Орловщины, создавший и первым возглавивший местную кадетскую группу. От своих однопартийцев Татаринов отличался собственной, расходящейся с официальной партийной линией позицией по аграрному вопросу, которую лидер орловских кадетов настойчиво отстаивал в ходе думских заседаний.

Биография

Ранние годы. Начало карьеры и формирование взглядов

Фёдор Васильевич Татаринов родился 9 мая 1860 года в Санкт-Петербурге в семье орловского помещика Василия Ивановича Татаринова и его жены, представительницы старинного немецкого дворянского рода фон Рутценов Александры Карловны. У супругов, помимо Фёдора, родились сыновья Иван (1863—1904) и Василий (1864—1931).

Фёдор окончил Третью Московскую гимназию, после чего поступил на историко-филологический факультет Московского университета. В 1883 году Татаринов успешно завершил обучение в университете и переехал в Орёл, где в следующем году стал кандидатом на судебные должности при орловском окружном суде. В апреле 1885 года он поступил на службу в окружной суд кандидатом на судебные должности, а в октябре этого же года Татаринова избрали мировым судьёй по Орловскому уезду. В 1891 году, когда институт мировых судей был упразднён, Татаринов был назначен городским судьёй первого участка города Орла. В 1893 году Татаринов стал членом орловской губернской земской управы, а ещё спустя семь лет — председателем уездной земской управы и почётным мировым судьёй. В этот период он активно участвовал в переустройстве городской психиатрической больницы и организации лечебницы для душевнобольных в Кишкинке, а также в работе орловского комитета народных чтений. «Русская провинциальная жизнь (…) протекала в те времена тихо и медлительно… В городах присутственные места закрывались в 3 часа дня, а летом нередко и в 2 часа», — писал в изданных в 1988 году в Париже мемуарах «Моя жизнь. Мои современники» близкий знакомый Татаринова, князь В. А. Оболенский. В описанных условиях Фёдор Васильевич «ходил в управу, проводя там большую часть времени в коллегиальных заседаниях и разговорах деловых и праздных, а дома принимал гостей, а если гостей не было, раскладывал пасьянсы».

В доме Фёдора Васильевича и его жены Марии Андреевны часто собирались гости. Здесь нередко обсуждались политические вопросы, вызывавшие продолжительные споры между представителями самых разных социальных групп: здесь были как дворяне и интеллигенты, так и агрономы, статистики, студенты, придерживавшиеся, как правило, социалистических взглядов. Благодаря этому квартира Татариновых получила репутацию единственного места, где встречались представители аристократического круга и городской интеллигенции. В этой разношёрстной компании хозяин дома, по определению Оболенского, «был единственным чистым либералом». В связи с этим в спорах на политические темы ему чаще приходилось защищаться, чем нападать. Со временем либеральные взгляды привели Татаринова в нелегальный кружок «Беседа», образовавшийся в 1899 году в Москве. Наряду с братьями Александром и Михаилом Стаховичами, в нём он представлял орловских либералов. Изначально предполагалось, что члены кружка будут обсуждать различные вопросы земской жизни, но уже к началу 1902 года многие из них стали выступать за расширение круга рассматриваемых проблем, поскольку полагали, что любой вопрос, касающийся земской жизни, в сложившейся ситуации упирается в политику. Убеждённым сторонником данной точки зрения был и Татаринов. Помимо участия в деятельности «Беседы», он представлял Орловскую губернию на съездах ещё двух протопартийных политических организаций либерального толка — «Союза освобождения» и «Союза земцев-конституционалистов». В конце 1904 года Татаринов стал одним из организаторов проводившейся в Орле банкетной кампании, приуроченной к 40-летию судебных уставов и начатой по инициативе II съезда «Союза освобождения». На банкете 2 декабря, собравшем более 200 человек, Фёдор Васильевич произнёс смелую речь, лейтмотивом которой стала идея о необходимости использования общественного подъёма для давления на власть с целью проведения либеральных реформ.

