Театр итальянской комедии (Париж)

«Театр итальянской комедии» (фр. La Comédie-Italienne) — общее название выступавших в Париже трупп итальянских актёров (в XVII - XVIII вв.), придерживавшихся эстетики комедии дель арте, оперных трупп XVIII - XIX вв. и современного театра в Париже, играющего итальянский репертуар.

История

Первые итальянские труппы, работавшие в эстетике комедии дель арте, появились во Франции в конце XVI в. и давали регулярные представления вплоть до прихода к власти Ришельё, при котором выступления итальянцев существенно сократились. Однако именно при Ришельё Париж впервые посетил итальянец Тиберио Фиорилли, уже прославившийся на родине исполнением роли Скарамуччи.

В 1645 г. уже по приглашению Мазарини в Париже даёт представления труппа, к составе которой выступают, в частности, уже упомянутый Фиорилли, и также Доменико Локателли, игравший маску Тривелена. Под руководством последнего, труппа, вернувшись в августе 1653 г., оседает в Париже. Актёры играют свои представления на сцене театра Пти-Бурбон и королевским указом получают звание королевских актёров, наименование La Comédie-Italienne и ежегодный пенсион; позже, после перестройки театра в 1660 г., труппа перебирается на сцену театра Пале-Рояль, которую делит с труппой Мольера (Мольер играет спектакли по воскресеньям, средам и пятницам, итальянцы — по понедельникам, вторникам, четвергам и субботам), в 1673 г. в театр Генего, а после образования в 1680 г. Комеди Франсез заняли освободившуюся сцену театра Бургундского отеля.

К концу 1690-х гг. итальянская труппа пользуется неизменной популярностью у парижан. Несмотря на это, 14 мая 1697 г. указом Людовика XIV театр был закрыт, а актёры уволены с королевской службы. Достоверные причины закрытия театра неизвестны.

Труппа итальянских актёров вернулась в Париж в 1716 г. (под руководством Луиджи Риккобони) и 18 мая дала первое представление на сцене бывшего Бургундского отеля (комедия «Кораблекрушение в Порт-а-Л’Англуа» Жака Отро). В 1762 г. труппа была объединена с труппой Опера-Комик. В 1779 г. театр отказывается от названия La Comédie-Italienne и называется Le Théâtre-Italien (с фр. — «Итальянский театр»).

В 1787 г., после громкого успеха одной гастролирующей труппы итальянских певцов было решено открыть для них театр, что и было сделано в январе 1789 г. под покровительством графа Прованского, Месье — брата короля. Под названием Театр Месье труппа давала представления сначала во дворце Тюильри, а потом в театре Фейдо. После отъезда труппы в 1792 г. театр был закрыт.

В 1801 г. была составлена новая труппа для исполнения комических опер и опер-сериа. Спектакли давались в зале Фавар и в зале Лувуа. C 1808 г. до 1815 г. труппа выступала в театре Императрицы.

Во время реставрации Бурбонов и дальнейшего правления Людовика XVIII театром руководит Анджелика Каталани. В период её гастрольных туров руководство театром принимает итальянский композитор Фердинандо Паэр. В 1818 г. королевская привилегия отзывается, а управление театром передаётся Национальной академии музыки, при этом автономия Итальянского театра сохранялась вплоть до 1827 г. Театр был окончательно закрыт в 1878 г.

Театр Итальянской комедии, выступающий сегодня в Париже, был основан в 1980 г. Аттиллио Маджулли. Театр ставит исключительно итальянских авторов, как классических, так и современных, в переводе на французский язык.

Отличительные особенности игры

Основой театральной игры итальянский актеров в Париже оставался канон комедии дель арте. Все её атрибуты, такие как акробатика, яркая жестикуляция, пантомима, танец, безусловно сохранились. Однако, главное, на чем держалась комедия дель арте, импровизация, ушло на второй план. Как только итальянские актеры перешли на французский язык, она стали работать с записанным текстом. Импровизация сохранялась, но уже не составляла основу актерской игры.

Также, музыка и танец, которые в классической комедии дель арте играли вспомогательную роль, здесь становятся важнейшим элементом спектакля. Представление содержит в себе большие дивертисменты с буффонадой, пением и танцами, часто пародирующими оперные произведения, исполнявшиеся на королевской сцене.

Труппа

В период первых выступлений в Париже в 1653 г. труппа насчитывала десять человек: Т.Фиорилли (Скарамуш), Д.Локателли (Тривелен), Д.Бьянколелли (Арлекин), Д.Б.Турри (Панталоне), А.А.Лолли (Доктор), Г.Бендинелли (Валер, первый влюблённый), Дж.А.Дзанотти (Октав, второй влюблённый), Б.Бьянки (Аурелия, первая влюблённая), О.Кортезе (Эулария, вторая влюблённая), П.Адами (Диамантина, субретка).

Устав, составленный и утверждённый в 1684 г. Марией Анной Баварской, покровительницей театра и супругой дофина, гласил, что труппа

будет всегда состоять из 12 актёров и актрис: двух дам на серьёзные роли, двух на комические, двух мужчин на роли влюблённых, двух на комические, двух ведущих интригу и двух стариков

.

Меццетин десятью годами позже уточняет:

Чтобы играть итальянскую комедию, нужна труппа, состоящая из двух влюблённых; трёх женщин, двух для серьёзных ролей и одной для комических; Скарамуша, неаполитанца; Панталоне, венецианца; Доктора, болонца; Меццетина и Арлекина, оба ломбардцы. Для этого Его Величество даёт труппе 15000 ливров ежегодного пенсиона, чтобы каждый актёр имел бы по меньшей мере гарантированный 500 экю.

Галерея

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Представление Итальянской комедии, гравюра XVII в.

• Antoine Watteau 025.jpg

  Любовь в Итальянской комедии, А.Ватто (1721)

• Claude Gillot - Les deux carrosses (vers 1707).JPG

  Сцена из спектакля «Две повозки», К.Жилло (1707)

• Le tombeau de Maître André.jpg

  Сцена из спектакля «Гробница мэтра Андре», К.Жилло (1717)

• ArlequinProtee.jpg

  «Арлекин — Протей», гравюра XVII в.

• ArlequinLingerePalais.jpg

  «Арлекин — торговка бельём во дворце», гравюра XVII в.

• ArlequinChevalierSoleil.jpg

  «Арлекин — рыцарь Солнца», гравюра XVII в.

• ArlequinNolantFatouville.jpg

  «Арлекин — император Луны», гравюра XVII в.

Литература

• А. К. Дживелегов. Итальянская народная комедия. — М.: Изд. Академии наук СССР, 1954. — 298 с.

• Итальянский театр Герарди: Избранное: В 2-х тт. / Сост., пер., комм., вступ. ст. А. В. Сахновской-Панкеевой; Санкт-Петербургская государственная театральная библиотека. — СПб.: Балтийские сезоны, 2007. — 444, 478 с.

Отрывок, характеризующий Театр итальянской комедии (Париж)

– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.