Театр-студия под руководством Р. Н. Симонова

Театр-студия под руководством актёра и режиссёра вахтанговской школы Р. Н. Симонова работал в Москве с 1928 по 1937 год. Закрыт в 1937 году в результате слияния с московским Театром рабочей молодёжи.

Предыстория

В 1926 году 27-летний актёр и режиссёр Театра имени Евг. Вахтангова Рубен Николаевич Симонов пришёл к решению о создании театра-студии. Воспитанник Шаляпинской и Вахтанговской студий, к этому времени он уже был известен в московских театральных кругах исполнением ролей Труффальдино и Панталоне («Принцесса Турандот», 1922 и 1924), Вице-короля («Комедии Мериме», 1924), Жевакина («Женитьба» Н. Гоголя, 1924), Аметистова («Зойкина квартира» М. Булгакова) в 1926. В 1923 году побывал с 3-й Студией МХТ на гастролях в Латвии, Эстонии, Швеции, Германии. Поставил водевиль «Лев Гурыч Синичкин» Д. Ленского (исполнил роль Синичкина) в студии им. Вахтангова в 1924, «Марион Делорм» В. Гюго в Театре имени Евг. Вахтангова (1926), «Вокруг света на самом себе» В. Шкваркина в театре «Комедия (бывш. Корш)» (1926). В 1924 году начал преподавательскую деятельность в театральной школе при Театре имени Евг. Вахтангова.

Состав труппы

Первое организационное собрание будущего театра-студии состоялось осенью 1926 года. Коллектив составился из группы молодых актёров Шаляпинской студии, студийцев «Синей птицы» и студентов-выпускников Центрального техникума театрального искусства. С самого начала к работе в студии Р. Н. Симонов привлёк А. М. Лобанова, И. М. Рапопорта, А. М. Габовича и В. А. Швембергера (режиссёры), художника Б. А. Матрунина, Н. И. Сизова и М. Н. Териана (композиторы и заведующие музыкальной частью), Д. Н. Анастасьева (заведующего литературной частью). Позднее к работе над спектаклями приглашались художники П. В. Вильямс, И. С. Федотов, Н. В. Кузьмин, Г. Б. Якулов, С. М. Аладжалов; композиторы М. Н. Герман, В. Н. Кочетов, Ю. С. Милютин, Л. А. Шварц; балетмейстеры И. А. Моисеев, М. М. Габович, Н. А. Глан, артисты оркестра Д. А. Лепилов (дирижёр) и Е. С. Пажитнова (пианистка-концертмейстер). Пению студийцев обучал актёр и педагог Б. В. Бибиков.

В труппу вошли артисты В. Н. Благовидова, Е. Б. Булатова, В. И. Гордон, Н. А. Делекторская, А. И. Завьялов, В. К. Иванов, А. М. Иноземцев, А. М. Колтыпин, Н. В. Лазарева, В. В. Марута, И. В. Мурзаева, Н. В. Пажитнов, Н. С. Полубояринов, С. С. Поляков, И. Д. Прокофьев, В. М. Процер, Э. Я. Сенкевич, К. И. Тарасова, И. С. Толкачёв, Е. С. Тряпкин, Г. И. Успенский, Т. С. Хлыстов, Г. И. Черноволенко, В. А. Шульц.

В период с 1928 по 1937 год (до слияния с московским Театром рабочей молодёжи) в труппу вошли артисты А. Р. Барский, В. М. Берхман, М. С. Волкова, А. Г. Гулиев, М. П. Дагман, Е. К. Забиякин, Ф. О. Заславский, В. И. Захарова, М. В. Зернов, И. К. Зиновьев, М. В. Хренов, П. Е. Клюквин, Н. К. Кечекезян, Б. П. Лебедев, Г. А. Моленгауэр, А. А. Мохов, Л. Д. Недович, А. Б. Немировский, А. Т. Павлихина, В. И. Павлова, Н. Н. Паркалаб, Э. Я. Петкер, С. М. Пущевой, В. А. Робинзон, Ю. К. Сабинин, Г. Е. Сергеева, Г. Д. Синельников, С. А. Солоницкий, М. А. Стрелкова, Т. А. Тамарина, И. Н. Теплых, Э. М. Тобиаш, И. С. Тульская, С. М. Хмара, П. С. Щербак, М. Н. Эволинская, В. С. Эрлих.

