Тевкры

Тевкры — согласно древнегреческой мифологии, народность, населявшая древнюю Трою. Её связывают с tjkr из состава «народов моря» в надписях Рамсеса III. Однако ряд учёных читают это название как секер или зекер, или даже чаккара, а хеттолог и специалист по истории Передней Азии Тревор Брайс рассматривает попытки увязать исторических tjkr c литературным эпитетом «тевкры», используемым античными авторами в отношении троянцев, как спекулятивные.

Согласно версии, отождествляющей «тевкров» и «tjkr», после падения Трои тевкры в составе «народов моря» переселились на Кипр (где позднее были завоёваны и ассимилированы греками) и в Палестину (где растворились в составе филистимлян).

Ближневосточные источники

Надпись 5 года Рамсеса III гласит:

Северные чужеземья затрепетали в членах их (а именно) пелесет, текер и турша. Опустошили их землю, пришёл их дух разрушенным

. Надпись 8 года его правления упоминает:

…чужеземных стран […] разрушение к их городу, уничтожен(ы) в один миг. Их деревья и их люди стали пеплом.

Согласно египетской повести XI века до н. э. «Путешествие Уну-Амона», Уну-Амон прибывает в Дор, город народа Текер, а затем к князю Библа Текер-Баалу. Также tjkr упомянуты в Ономастиконе Аменопе (конец XII века до н. э.).

Античные источники

Тевкры — эпитет троянцев у Эсхила и Вергилия. Согласно Страбону, тевкры — племя, которое из Крита переселилось в Троаду. Имя Тевкр носят предок троянской царской династии, а также брат Аякса.

Язык и происхождение

Судя по материальной культуре древней Трои, тевкры не были греками, однако их верхушка владела греческим языком и нередко брала себе вторые греческие имена (так, царевич Парис был также известен под греческим именем Александр). С другой стороны, хотя в материальной культуре Трои заметно хеттское влияние, тевкры не были также и хеттами, а напротив, враждовали с Хеттским царством.

Если будет доказано, что догреческие надписи Кипра (т.наз. этеокипрские надписи), обнаруживающие, по мнению некоторых исследователей, грамматическое и лексическое сходство с этрусским языком, действительно принадлежали тевкрам, тогда тевкров можно будет считать народом, родственным этрускам. Это согласуется с версией о происхождении этрусков из Малой Азии, с которой были согласны почти все античные авторы. Кроме того, в этой же связи напрашивается параллель с легендой об Энее (см. Энеида), который со своими людьми бежал из гибнущей Трои и якобы прибыл в Италию задолго до возникновения там Рима.

Известный этрусколог Р. Бекес, исследовавший вопрос о прародине этрусков, считал, что они (этруски) не могли быть троянцами, но скорее их ближайшими соседями. Об этническом и лингвистическом составе троянцев он высказывался осторожно, предполагая, что там могли обитать меоны (лидийцы) до их переселения на территорию Лидии, известную в античности.

По версии историка А. Воронкова тевкры родственны мисийцам, с которыми Троада граничила на юге, и сам этноним тевкры является синонимом (вариантом) самоназвания «мисийцев», носящих тотемный этноним со значением «мышь». В доказательство автор ссылается на известное литературное отождествление троянцев с мышами в пародийной поэме «Война лягушек и мышей», на легенду об ошибочном нападении эллинов на Мисию вместо Трои. Он обосновывает наличие однокоренной лексики со значением «мышь» в хеттской сакральной терминологии, в ликийском языке и в современном итальянском языке (предполагая этрусское происхождение итальянского слова topo — «мышь»).

См. также

• Народы моря
• Троя
• Троянская война
• Троянское письмо
• Этеокипрский язык

Отрывок, характеризующий Тевкры

После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.