Ташлыджалы Яхья-бей

Ташлыджалы Яхья Бей
тур. Taşlıcalı Yahya Bey
Имя при рождении:	Дукагинзаде Яхья
Псевдонимы:	Ташлыджалы
Дата рождения:	1498(1498)
Место рождения:	Ташлыджа, Герцеговинский санджак
Дата смерти:	1573/1582
Место смерти:	Лозница, Зворникский санджак, или Темешвара, Темешварский эялет
Род деятельности:	поэт
Направление:	Диван
Язык произведений:	османский персидский

Ташлыджалы́ Яхья́-бей (тур. Taşlıcalı Yahya Bey; 1498—1573/1582) — османский поэт и военный деятель. Ташлыджалы является одним из самых известных османских поэтов XVI века.

Биография

Ранняя жизнь

Ташлыджалы Яхья родился в 1498 году в Ташлыдже, Герцеговинский санджак (ныне Плевля, Черногория). Яхья состоял в родстве с другим османским поэтом — Дукагинзаде Ахмед-беем. Ташлыджалы был албанцем, однако принадлежал ли он к знатному албанскому роду Дукагин или же к племени, обитавшему в Дукагинском нагорье, достоверно неизвестно.

Яхья оказался в янычарском корпусе по девширме, где новички проходили обучение у опытных янычар и сипахов; здесь он последовательно получил звания яябаши (офицера пехоты) и бёлюкбаши (старшего капитана). Яхья хорошо проявил себя на службе и главы корпуса позволили ему проводить больше времени за пределами казарм, где Ташлыджалы познакомился с членами интеллектуальных кругов Стамбула: лингвистом Бергамалы Кадры, историком, поэтом, юристом и шейх уль-исламом Кемальпашазаде Ахмедом Шемседдином-эфенди, поэтом и государственным деятелем Нишанджи Джафером-челеби, государственными деятелями Паргалы Ибрагимом-пашой и Искендером-челеби.

Ташлыджалы всегда помнил о своём происхождении и о том, как оказался в столице Османской империи, и даже упоминал об этом в своих стихах. Однако для Яхьи кровавое девширме оказалось прекрасным шансом обрести славу, учитывая, что в те времена принадлежность к богатой и известной семье в Османской империи значила мало.

Солдат и поэт

Большую часть юности Яхья повёл в военных кампаниях, которые вдохновляли его. Так он побывал под командованием султана Селима I в Чалдыранской битве 23 августа 1514 года, а также в Османо-мамлюкской войне 1516—1517 годов и Багдадской экспедиции 1534 года при султане Сулеймане I. Ташлыжджалы как поэта уважали множество важных людей страны, в том числе оба султана. Согласно некоторым востоковедам, Яхья начал написание знаменитой поэмы «Юсуф и Зулейха», находясь в Палестине по пути в Мекку. Большое впечатление на Ташлыждалы произвёл Египет, в частности Каир, который он назвал «городом Иосифа».

Яхья был непримиримым врагом Хаяли Мехмед-бея, другого османского поэта, с которым Ташлыджалы впервые встретился в 1536 году. В своих стихах Яхья-бей высмеивал Хаяли. Ташлыджалы написал касыду, посвящённую Хаяли, и во время Персидской кампании показал её султану Сулейману и великому визирю Рустему-паше, который был объявлен «врагом поэтов». Однако, несмотря на всю свою нелюбовь к поэтом, Рустем-паша оценил касыду и был восхищён тем, какое презрение к Хаяли высказывалось в ней; в награду Рустем-паша назначил Ташлыджалы управлять несколькими благотворительными фондами в Бурсе и Стамбуле.

Ссылка и последние годы

В 1553 году близ Эрегли, Конья, во время военной кампании против персов султан казнил своего старшего сына шехзаде Мустафу. Сторонники Мустафы, среди которых оказался и Яхья, полагали, что казнь была несправедливой и совершена была по навету великого визиря Рустема-паши. Яхья, огорчённый смертью шехзаде, написал элегию под названием «Панихида шехзаде» (тур. Şehzade Mersiyesi), которую публика приняла хорошо. В элегии Ташлыджалы открыто обвинял великого визиря в убийстве Мустафы и вскоре Яхья лишился благосклонности Рустема. Рустем вызвал поэта к себе и спросил, как посмел он публично оплакивать того, кого осудил султан, на что Яхья ответил, что вместе с султаном осудил шехзаде, но вместе с тем, оплакивает его с народом.