В партии кадетов

Первая русская революция положила начало наиболее плодотворному периоду в политической деятельности Татаринова. В октябре 1905 года «Союз освобождения» и «Союз земцев-конституционалистов» объединились в Конституционно-демократическую партию, в учредительном съезде которой он должен был принять участие, чему, однако, помешала всеобщая железнодорожная забастовка. Несмотря на это, чуть позже Татаринов участвовал в заседании ЦК партии, где получил задание сформировать губернский комитет партии. Последний был создан в октябре или ноябре того же года. Ядро комитета составили служащие губернского земства (60 %), а во главе комитета встал сам Фёдор Васильевич Татаринов. Должность товарища председателя досталась агроному губернской управы Владиславу Григорьевичу Франковскому. Уже к весне 1906 года численность губернской группы достигла 150 человек, из которых свыше половины принадлежало к городской интеллигенции. Заметную роль среди орловских кадетов играл присяжный поверенный Василий Николаевич Ильинский — выходец из однодворцев, окончивший юридический факультет Московского университета. После создания губернского комитета кадетской партии Татаринов, редактировавший газету «Орловский вестник», превратил последнюю в его официальный печатный орган.

Возглавляемые Татариновым, орловские кадеты приняли активное участие в обсуждении проекта партийной программы. Понимая необходимость проведения в стране системных реформ, они сделали упор на социальных преобразованиях. На первый план был выдвинут аграрный вопрос — это было обусловлено в первую очередь тем, что в Орловской губернии он стоял наиболее остро, поскольку сама губерния являлась аграрной, а большинство её населения составляли крестьяне. Позиция лидера орловских кадетов по аграрному вопросу получила непосредственное отражение в проекте аграрной реформы орловской кадетской группы, в некоторой степени отличавшемся от официальной линии партии и носившем более радикальный характер — как в плане предельной нормы неотчуждаемых земель, так и в отношении размера вознаграждения бывшим землевладельцам. Свои взгляды Татаринов изложил в процессе участия в работе аграрной комиссии при ЦК партии, которая начала заседания в январе 1906 года. Он неоднократно критиковал ЦК по вопросу о приёмах работы над аграрным проектом. «Губернские комитеты просили доставить сырой материал областного съезда, а ЦК этого не использовал. А если бы было это выполнено, всё было бы обсуждено и разногласий было бы меньше», — отмечал Татаринов.

В Государственной думе

I созыв

В апреле 1906 года в Орле состоялись проводы Татаринова в Санкт-Петербург, где ему предстояло представлять город Орёл в Государственной думе I созыва. Мероприятие постепенно переросло в митинг с пафосными речами, в которых Дума сравнивалась с чудотворной святыней, способной исцелить народ от потрясений. Газета «Орловский вестник» от 30 апреля 1906 года опубликовала статью с информацией о биографии Татаринова, а также сообщила, что его кандидатура была выдвинута от орловской группы Конституционно-демократической партии, и 14 апреля 1906 года он был избран «58-ю голосами из 80 выборщиков». В Думе I созыва представитель Орла состоял в двух комиссиях: по выполнению доходов и расходов и аграрной.

В июле 1906 года, протестуя против роспуска I Думы, Татаринов в числе группы депутатов поставил свою подпись под Выборгским воззванием, при этом не рассчитывая на реализацию содержавшегося в воззвании призыва к гражданскому неповиновению. Однако уже вскоре, на совещании ЦК с представителями губернских комитетов, прошедшем 2—3 августа того же года, Татаринов от имени орловского губернского комитета сообщил о единогласном признании невозможности осуществления призывов воззвания ни в городе, ни в деревне, поясняя это неготовностью большей части населения к активной организованной борьбе, несмотря на присутствие оппозиционных настроений. Он надеялся, что неудача первой попытки созыва Думы не повлечёт за собой разочарование населения системой представительства как такового, что депутатам нужно продолжать строительство «здания народной свободы, в основание которого I Дума положила первый камень». Тактику «бережения Думы», избранную кадетами, Татаринов находил неоправданной, призывая к более решительным действиям, требуя «не проявлять боязни роспуска, не заигрывать с правыми, поскольку правительство начинает эксплуатировать излишнее стремление сберечь Думу».

