Тау-крест

Тау-крест — крест, состоящий из вертикальной перекладины, соединенной верхним торцом с центром перекладины горизонтальной, известен также как Антониевский крест. Это название крест получил в честь основателя христианского монашества Антония Великого, жившего в IV веке. Другие названия: крест виселицы (из-за схожести своей формы с конструкцией виселицы тех времён), египетский крест, crux comissa. Название тау-крест получил по имени греческой буквы «тау» или «Т», которая, в свою очередь, берёт своё происхождение от финикийской «тав», имеющей X-образную форму.

Значения

Известные значения буквы в разных алфавитах:

• Финикийский: крест, отметка, знак.
• Протоханаанский: крест.
• Протосинайский: отметка, знак.

В качестве креста означает жизнь, ключ верховной власти и нисхождение духа в материю.

Тау-крест в христианстве

Будучи последней, двадцать второй буквой еврейского письма, в библейские времена стал означать конец света, а также служил знаком Каина. В иудейской традиции тау-крест наносился израэлитами на дверные косяки в ночь первой еврейской Пасхи в Египте, чтобы защитить свои дома от Ангела Смерти (Тора. Книга Исход. 10-я казнь). И, поскольку тау входит в анх, являясь его нижней частью, эта идея, вероятно, была заимствована у египетского обычая отмечать косяки дверей знаком анх, как защищающим жизнь символом удачи.

Согласно Ветхому Завету, Моисей воздвиг медного змея в пустыне на тау-кресте (Числа 21:5-9). Увековечивающая данное событие скульптура «Посох Моисея», находящаяся на горе Нево в Иордании, имеет форму символа тау, опоясанного змеем.

Тау-крест выступает и в качестве креста-распятия. Большинство исследователей полагает, что именно на таком кресте был распят Иисус Христос, в связи с тем, что тау-крест применялся для пытки и умерщвления в южных и восточных частях Римской империи. На этом прямо указывает так называемое «Послание Варнавы» (начало II-го века), а позже Тертуллиан. Изображение распятия на языческой карикатуре, относящемся к III веку и найденном при раскопках Палатинского холма в Риме в 1857 г., также имеет форму буквы «Т».

Символ тау известен как крест святого Антония в Египте (начало IV века) и крест Франциска Ассизского (начало XIII века), оставаясь сегодня одним из атрибутов францисканского ордена. Иеронимус Босх изображает Антониевский крест на своем алтарном триптихе «Искушение святого Антония».

Тау-крест в искусстве

Подобный крест использовали в своих работах многие художники, например:

• Джотто ди Бондоне («Распятие» 1306 г.);
• Конрад Виц («Распятие» 1444 г.);
• Рогир ван дер Вейден (триптих «Семь таинств» 1445—1450 г., «Распятие» 1454 г.);
• Ян ван Эйк (диптих «Распятие» 1425—1430 г.);
• Иеронимус Босх (в частности, на картине «Распятие с донатором» 1480—1485 г. и триптихе «Распятая мученица» 1500—1503 г., известном также, как «Мученичество Святой Либераты», на котором также изображен и святой Антоний с вышитым на одежде тау-крестом);
• Антонис ван Дейк («Христос на кресте» 1628—1630 г.);
• Фёдор Бронников («Проклятое поле» 1878 г.)
• Николай Ге («Распятие» 1892 г.).

Тау-крест в мифологии и оккультизме

Наряду с анхом тау-крест был распространенным знаком в Древнем Египте, где обозначал плодородие и жизнь. Наносился на лоб каждого участника мистерий Митры (бога солнца у зороастрийцев и индийцев). Тау-крест занимал большое место в религии друидов — такой крест, изготовленный из дубовых веток, либо бревен, олицетворял друидического бога дерева, известного под именем Ху (Ху Гадерна). Примечательно также, что символом Ху являлся змей, что отсылает к Моисею и библейскому медному змею. У языческих германцев и кельтов тау-крест иногда обозначал божественный деревянный молоток или двуглавый молот бога дождя.

В каббалистической трактовке тау имеет значение «небо». Нумерологически представляется числом 400.

Тау-кресты использовались адыгами(черкесами) в языческих обрядах, как символ бога Сеозереса:

Эдмунд Спенсер также получил впечатление, что именно Созереш является главным национальным божеством Черкесии: «Самым могущественным среди этих святых является Сеозерес,символом которого являлся Т-образный крест, установленный в священной роще.Дубовые бревна очищались от ветвей и скреплялись вместе, образуя деревянного идола, которого друиды звали Тхау. .Его почитают с особым почтением те, кто живет недалеко от берега моря; и также пастухи, так как Сеозерес - защитник стад мелкого и крупного рогатого скота ... высохшее грушевое дерево украшают гирляндами цветов и различными другими украшениями, как майское дерево. Огромный творог или сыр прикрепляют к верхушке; и несколько свечей, по числу приглашенных гостей (праздник обычно проводят в доме вождя или одного из старейшин), держат зажженными здесь и там над деревом. Так как чисто- плотность считается добродетелью среди черкесов, символ святого прежде, чем украсить, очень заботливо моют в самой чистой весенней воде. Когда все готово, его торжественно вносят в дом одного из старейшин; и так как святой мыслится как великий мореплаватель и путешественник, его символ приветствует овациями вся компания». (Спенсер Эд. Путешествия в Черкесию. С. 107-108).

Литература

• Рошаль В. Энциклопедия символов. — АСТ, 2005. — 1008 с. — ISBN 978-5-17-031665-6.
• Webber F. R. Church Symbolism: An Explanation of the More Important Symbols of the Old and New Testament, the Primitive, the Mediaeval and the Modern Church. — 2nd ed. — Cleveland: J.H. Jansen, 1938. — 413 p.

Отрывок, характеризующий Тау-крест

Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.