Театр Карла Книпера

Театр Карла Книпера был создан немецкой труппой под руководством Карла Книпера в Санкт-Петербурге в 1777 году (или в 1779 году). Источники также по-разному называют его фамилию: Книпер и Книппер.

Сам Карл Книпер по своей профессии к сценическим искусствам отношения никакого не имел, он служил лекарем Воспитательного дома. Но решил устроить общедоступный театр на манер европейских для развлечения уважаемой публики. Это было время становления в России европейской культуры и европейских искусств, в том числе и театрального.

Однако театр в России прижился не сразу. Ещё долгое время бытовало поверье о его греховности. Тем не менее окно в Европу уже было «прорублено» Петром, и поток приезжающих европейцев, приглашаемых работать в Россию, уже невозможно было прекратить. Европейцы везли с собой свой уклад, свою культуру. Россия становилась европейской страной.

Указом императрицы Елизаветы Петровны от 30 августа 1756 года была создана структура Российских императорских театров, а в казенных сиротских домах было решено учить детей новоявленной актёрской профессии.

Так, учителями танцев в Московском сиротском воспитательном доме были итальянец Филиппо Беккари и его жена. В 1778 году балетные классы Воспитательного дома возглавил, сменив Беккари, балетмейстер и танцовщик Леопольд Парадиз. В 1780 году он выпустил своих первых учеников — семь танцовщиц и девять танцовщиков.

Но с созданием структуры Императорских театров постепенно прекращалось существование общедоступных театров, с июня 1761 года театр Зимнего дворца перестал быть платным и открытым для всех. Открытый частный театр стал уже потребностью жизни все более европеизировавшегося Петербурга.

Здание, в котором обосновался новый театр Карла Книпера, первоначально выполняло функции манежа (школы верховой езды) и располагалось на Царицыном Лугу (ныне Площадь Жертв Революции), неподалёку от того места, где сейчас находится Тройной мост. Это было помещение бывшего когда-то театра Локателли, а с 1770 по 1777 год здание занимала труппа английских комиков.

Театр открылся не сразу. Потребовалась большая постройка и перестройка. Лишь к 1779 году всё было готово, и театр получил новое название — Вольный Российский Театр (по другим источникам, это был 1781 год). К этому же времени Карл Книпер заключил контракт с Воспитательным домом о поставке к нему на сцену выпускников, выученных сценическим искусствам — танцам, музыке и декламации, и в том же 1779 году к нему поступили на дальнейшую учёбу «в артисты» и работу на сцене 50 выпускников Петербургского воспитательного дома, которые были отобраны известным московским актёром Иваном Каллиграфом. Эти 50 воспитанников и воспитанниц из Воспитательного дома и составили русскую труппу.

По информации Энциклопедии Санкт-Петербурга, первый спектакль состоялся 22 декабря (очевидно, 1781 года). В апреле — октябре 1781 спектакли давались в театральном помещении Сухопутного шляхетного кадетского корпуса. 10 октября 1781 состоялось первое представление в отстроенном заново деревянном театре на Царицыном лугу.

А вот не названные источники Википедии утверждают: 13 апреля 1779 года Вольный Российский театр на Царицыном лугу показал своё первое представление — комическую оперу Аблесимова «Мельник». Первый же спектакль имел большой успех. Это всех вдохновило на дальнейшую работу.

Скоро стало ясно, что новый театр требовал работы профессионалов. С 1780 по 1783 год музыкальной частью театра был приглашен руководить композитор Василий Пашкевич, постановками в 1782—1783 годах занимался известный актёр Иван Дмитревский, он же вёл актёрские занятия.

Дмитревский, занимая в театре должность учителя драматического искусства, обязавшись давать только 12 уроков в месяц, на самом деле являлся к своим ученикам раза по два в день.