В 1933 году в школу при Театре-студии были приняты и вошли в труппу А. П. Адельгейм, Т. П. Альцева, Е. Н. Байкова, Л. Е. Гарфельд, Г. А. Георгиу, В. В. Герцик, М. М. Гнуни, Л. И. Данчева, Ф. В. Девольский, В. А. Дыховичный, А. Г. Кепинов, Г. А. Кондратьева, М. В. Малинина, Н. А. Мицкевич, И. П. Нильсен, Т. Н. Пылаева, В. Т. Романова, З. А. Соколова, О. С. Соловьёва, Э. Л. Утёсова, Е. Г. Фостер, И. А. Харитонов, З. А. Штеренберг.

В 1934 году труппа пополнилась артистами Бауманского театра рабочих ребят (в 1936 году переименован в Московский театр для детей) Т. А. Ардасеновой, С. Х. Гушанским, И. М. Дорониным, Н. И. Петровым, З. А. Сажиным.

Репертуар

1928—1932

Театр-студия открылся 6 ноября 1928 года спектаклем-инсценировкой пародийного романа С. Заяицкого «Красавица с острова Люлю». Своего помещения не было, репетировали, где придётся, а спектакли шли в клубах Москвы и Подмосковья, в Доме культуры Советской Армении и в зале заседаний Академии художественных наук, при которой Р. Симоновым была организована экспериментальная театральная мастерская. По предложению руководства Академии режиссёром В. Швембергом в студии был поставлен «агитационный» спектакль по пьесе С. Городецкого и А. Кондратьева «Расколдованный клад» на актуальную тему — «о подписке на займы» (премьера состоялась в сентябре 1929 года). Одновременно началась работа над «Талантами и поклонниками» А. Н. Островского.

В апреле 1930 года студия получила официальный статус передвижного (то есть не имеющего собственной сцены) Театра-студии под руководством Р. Н. Симонова при Управлении московскими зрелищными предприятиями. Старшая часть труппы начала получать небольшую зарплату. И всё же, вспоминая первые три года жизни студии, Р. Симонов характеризовал их как «неимоверно трудные».

В начале 30-х годов театром-студией были поставлены несколько пьес советских авторов на современные темы: «Мы должны хотеть» В. Державина (пост. А. Лобанова с участием Р. Симонова, 1930), пьесу того же автора «На линии огня» (пост. Р. Симонова и И. М. Рапопорта, 1931) и другие. Спектакли по пьесам В. Державина хорошо принимались зрителями, особенно «На линии огня» с подзаголовком «Накал» — о роли комсомола в жизни страны на примере коллектива электрозавода. Действующие лица пьесы типичны для произведений тех лет — передовая работница- комсомолка, старый рабочий — ворчун и любитель выпить, секретарь комсомольской ячейки, скрывающая за внешней деловитостью свою эгоистическую сущность, рабочие-активисты и «несознательные рвачи». Известный критик В. Эрманс отмечал динамичный, эмоциональный характер постановки, выразительную игру актёров и призывал и дальше сохранять боевой настрой молодого коллектива. Близкая тема была поднята в пьесе «Энтузиасты» Е. Тарвид и Н. Серебрякова (1932). А. Лобанов в 1931 году поставил «Таланты и поклонники» по пьесе А. Н. Островскогои и в 1932 «Водевили эпохи французской революции». В декабре 1932 года и в августе следующего года коллектив успешно выступил на первых для него продолжительных гастролях в Ленинграде. Вместительные залы ленинградских Домов культуры заполнялись «до отказа».

Постановки, ставшие особо заметными:

«Красавица с острова Люлю» по роману С. Заяицкого (пост. Р. Симонова, художники Г. Якулов и С. Аладжалов, музыка Н. Сизова, танцы в постановке И. Моисеева, 1928). Пародийный роман С. Заяицкого с характерным подзаголовком «Роман для дорожного чтения» рассказывает незамысловатую историю о том, как увидев на экране и поверив в реальное существование на далёком острове красавицы по имени Люлю, группа друзей-парижан отправляется на её поиски. Испытав в пути кораблекрушение, встречу с дикарями-людоедами и массу других приключений, все вместе возвращаются в Париж, где узнают, что в роли спасённой красавицы снималась служанка-привратница. Весёлый музыкальный спектакль с танцами и пантомимой пользовался успехом у зрителей и получил хорошие отзывы критиков. Создатели спектакля, как и вся студия, не получали платы, более того, для изготовления декораций и костюмов деньги собирали среди членов студии.

