Театральное здание в классической Греции

Театральное здание классической Греции — устойчивый тип театрального здания, появившийся в Афинах в VI веке до н. э. и распространившийся в городах античного мира в V-IV веках до н. э. Представляло собой круглую арену (орхестру), к которой примыкали расположенные полукругом зрительские места.

Составляющие театра

Орхестры

Первая орхестра появилась в VI веке до н. э. в Афинах и предназначалась для представления дифирамбов — сценических гимнов в честь бога Диониса. Она располагалась при склоне Акрополя над храмом Диониса (то есть там, где вскоре был построен Театр Диониса) и представляла собой круглую площадку. Зрители располагались прямо на склонах холма. В середине орхестры возвышалась обязательная фимела — алтарь Дионису (впоследствии — обязательная принадлежность любого театрального здания даже тогда, когда посторонние сюжеты окончательно вытеснили дионисийский репертуар из греческого театра). На ступенях алтаря во время исполнения трагедии стоял авлет (флейстист, игравший на флейте-авлосе — инструменте, который в представлении греков связывался с дионисийским культом), а также — первоначально — актёр-протагонист (исполнитель главной, первоначально — единственной роли в пьесе).

Театрон (места для зрителей)

На склоне холма полукругом располагались места для зрителей, сначала — только для архонтов, различных чиновников и жрецов, потом и для всех остальных. Зрительные места назывались «театрон» (букв. «место для зрелищ»). В V веке в Афинах и других городах строят деревянные сиденья для зрителей, позже сиденья становятся каменными. Они разрезались лучевыми проходами, делящими зрительный зал на секции-клинья. С IV века, начиная с театра в Эпидавре (архитектор — Поликлет Младший), проходом могут разделяться группы передних и задних рядов сидений (то есть зрительный зал разделяется на нечто подобное современному партеру и, собственно, амфитеатр в современном понимании). Обычно в театроне первые — почётные — места со спинками и балдахином (этот ряд именовался проэдрия) предназначались для знати, жрецов, послов других государств и отличившихся своими заслугами перед родным городом (в театре Диониса было 67 мраморных кресел в первом ряду), остальные — без спинок и на открытом солнце — для остальных зрителей. Число мест в 14 тысяч стало каноническим; в театре помещались все жители города.

Скена

В V веке сам принцип строительства театрального здания постепенно усложняется. За орхестрой, напротив театрона повсеместно появляется задняя палатка-скена для переодевания актёров, которая позже превращается в достаточно сложную архитектурную конструкцию. Первоначально она располагается на расстоянии от орхестры, потом примыкает к ней по касательной, а в самых поздних зданиях срезает передней прямой часть круга. Сооружение первой скены приписывается Эсхилу.

С V века скена ограничивается по бокам башнями-параскениями, усиливавшими резонанс и улучшающими акустику амфитеатра.

С конца XIX века ведутся споры о существовании в V—IV веках между орхестрой и скеной специальной низкой сцены (в современном понимании) для актёров, ограниченной с боков теми же параскениями. В современной театроведческой и археологической науке господствует мнение, что такой сцены в классический период не существовало.

Проскений

Проскений  — передний фасад скены, служил для крепления декораций, изобретённых, по античным свидетельствам, Софоклом. Декорации рисовались на досках и полотнах и крепились между колоннами проскения.

Пароды

Между параскениями и боковыми сиденьями театрона располагались проходы-пароды; через них могли проходить зрители, когда в начале представления занимали свои места; во время представления через эти проходы входили актёры и хор. Если актёры заходили через левый парод, то считалось, что герой прибыл из дальней страны; тот же, кто приходил из ближних мест, входил через парод справа.

Упоминания в литературе

В сочинении Витрувия «Об архитектуре» содержатся указания на планы театров греческого и римского. В основе плана лежит круг орхестры; в него вписаны три квадрата, своими углами разделяющие окружность на 12 равных частей; сторона одного из квадратов означает переднюю стену «сцены», а параллельная ей касательная к окружности — её заднюю стену (cd); этим дана глубина здания, именуемого сценой.

Длина его определяется с помощью диаметра орхестры, проведенного параллельно первым двум линиям; из крайних точек диаметра (е, f) описываются радиусом орхестры две дуги, и точка пересечения каждой из них с продолжением передней линии дает крайний предел сцены в длину с обеих сторон (g, h); этим способом передняя стена сцены удлинялась по обе стороны на ½ диаметра основного круга, то есть равнялась по длине двум диаметрам. Углы квадратов, лежащие впереди «сцены», служат точками отправления для линий, обозначающих направление лестниц, которые делят места для зрителей на клинья (греч. κερκίδες). Эти линии пересекают все помещение для зрителей (собственно театр) снизу до верхнего края, причем в каждом высшем ярусе, как занимающем больший круг, число клиньев получается вдвое большее против круга предшествующего. План Витрувия оправдывается уцелевшими остатками греческих театров лишь в основных чертах, в общей схеме; действительность представляет много отступлений от него, потому что театры в разных местностях строились неодинаково и в одной и той же местности имели длинную историю.

Альбомный Миллер в сочинении «Греческие сценические древности» (1886) дает длинный список развалин театров в Элладе и на многочисленных островах; со времен Александра Македонского чуть не каждый греческий город, сколько-нибудь значительный, имел свой театр. Дёрпфельд, археолог и учёный архитектор, тщательно исследовал многие из этих развалин, особенно Театр Диониса в Афинах, и результаты своих изысканий изложил в капитальном труде по истории афинского и других греческих театров (1896): здесь даны, между прочим, планы двенадцати театров с объяснениями к ним; к афинскому театру. относятся семь таблиц рисунков. На место прежнего однообразия и схематизма впервые в труде Дёрпфельда выступает вопрос о древнегреческом театре во всей своей реальной сложности и в широком историческом освещении, на основе археологических материалов и литературных источников. Пополнение и проверка этих данных по сохранившимся греческим драмам, объяснение терминов греческого т. и относящихся к театру изображений живописи и скульптуры принадлежат в этой книге Е. Рейшу. Оба автора решительно восстают против утвердившегося раньше, под влиянием Витрувия, представления, будто в классический период аттической драмы (V век до н. э.) место для игры актёров возвышалось над орхестрой на 10—12 футов в виде отдельной платформы. Остатки сооружений, принадлежащие как этому времени, так и македонскому периоду, не содержат в себе никаких следов возвышения сцены в нашем смысле над орхестрой, а сохранившиеся драмы, в которых хор и актёры часто являются вместе, более понятны со стороны исполнения, если предположить, что и актёры, и хористы находились на одном уровне. Только в римскую эпоху первоначальная орхестра — место плясок хора и драматического действия — была разделена на две части, и одна из них, более удалённая от зрителей и приподнятая, служила для сценических представлений.

См. также

• Театр Диониса в Афинах (перестроен в более позднее время)
• Театр в Эпидавре
• Одеон
• Орхестра
• Театр в Древней Греции
• Театральное здание в эллинистической Греции
• Театральное здание в Древнем Риме
• Театр (архитектурное сооружение)
• Амфитеатр

Ссылки

[www.whitman.edu/theatre/theatretour/home.htm The Ancient Theatre Archive]

Отрывок, характеризующий Театральное здание в классической Греции

– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.