24 сентября 1782 года Дмитревский показал свою первую работу на сцене Вольного Российского театра. Постановка была сенсационной. Дмитревский первым поставил комедию Д. И. Фонвизина «Недоросль» (в свой бенефис, по уверению «Театральной энциклопедии»), которой поначалу был запрещён вход на императорские подмостки. Роль Стародума исполнял сам И. А. Дмитревский, Правдина — К. И. Гамбуров, Цифиркина — А. М. Крутицкий, Скотинина — С. Е. Рахманов. О необыкновенном успехе пьесы «Недоросль» при её первой постановке на сцене в Вольном Российском Театре на Царицыном лугу свидетельствовал неизвестный автор «Драматического словаря»: «Несравненно театр был наполнен, и публика аплодировала пьесу метанием кошельков».

И. А. Дмитревский отдавал все силы своей работе в театре Книпера, под его руководством за год труппа разучила и поставила 28 пьес А. О. Аблесимова, Я. Б. Княжнина, А. П. Сумарокова и др. По его просьбе для театра Книпера О. П. Козодавлевым были написаны комедии: «Перстень» и «Нашла коса на камень».

Выпускники Воспитательного дома постепенно вырастали в актёров, среди которых были и особо выделяемые по таланту. Сцену Книпера понемногу пополняли и другие актёры, приходившие сами, желавшие попробовать себя в артистической деятельности. Тут были и драматические артисты, и певцы, и танцовщики. Многие из начавших на сцене Книперовского театра стали прославленными артистами: певец и драматический актёр А. М. Крутицкий, комик К. И. Гамбуров, танцор Василий Балашов (ученик Филиппо Беккари, а затем Леопольда Парадиза в Московском воспитательном доме), другие балетные артисты — выпускники Воспитательного дома, среди которых Арина Собакина, Иван Еропкин, драматические актёры С. Е. Рахманов и Х. Ф. Рахманова, оперные и драматические артисты В. М. Черников, П. П. Черникова, Максим Волков, А. Г. Крутицкая, Милевская и др.

Однако внутри театра не все обстояло гладко. Получая юношей и девушек, почти подростков, из Воспитательного дома, Карл Книпер особо не церемонился с ними. В результате артисты терпели всевозможные лишения и «исполняли свою должность больше по уважению к наставнику, нежели по воздаянию, получаемому от содержателя». Книпер действительно так бессовестно эксплуатировал артистов, что в половине второго трёхлетия Воспитательный дом расторг с ним контракт и отдал театр под опеку И. А. Дмитревскому, который с 1 января 1783 года стал содержателем театра. Но он содержал театр только семь месяцев. В структуре Императорских театров было принято решение открыть публичный театр.

16 августа 1783, в связи с реорганизацией придворного театра, «Комитету для управления зрелищами и музыкой» приказано «принять» театр у содержателей.

1-го сентября 1783 года Вольный театр вместе со всей труппой и со всем имуществом, включая помещение, вошёл в структуру Императорских театров. Часть актёров из воспитанников вошла в состав придворного театра, другие вернулись в Москву.

В 1783 году, переменив статус и став казённым императорским, театр получил новое название — Городской Деревянный Театр (или Малый Театр) и просуществовал под ним до 1797 года, после чего был демонтирован по приказу Павла I, так как здание мешало манёврам войск на парадах. На его месте была образована площадь. Но к этому времени труппа императорских театров уже имела несколько разных театральных сцен, в частности Большой (Каменный) театр.

Репертуар

• «Мельник — колдун, обманщик и сват» (музыка Михаила Соколовского, либретто Александра Аблесимова)
• «Недоросль» Д. И. Фонвизина
• «Несчастье от кареты» (музыка Василия Пашкевича, либретто Якова Княжнина)
• «Владимир и Ярополк» Я. Б. Княжнина, музыка В. А. Пашкевича
• «Розана и Любим», опера в четырёх актах (музыка Ивана Керцелли, либретто Николая Николева)
• «Санкт-Петербургский Гостиный Двор» (опера), текст и музыка М. А. Матинского
• «Несчастие от кареты» (комическая опера), текст Я. Б. Княжнина, музыка В. А. Пашкевича
• «Скупой» (комическая опера), текст Я. Б. Княжнина, музыка В. А. Пашкевича

Отрывок, характеризующий Театр Карла Книпера

– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.