Дюковы
Дюковы — семья харьковских антрепренёров.
В 1842 году антрепренёр Людвиг Юрьевич Млотковский (Некоторые источники дают Млатковский[1]) построил в Харькове новое каменное театральное здание на месте прежнего деревянного. Антрепренером старого театра был Иван Федорович Штейн, балетмейстер с 1816 г., а после него Млатковский, актёр в труппе Штейна, женатый на Островской (или Остряковой). Из артистов того времени известны Бабанины, муж и жена, Рыбаков, Лавров, Максимов, Млатковский, Пронский, Микульская, Ладина, Соленик, Виноградова и особенно Щепкин[1]. В 1852 году там началу сценическую деятельность Л. А. Александрова-Дубровина. В 1853 театр перешёл по дарственной записи к его дочери, Вере Людвиговне, по мужу Дюковой, драматической актрисе, выступавшей некоторое время на провинциальных сценах в ролях гранд-дам.
В 1843—1867 руководство труппой осуществляла дирекция, возглавляемая последовательно Альфераки, Петровским, Львовым, Щербиной. Театр, который считался когда-то, при руководстве Млотковского, чуть ли не самым лучшим в русской провинции, стал разваливаться, существуя в основном за счет былой славы. 30 мая 1860 года театр посетил знаменитый русский драматург А. Н. Островский, который приехал в Харьков вместе с известным русским актёром А. Е. Мартыновым, которого Островский сопровождал в Крым на лечение. Собравшаяся в зале публика тепло приветствовала гостей. В этот день шла пьеса А. Н. Островского «Бедность не порок». «Мы сидели в закрытой директорской ложе,— вспоминал впоследствии драматург,— но все зрители знали, что мы в театре, и по окончании пьесы я вынужден был из своей ложи при громе аплодисментов раскланяться с публикой…»[2]. Неумелым ведением дела директора почти развалили театр. Вера Людвиговна поделила свои права по владению театром с мужем, Николаем Николаевичем Дюковым, который в1867 решил взять управление Харьковским театром. Человек малообразованный и прежде далёкий от театра, он оказался хорошим организатором, умевшим, по свидетельству H. H. Синельникова, комплектовать и сохранять сильные по актёрскому составу труппы, чётко вести финансовую сторону дела. Это был расцвет театра. Среди актёров-исполнителей были Синельников, Николай Николаевич, Нароков, Михаил Семёнович, Бородай, Михаил Матвеевич, Лентовский, Михаил Валентинович и др.
После его смерти (1882) один сезон театр возглавляла Вера Людвиговна Дюкова, но в 1884 она, поняв, что не справляется с управлением, отказалась от ведения дела и сдала театр в наём.
В 1894—1895 театр перешёл к дочери Александре Николаевне Дюковой, она возглавила театр, став антрепренёром Харьковского театра: вновь собрала актёрскую труппу, значительно подняла уровень постановок. Это время связано с новым расцветом театра. Театр стал выделяться из общего уровня провинциальных антреприз. В репертуар были включены серьёзные классические и новые современные социальные пьесы.
17 января 1904 года, в день 44-летия Антона Павловича Чехова одновременно с Художественным театром в Москве, театр Дюковой показал в Харькове премьеру новой пьесы А. П. Чехова «Вишневый сад» (реж. Песоцкий и Александров; Раневская — Ильнарская, Лопахин — Павленков, Трофимов — Нерадовский, Симеонов-Пищик — Б. С. Борисов, Шарлотта Ивановна — Милич, Епиходов — Колобов, Фирс — Глюске-Добровольский).
В конце 90-х гг. Александра Николаевна предприняла перестройку театра, приведшую на грань финансового краха, в результате в 1905 ей пришлось продать театр городскому управлению.
См. также
Напишите отзыв о статье "Дюковы"
Примечания
Ссылки
- [bookz.ru/authors/avtor-neizvesten-3/theatre_encicl/page-232-theatre_encicl.html Театральная энциклопедия]
Отрывок, характеризующий Дюковы
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