«Таланты и поклонники» А. Н. Островского (пост. А. Лобанова, художник Б. Матрунин, 1931). Общественный просмотр спектакля прошёл 23 мая 1931 года в клубе фабрики «Гознак» на Плющихе, премьера — месяцем позже в театре сада «Эрмитаж». Первая крупная режиссёрская работа Андрея Лобанова принесла первый большой успех — спектакль и через много лет признавался лучшей постановкой театра-студии. Режиссёр отказался от ставшей уже привычной общепринятой трактовки классической пьесы А. Н. Островского как бытовой комедии, превратив её в социальную драму. Новое звучание пьесы было достигнуто изменением характера взаимоотношений между персонажами, точно найденным внешним обликом каждого из них, динамичностью представления, тщательно подобранным музыкальным сопровождением.

В центр спектакля Лобанов поставил сложные отношения юной актрисы Негиной с «ожидающим учительского места» бывшим студентом Мелузовым и «очень богатым помещиком» Великатовым. «Подчёркивались исковерканная судьба Негиной и её скорбь в финале, гражданский протест Мелузова, „волчья хватка“ двуликого, внешне импозантного Великатова, зловредность или никчёмность прочих заслуживающих обличения фигур», что внесло в пьесу большую социальную остроту. Динамику спектаклю придавали быстрая смена эпизодов, на которые режиссёр разделил четырёхактную пьесу, установка декораций на трёх вращающихся кругах. Между эпизодами звучали старые вальсы и польки, создающие атмосферу провинциального театра прошлого века. Художником Б. Матруниным были найдены точные внешние сценические образы героев спектакля: скромные платья Негиной (К. Тарасова), контрастирующие с блестящими нарядами Смельской (Е. Булатова), одетая по-народному «уютная старая» Домна Пантелевна (В. Благовидова), характерный для разночинцев 19 века облик Мелузова (Е. Забиякин), трагик Громилов (К. Иванов) в плаще и широкополой шляпе, напоминавший «театрального разбойника», молодящийся князь Дулебов (И. Полубояринов) в ярком цветном сюртуке и цилиндре. Актёрский ансамбль дополняли «вечно заспанная прислуга Негиных Матрёна (И. Мурзаева) и оберкондуктор на вокзале (М. Зернов) — фигура вещая, провозглашающая на протяжении многих лет старческим голосом об отходе поезда». Восхищаясь спектаклем, пресса отмечала в его ироничности, свежести, динамике определённое сходство с вахтанговской «Принцессой Турандот», а в критическом, революционном освоении классики находила «незримую тень недавнего вождя Театрального Октября».

К концу сезона 1934−1935 годов «Таланты и поклонники» прошли с постоянном аншлагом около 600 раз, а всего до закрытия театра более 1000 раз. Зрительскому успеху не помешали «Таланты и поклонники» МХАТа (постановка К. С. Станиславского, Н. Н. Литовцевой и В. А. Орлова, 1933).

«Энтузиасты» Е. Тарвид и Н. Серебрякова (пост. Р. Симонова, художник Б. Матрунин, 1932). Спектакль повествовал о жизни советской рабочей молодёжи — труде, отдыхе, личных взаимоотношениях. Выполняя срочное задание, рабочие-комсомольцы трудятся, не считаясь со временем. Для не слишком выигрышной темы необходимо было найти убедительную и занимательную театральную форму, и режиссёр определил её как «музыкально-драматическую». Музыкальное сопровождение способствовало организации действия, помогло «оживить» спектакль, задать нужный темп сценическому движению актёров.

«Водевили эпохи французской революции» (пост. А. Лобанова, 1932). Спектакль-водевиль потребовал от исполнителей, — драматических актёров «разговорного жанра», — умения петь и танцевать, как это свойственно «лёгкому жанру». Режиссёру, в свою очередь, потребовалось внести такие изменения в сюжеты водевилей, написанных полтора века назад, чтобы они могли быть интересными для современного зрителя. Вставные номера-интермедии, сатирическое изображение представителей «реакционного духовенства» помогло придать водевилям политическую заострённость и связать события в революционной Франции конца 18 века с жизнью советского общества начала 20-го. Симонов писал в своих воспоминаниях: «В нашем спектакле актёру впервые пришлось столкнуться с водевильными куплетами, с водевильными ритмами, он впервые стал говорить о больших проблемах лёгким языком водевильного персонажа, и если ему это не всегда ещё удавалось, если формой он подчас и не овладел — это не могло дать повода к пессимизму, а, наоборот, должно было явиться стимулом к новой работе над подобным жанром, к сожалению, так мало распространённым на советской сцене.».