II созыв

14 февраля 1907 года Татаринова избрали депутатом Государственной думы II созыва. На заседании кадетской партийной фракции состоялось обсуждение предложения о выдвижении его кандидатуры на должность секретаря Думы. Кандидатура была отклонена с формулировкой: «не пригоден к чисто методической работе», поэтому в думской работе депутат от города Орла ограничился членством в комиссиях: бюджетной, аграрной, по местному самоуправлению и самоуправлению, а также должностью секретаря 7-го отдела Думы. В период работы II созыва Государственной думы основной сферой приложения сил Татаринова стала аграрная комиссия при парламентской фракции кадетов, в рамках которой он продолжал отстаивать свою точку зрения относительно земельной реформы. Разногласия с официальной партийной линией в конечном счёте повлекли за собой выход орловского либерала из данной комиссии. Будучи депутатом в Думе II созыва, Татаринов продолжал придерживаться принципиально оппозиционных убеждений. В этой связи орловский губернатор С. С. Андреевский всеми доступными легальными методами пытался стеснить деятельность лидера местных кадетов: ещё до начала вторых выборов в Государственную думу Татаринов был вынужден отстаивать своё избирательное право, поскольку подвергся исключению из списка выборщиков за проживание летом в Санкт-Петербурге, а затем, до осени, в деревне. Кроме всего прочего, местные власти пытались препятствовать общению депутата с избирателями во время его поездок в Орёл.

В оценке аграрной реформы Столыпина Татаринов демонстрировал солидарность с позицией ЦК кадетской партии. Отмечая экономическую неэффективность общинного землевладения, а также начавшийся процесс разложения общины, он всё же настаивал на занятии выжидательной позиции в сфере рассмотрения вопроса об общине. Правительственные меры в отношении общины расценивались Татариновым как насилие, тогда как переселенческую политику П. А. Столыпина либерал характеризовал положительно, подчёркивая, однако, что основную роль в решении аграрного вопроса должно сыграть принудительное отчуждение части помещичьих земель. Неоднозначно Татаринов отнёсся к проблеме чрезвычайного законотворчества, практиковавшегося Столыпиным. В отличие от многих своих соратников, он высказался против немедленной отмены всех законов, принятых в порядке статьи, руководствуясь содержанием в ряде из них приемлемых, как ему казалось, положений. В случае отмены законов, по мнению Татаринова, их пришлось бы попросту принимать заново, создавая лишние бюрократические проволочки. Кроме того, депутат опасался временного погружения России в законодательный вакуум, что никак не могло способствовать разрешению насущных социальных проблем и успокоению страны.

С роспуском II Государственной думы 3 июня 1907 года депутатская карьера Фёдора Васильевича Татаринова завершилась: его избрали на должность кандидата Московского университета по кафедре истории, а в дальнейшем он переехал в Орёл. Последующие попытки орловских кадетов провести своих кандидатов в новый состав народного представительства не увенчались успехом, а политическая активность кадетских организаций Орловской губернии существенно сократилась. Некоторые из них оказались на грани распада или вовсе прекратили существование.

В эмиграции

Февральскую революцию Татаринов воспринял положительно, прислав поздравительную телеграмму в Государственную думу в связи с её юбилейным заседанием 27 апреля 1917 года. Весной же 1917 года по предложению В. А. Оболенского, отказавшегося от этого места, Татаринов был назначен сенатором.

Октябрьский переворот Фёдор Васильевич счёл национальной катастрофой. Во время Гражданской войны он служил небольшим чиновником в деникинском управлении, позже он с женой уехал в Крым, а оттуда впоследствии эмигрировал в Болгарию. В этой стране Татаринов прожил несколько лет, участвуя в жизни русских эмигрантских объединений, таких как Общество единения русских в Болгарии и Русский национальный комитет, куда был избран в январе 1922 года. Из Болгарии бывший депутат перебрался во Францию и поселился под Парижем, в Кламаре. К тому моменту его жена уже была больна раком, но, несмотря на это, продолжала сохранять присущие ей весёлость и остроумие. Она ушла из жизни в 1930 году. По словам современников, в эмиграции Татаринов, «вышибленный революцией из привычной ему обстановки, как-то растерялся, очень поправел в своих политических взглядах и потерял всякий вкус к общественной деятельности. Ни с кем из прежних своих знакомых (а в Париже было их много) не видался и угрюмо и одиноко доживал свой век», всё свободное время проводя за раскладыванием пасьянсов.