Разозлённый Рустем-паша жаждал казни Ташлыджалы и всячески пытался устроить её, однако султан оказался против. Султан лишил поэта всех привилегий, полученных ранее, однако, поскольку Яхья являлся представителем класса аскеров (класс имперских управленцев), за ним сохранилось право на получение некоторого дохода. Во избежание дальнейших преследований, Ташлыджалы был выслан на Балканы, где он продолжил писать сатирические стихи о Рустеме-паше даже после его смерти. Согласно некоторым источникам, Яхья был выслан в поместье близ Зворника, где получал 27—30 тысяч акче годового дохода. По другой версии, поэт оказался в Темешваре, который являлся центром одноимённой провинции. Яхья продолжал участвовать в военных кампаниях и после ссылки. Так, уже будучи в возрасте, Ташлыджалы участвовал в осаде Сигетвара в 1566 году. Во время этой осады он написал касыду и подарил её султану Сулейману. После похода Яхья обратился к исламскому мистицизму.

В 1574—1575 годах Ташлыджалы познакомился с османским историком Мустафой Али. История жизни Яхьи произвела впечатление на Мустафу Али, который позднее писал, что Ташлыджалы был «поэтом слишком талантливым, чтобы его поддерживали ревнивые политики, и впоследствии он был осуждён на ссылку в приграничном санджаке». Яхья тоже был впечатлён историком и даже поручил своем сыну, Адему-челеби, совместную работу по переработке сборника стихов Ташлыджалы.

Неизвестно, когда именно умер Ташлыджалы Яхья. Большинство историков склоняются к 1582 году (990 год по Хиджре), также существуют мнения, что Яхья умер в 1573 (982 год по Хиджре), 1575 (983 год по Хиджре) или 1578—1579 годах (986 год по Хиджре). Нет единого мнения и о месте смерти и погребения поэта: предполагается, что он умер и был похоронен в Лознице, санджак Зворник, или же умер в Темешваре и был похоронен в Стамбуле.

Поэзия

Шотландский востоковед Элиас Джон Уилкинсон Гибб называет Ташлыджалы одним из немногих поэтов не турецкого или азиатского происхождения, которому удалось достичь некоторых высот и передать дух турецкой поэзии. Ничто в литературном слоге Яхьи не выдавало в нём его происхождения. В работах Ташлыджалы выдержана устойчивая простота, энергичность и оригинальность, что в частности показано в поэме «Юсуф и Зулейха». Сюжет этой поэмы заимствован из персидской литературы, популярной в то время. Сюжет поэмы универсален, но Яхья не просто перевёл или перефразировал уже существовавшие к тому времени работы, а рассказал историю в собственной манере.

Основны труды Ташлыджалы состоят из большого сборника стихов и коллекции пяти поэм-маснави, объединённых в хамсу. Хамса объединяет наиболее важные труды Яхьи. Самая популярная поэма хамсы «Шах и нищий» была также самой любимой и для самого Ташлыджалы и, как он сам утверждал, он завершил её всего за неделю. Другой популярной поэмой является «Юсуф и Зулейха». В отличие от двух первых лирических поэм хамсы, другие три состояли из моральных афоризмов и правил жизни. Последняя поэма, «Книга правил», разделена на десять частей; каждая часть была призвана привить читателю моральные качества и была проиллюстрирована анекдотом, чтобы продемонстрировать преимущества праведной жизни. Анекдоты писались по историям реальным и вымышленным, кроме того происходили эти истории из различных источников. Поэма «Розовый сад огней», разделённыя на сорок небольших частей, повествует о чудесах пророка Мухаммеда и была написана, вероятно, когда Яхья уже был в возрасте, поскольку именно в этот период Ташлыджалы обратился к исламскому мистицизму. Кроме того, Яхья написал две книги о городах Эдирне и Стамбуле.