1933—1937

К концу 1933 года завершился долгожданный ремонт предназначенного для студии здания на Большой Дмитровке со зрительным залом на 400 мест. Торжественное открытие теперь уже стационарного театра-студии состоялось 20 ноября 1933 года. За неполные пять лет с конца 1933 и по 1937 год были выпущены девять спектаклей, не считая доведённой в 1937 году до генеральных репетиций, но не завершённой «Бесприданницы» А. Н. Островского. За это же время театр побывал на гастролях во многих городах: Горьком, Мурманске, Харькове, Ленинграде (дважды), городах Кавказских Минеральных Вод. Выпущенные спектакли:

«Эллен Джонс» («Машиналь») С. Тредуэлл (пост. Р. Симонова и А. Габовича, художники А. Оленев, В. Либсон и Л. Кулага, 1933). В центре пьесы американской писательницы Софии Тредуэлл трагическая судьба простой работницы Эллен, погибающей в попытке противостоять бездушной «машине» — олицетворением которой в пьесе является капиталистическое государство. Эллен одинока в своей борьбе, её окружают недостойные люди, её предаёт человек, которого она полюбила. В пьесе нет никакой реальной машины, если не считать за таковую электрический стул, на котором казнят Эллен за убийство мужа. И в этом спектакле большое место занимало музыкальное сопровождение — звучали народные американские песни. Эта пьеса шла одновременно в Камерном театре и обе постановки с Алисой Коонен и Ксенией Тарасовой в заглавной роли пользовались одинаково большим успехом.

«Вишнёвый сад» А. П. Чехова (пост. А. Лобанова, 1934) . В отличие от большинства других постановок Лобанова, «Вишнёвый сад» был встречен хором критических отзывов, в котором оказались почти неслышными отдельные доброжелательные голоса. «Лобанова обвинили в искажении Чехова, в забвении традиций истолкования его пьес в Художественном театре, в нигилизме по отношении к культурному наследию, в вульгарном социологизме, только что сокрушительно раскритикованном. Суд вершился и на страницах газет и в общественном мнении» . Даже через 20 лет официальная точка зрения на спектакль не изменилась. Наиболее резко она была выражена в капитальных «Очерках истории русского советского драматического театра»: «В этом спектакле, полемически направленном против постановки Художественного театра, было допущено самое откровенное искажение характеров, жанра, композиции и самой идейной сущности пьесы.». Так была расценена попытка режиссёра прочесть пьесу именно как комедию, придать героям сатирические или отрицательные черты, лишить их показного внешнего благородства. Р. Симонов писал о Лобанове: «В искусстве он всегда умел найти новое, какое-то неожиданное решение. Его решения иногда даже казались парадоксальными, чуть ли не скандальными, но они всегда были интересными и талантливыми. Например, его спектакль «Вишнёвый сад». Там всё было наперекор традиции. Обычно Шарлотту играют комические старухи, а в студии дали эту роль молоденькой, хорошенькой и изящной студийке Г. Сергеевой. Раневская у него лишалась какой-либо дымки поэзии. Это была шикарная дама, «прожигавшая жизнь» в Париже. Лакей Яша вдруг оказался странным образом связанным с ней, а вместо традиционно «голубой» Ани в спектакле была девочка, которая резко осуждала свою мать и довольно зло сплетничала о ней … ». Трезвомыслящему купцу Лопахину в спектакле противопоставлялся «вечный студент» и «облезлый барин» Трофимов, который произносил знаменитый возвышенный монолог о труде и человеке в пьяном виде перед ресторанными половыми. Гаев представлен пустым, никчемным, ничего не умеющим и не желающим делать. «Ушёл в тень» поэтический образ цветущего вишнёвого сада — символа дорогого для героев пьесы прошлого.

Ксения Тарасова, исполнительница роли Ани, писала: «Помню наш спор. Мы спорили втроём — Лобанов, Хмелёв и я. Спорили сразу после спектакля:

— Зритель должен хохотать над Раневскими, Гаевыми, и я рад, что зал смеётся. Эта порода людей ликвидирована, — говорил он с весёлым азартом, с твёрдой решимостью переубедить нас.

— Андрей, ты озорничаешь, — кипятился Хмелёв.

— Пришла пора пересмотреть ошибки. Я за Чехова против МХАТ, — уверенно говорил Лобанов. И он пересматривал весело, талантливо, озорно».