Фёдор Васильевич Татаринов скончался в 1933 году и был похоронен на Кламарском кладбище рядом с женой.

Позиция по аграрному вопросу

Татаринов, ещё в 1890-х годах занимавшийся ведением статистических исследований по линии земства, которые охватывали все стороны крестьянской жизни, был хорошо знаком с положением в орловской деревне. Его точка зрения по аграрному вопросу, отражённая в проекте аграрной реформы, разработанном орловскими кадетами, обнаруживала ряд отличий от официальной партийной программы. Расхождения касались вопросов об условиях принудительного отчуждения помещичьих земель, однако сам принцип Татаринов сомнению не подвергал. Принудительное отчуждение части помещичьих земель он находил единственно возможным способом разрешения проблемы крестьянского малоземелья и снижения накала социальной борьбы в деревне. С его точки зрения, этот принцип не противоречил праву частной собственности, потому что само понятие собственности подчинено понятию о государственной пользе и в случае государственной необходимости может быть ограничено. Именно в данном направлении, по мнению Татаринова, развивалось законодательство западных стран; помимо того, принудительное отчуждение уже применялось в Северо-Западном крае.

Татаринов также выступал за расширение категорий земель, подлежащих принудительному отчуждению, предлагая включить в их число помещичьи владения с интенсивным методом ведения хозяйства. Передача их крестьянам, как он полагал, не должна была привести к падению эффективности землепользования, вопреки предостережениям противников такой меры, поскольку уровень культурности помещичьих хозяйств в большинстве своём очень невысок. В качестве примера лидер орловских кадетов приводил Воронежскую губернию, где интенсивные методы применялись лишь на 15 % всей площади помещичьих земель, в то время как остальные земли обрабатывались с помощью крестьянского инвентаря или сдавались крестьянам в аренду. Татаринов не сомневался в том, что акт перехода земли к крестьянам не изменит урожайности в худшую сторону, поскольку принудительное отчуждение обязательно должно сочетаться с интенсификацией обработки земли. Для помощи крестьянам в этом плане предполагалось развитие системы мелкого кредита путём создания кооперативных кредитных органов. Последняя задача возлагалась на земства, поскольку сами крестьяне, по убеждению Татаринова, не были способны к самостоятельной кооперативной деятельности в силу малокультурности.

Предел неотчуждаемой помещичьей земли для чернозёмной полосы Татаринов предлагал установить в размере 150 десятин — более чем в 3 раза меньше, нежели было закреплено в официальных документах Конституционной демократической партии. Впрочем, для других территорий Российской империи, где проблема крестьянского малоземелья не достигала значительных масштабов, Татаринов допускал увеличение максимума помещичьей земли до 350 десятин.

Особое мнение лидер орловских кадетов сформировал по вопросу об условиях принудительного отчуждения частновладельческих земель. Найдя резонным вошедшее в аграрный проект кадетской партии во II Думе положение о возмещении половины расходов по выкупной операции самими крестьянами, Татаринов предложил вторую половину платежей, возлагавшуюся в соответствии с этим проектом на государство, отменить по причине отсутствия в бюджете средств на подобные цели. Таким образом, Татаринов считал необходимой частичную конфискацию помещичьих земель. Полную отмену выкупа он категорически отрицал как меру, нарушающую, по его мнению, право частной собственности и чреватую для России финансовым кризисом ввиду того, что многие помещичьи земли выполняли функцию залога при заключении их владельцами ссудных договоров с банками. Жёсткой критике Татаринов подверг и положение кадетской аграрной программы об исчислении размера выкупа подлежащих отчуждению помещичьих земель, исходя из так называемой справедливой (не рыночной) оценки, базирующейся на показателе доходности земли. Лидер считал невозможным определение доходности земли как разницы между валовой доходностью и совокупностью издержек производства. Один из его аргументов состоял в том, что земля сама по себе, взятая отдельно от человеческой деятельности, лишена ценности, а доход способна приносить лишь в том случае, если к ней приложены труд и капитал в какой-либо форме. Следовательно, то, что называют доходностью земли по закону, есть в действительности доходность целого хозяйства. Это обстоятельство Татаринов призывал учитывать при оценке подлежащих отчуждению помещичьих земель, чтобы избежать завышения размера выкупа.