Как и в случае с множеством других поэтов, многие работы Яхьи были вдохновлены трудами суфийского поэта Мевлеви. К Мевлеви существуют отсылки в нескольких местах в диване и хамсе Ташлыджалы, где он назван Мевляна, Молла Хюнкяр и Молла-и Рум. Мевлеви также является героем трёх поэм хамсы: «Тайное сокровище», «Книга правил» и «Розовый сад огней». Несколько произведений Мевлеви Яхья пересказал без изменений.

Литературные труды

Работы Ташлыджалы включают в себя:

• Диван (издан в Стамбуле в 1977 году; также избранное собрание сочинений, изданное Мехметом Чавушоглу в 1983 году)
• Хамса (пять поэм): «Шах и нищий» (тур. Şah ü Geda), «Юсуф и Зулейха» (тур. Yusuf ve Züleyha), «Тайное сокровище» (тур. Gencine-i Raz), «Розовый сад огней» (тур. Gülşen-i Envar) и «Книга правил» (тур. Kitab-ı Usul).
• «Книга Стамбула» (тур. Şehrengiz-i İstanbul)
• «Книга Эдирне» (тур. Şehrengiz-i Edirne)

Ещё две работы приписываются Ташлыджалы: «Робость и тоска» (тур. Nāz ü-Niyāz) и незавершённый «Свод законов Сулеймана» (тур. Sulaimān-nāme).

Киновоплощения

В турецком телесериале «Великолепный век» роль Ташлыджалы исполнял Серкан Алтунорак.

Литература

• Cornis-Pope, Marcel; Neubauer, John. [books.google.ru/books?id=jYk6AAAAQBAJ History of the Literary Cultures of East-Central Europe: Junctures and disjunctures in the 19th and 20th centuries]. — John Benjamins Publishing, 2006. — Т. 2. — 512 p. — ISBN 9027293406, 9789027293404.
• Fetvacı, Emine. [books.google.ru/books?id=f67qIxJrpTMC Picturing History at the Ottoman Court]. — Indiana University Press, 2013. — Т. 3. — 316 p. — ISBN 0253006783, 9780253006783.
• Fleischer, Cornell H. [books.google.ru/books?id=Z7T_AwAAQBAJ Bureaucrat and Intellectual in the Ottoman Empire]. — Princeton University Press, 2014. — Т. 3. — 408 p. — ISBN 1400854210, 9781400854219.
• Houtsma, Martin Theodor. [books.google.ru/books?id=ro--tXw_hxMC First Encyclopaedia of Islam: 1913-1936]. — BRILL, 1993. — ISBN 9004097961, 9789004097964.
• Kaya, İdris Güven. [books.google.ru/books?id=njtkAAAAMAAJ Divan edebiyatı ve toplum]. — Donkişot, 2006. — 391 p. — ISBN 9756511524, 9789756511527.
• Kaya, İdris Güven. [turkishstudies.net/sayilar/sayi20/kayaidrisguven1297%28Hakem-1%29.pdf Dukagin-zade Taşlıcalı Yahya Bey'in Eserleridne Mevlana Celaleddin]. — Erzincan: Turkish Studies, 2009. — Т. 4.
• H. T. Norris. [books.google.ru/books?id=RGmzir-ITtUC Islam in the Balkans: Religion and Society Between Europe and the Arab World]. — University of South Carolina Press, 1993. — 304 p. — ISBN 0872499774, 9780872499775.
• Rosskeen Gibb, Hamilton Alexander; Lewis, Bernard; Kramers, Johannes Hendrik; Pellat, Charles; Schacht, Joseph. [books.google.ru/books?id=PJPrAAAAMAAJ The Encyclopaedia of Islam]. — Brill, 1998. — Т. 10. OCLC 490480645
• Wilkinson Gibb, Elias John. [books.google.ru/books?id=MSxkAAAAMAAJ A History of Ottoman Poetry]. — Luzac, 1904. — Т. 3.OCLC 2110073

Отрывок, характеризующий Ташлыджалы Яхья-бей

«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!