«Мне кажется, нет, я убеждён, если была бы возможность увидеть лобановский «Вишнёвый сад» теперь, не было бы горьких для Лобанова и нас обвинений, не было бы язвительных статей. < …. > Я определил бы лобановский спектакль как высокую комедию, полную язвительной иронии и нравственного смысла. В ней высмеивалось и развенчивалось то, что подлежало осмеянию и развенчиванию» (Н. В. Пажитнов, цит. по ). Аналогичную оценку высказал и Р. Симонов: «Конечно, решение спектакля было для того времени очень смелым, но сейчас, когда прошло столько времени, я, ещё раз вспоминая эту постановку в моей студии, убеждаюсь, насколько верно, органично раскрыл Лобанов эту пьесу … » .

«Поднятая целина» по роману М. Шолохова (пост. Р. Симонова и А. Лобанова, художник И. Зиновьев, 1934). В спектакле были заняты все артисты труппы, он полностью отвечал требованиям времени. Критик Вл. Морской, увидевший спектакль на гастролях театра в Харькове, писал: «Рубен Симонов развернул большую и яркую картину первых шагов коллективизации на Дону. Да, на сцене предстала поднятая целина, богатая, благодатная, которую взрыхляет плуг пролетарской мощи и мудрости. Симонов в тонах эпопеи создаёт спектакль реалистический, проникнутый огромной любовью к новому казачеству, направленный всем остриём своим против классового врага». (Вл. Морской. «Полнятая целина». — «Харьковский рабочий», 1935, 1 июня).

«Семья Волковых» А. Давурина (пост. Р. Симонова, художник Б. Матрунин, 1935). «Спектакль с большими или меньшими удачами отдельных исполнителей играется хорошо в ансамбле, в плане простых естественных образов, без особой подчёркнутости и нажимов. В умении работать с актёрами, конечно, большое достижение художественного руководства театра. Вдумчивая работа режиссёра делает данный спектакль «актёрским». Оттуда, от его актёрской природы – его несомненная эмоциональность, заразительность, его активность» (Д. Тальников. «Семья Волковых». – «Советское искусство», 1936, 17 января).

«Всегда в пять» С. Моэма (пост. А. Лобанова, 1936)

«Музыкантская команда» Д. Деля (пост. А. Лобанова и В. Маруты, 1936)

«Свидание» К. Финна (пост. Р. Симонова, художник Б. Матрунин, 1936)

«Дети солнца» М. Горького (пост. А. Лобанова и В. Маруты, 1937). Первое обращение А. Лобанова к наиболее сложному из произведений драматургии Горького и первая встреча молодых актёров с пьесой трагикомического жанра.

«Дубровский» по роману А. С. Пушкина (пост. Р. Симонова, художник Н. Кузьмин, 1937) . Спектакль готовился к 100-летию со дня смерти поэта, что придавало будущей постановке особое значение. Определённую трудность для студийцев составил новый для них приподнято — романтический жанр повести, овладеть которым, по словам Симонова, было непросто.

Слияние с Московским ТРАМом

Театр-студия под руководством Р. Н. Симонова проработал 11 лет — с 1926 по 1937 год. Образованный в 1936 году Всесоюзный комитет по делам искусств начал в конце 30-х годов реорганизацию театрального дела в стране. Некоторые театры и студийные коллективы были закрыты, в том числе МХАТ 2-й, Театр ВЦСПС, Театр имени Вс. Мейерхольда, Театр-студия под руководством Алексея Дикого. Объединены (не всегда удачно) различные по своим творческим принципам коллективы — Камерный театр Таирова с Реалистическим театром Охлопкова, Театра-студии им. М. Н. Ермоловой со Студией Хмелёва. Были закрыты или реформированы многочисленные в то время театры рабочей молодежи (ТРАМы). В конце 1937 года Театр-студия под руководством Р. Н. Симонова был объединён с московским ТРАМом. Новый коллектив, получивший в 1938 году имя Московского театра им. Ленинского комсомола (при выборе названия сыграла роль постановка спектакля по роману Н. Островского «Как закалялась сталь»), возглавил актёр и режиссёр И. Н. Берсенев. Из прежнего состава театра-студии в нём остались немногие: Н. А. Делекторская, В. В. Марута, Н. Н. Паркалаб, Г. Е. Сергеева, К. И. Тарасова и некоторые другие. Р. Н. Симонов в 1939 году был назначен главным режиссёром (художественным руководителем) Театра имени Евг. Вахтангова, в котором служил до конца жизни.

Отрывок, характеризующий Театр-студия под руководством Р. Н. Симонова

Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.