Положение о потребительской норме наделения крестьян землёй, а точнее, таким её количеством, которого было бы достаточно для покрытия средних потребностей (в продовольствии, одежде, жилище) и для несения повинностей, лидер орловских кадетов поддержал. Подвергая критике пункт аграрного проекта трудовиков о наделении крестьян землёй по трудовой норме, Татаринов указывал на то, что под эту норму можно подвести все земли, находящиеся в руках крестьян, что в итоге может обернуться несправедливым получением массы землевладельцев в 30—40 десятин и 3—4 десятины.

Личность. Семья

Судить о том, каким человеком был Фёдор Васильевич Татаринов, позволили мемуары В. А. Оболенского, который сопровождал его на протяжении практически всего жизненного пути и оставил о нём подробные воспоминания. Известно, что Татаринов отличался широкой образованностью, прекрасно ориентировался в философии, истории, русской литературе, цитировал не только стихи русских поэтов, но и объёмные отрывки из прозы Тургенева и Толстого, некоторое время возглавлял орловский комитет народных чтений.

Фёдор Васильевич Татаринов состоял в браке с этнической болгаркой Марией Андреевной Топаловой, которая, по воспоминанию Оболенского, была «редкостно красивой» женщиной. У супругов было четверо детей: сын Георгий (Юрий) и дочери Александра, Варвара и Мария. Александра стала женой Л. И. Пущина, а Мария вышла замуж за И. В. Якушкина, впоследствии академика ВАСХНИЛ . По складу своей жизни семья Татариновых представляла собой «пережиток тургеневских времен», «анахронизм», несвойственный, на взгляд Оболенского, тогдашнему периоду времени. Татариновы были гостеприимными хозяевами: летом, когда семья проживала в своём имении в Хотетово, орловские знакомые съезжались туда, а в остальные времена года супруги принимали их в городской квартире, которая, несмотря на скудное убранство и потребность в ремонте, всегда была открыта для гостей. В доме у Татариновых «всегда было шумно и весело. Игры молодёжи чередовались с музыкой, музыка со спорами на философские, литературные… темы». То же происходило в деревне: гости играли в крокет, пели песни, ночевали где придётся.

Литература

• Вострикова, В. В. Фёдор Васильевич Татаринов: «…строить здание народной свободы» // [www.rusliberal.ru/books/orlovskie_liberali/orlovskie_liberali_maket_v_pechat.pdf Орловские либералы: люди, события, эпоха] / Под общей редакцией д. ф. н. А. А. Кара-Мурзы. — Орёл: Издатель Александр Воробьёв, 2010. — С. 86—94. — 132 с. — ISBN 978-5-91468-057-9.
• Иванов, Б. Ю., Комзолова, А. А., Ряховская, И. С. Государственная дума Российской империи: 1906—1917. — М.: РОССПЭН, 2008. — С. 606—607. — 735 с. — ISBN 978-5-91468-057-9.
• Филимонова, В. К. Орловское дворянство: события, люди и судьбы // Краеведческие записки, вып. 8. Из сословной истории Орловской губернии. — Орёл: Вешние воды, 2010. — С. 153—228. — 304 с. — ISBN 978-5-87295-253-4.
• Чернов, Н. М. Провинциальный Тургенев. — М.: Центрполиграф, 2003. — 426 с. — ISBN 5-9524-0071-X.

Отрывок, характеризующий Татаринов, Фёдор Васильевич

Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.