Твердислав

Твердислав — новгородский посадник. Принадлежал к одному из тех новгородских боярских родов, которые в XII—XIII веках монополизировали в своих руках должность посадников.

Отец Твердислава, Михалко Степанич, трижды посадничал в Новгороде, соперничая с боярином Мирошкой Несдиничем. Твердислав впервые стал посадником в 1209 году и в 1210 году участвовал в удачном походе новгородцев на Литву. В 1211 году Твердислав добровольно уступил посадничество «старейшему себя» Дмитру Якунину, вернувшемуся в Новгород с Низовой Руси. В 1214 году Твердислав опять занял место посадника и с этих пор неизменно возвращается на эту должность всякий раз, как руководимая им партия одерживает верх над противниками. В 1214 году, когда князь Мстислав Романович водил новгородскую рать на Киев против Всеволода Чермного, Твердислав предупредил готовый вспыхнуть во время похода разрыв новгородцев с князем. Впоследствии Твердислав не раз подвергался обвинениям в стремлениях поддерживать в Новгороде силу княжеской власти.

В 1218 году молва приписала Твердиславу выдачу князю некоего Матвея Душильцевича, почему-то бежавшего из Новгорода, но пойманного и насильственно возвращённого. Это возбудило страшное волнение в Новгороде. Торговая сторона и Неревский конец восстали на жителей Софийской стороны, из которых в особенности Людин конец и Прусы поддерживали Твердислава. У городских ворот разыгралась сеча, после которой целую неделю на вечевых собраниях обсуждалась степень вины Твердислава. Внезапно князь заявил, что он отнимает посадничество у Твердислава. Протест против этого самовластного вмешательства князя объединил все партии — и Твердислав остался посадником по настоянию веча.

В 1219 году Твердислав лишился своей должности: его обвинили в том, что он посоветовал суздальским князьям Юрию и Ярославу не пропускать через свои владения новгородца Семьюна Емина, который с четырёхсотной дружиной отправился в поход в Тоймакары.

В 1220 году Твердислав вернулся на посадничество, но не надолго; на этот раз сам князь Всеволод Мстиславич «възвади весь город, хотя убити Твердислава». Больного Твердислава на санях привезли на вече. «Опять Прусы и Людин конец встали за него против Неревского конца и Торговой стороны». Архиепископ Митрофан устроил примирение между князем и Твердиславом, но последний, ссылаясь на болезнь, окончательно устранился от политической деятельности и постригся в Аркажском (Аркадиевом) монастыре.

Политическая деятельность Твердислава совпала с крайним обострением партийной борьбы. Предмет этой борьбы и роль в ней его самого разноречиво освещаются исследователями. Все согласны, что партия Твердислава в большинстве случаев поддерживала в Новгороде князей, враждебных суздальской линии, но в то время, как одни видят в Твердиславе вождя бояр, другие считают его представителем интересов демократической партии, именно той её фракции, которая искала в княжеской власти опоры против боярской олигархии.

Источники

• Твердислав // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Андреев Ф. Н. Северный страж Руси. Л.,1983.
• Фроянов И. Я. Древняя Русь IX-XIII веков. Народные движения. Княжеская и вечевая власть. М.: Русский издательский центр, 2012. С. 361-378.

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Твердислав

– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.