Иван Фёдорович Овчина Телепнев-Оболенский

Иван Фёдорович Овчина Телепенев-Оболенский
Телепнев-Оболенский перед Еленой Глинской и малолетним Иваном IV
Дата смерти	1539(1539)
Принадлежность	Великое княжество Московское
Звание	князь, воевода, окольничий, боярин и конюший
Сражения/войны	Походы против литовцев, крымских и казанских татар

Ива́н Фёдорович Овчи́на Те́лепнев-Оболе́нский (или Те́лепнев-Овчи́на-Оболе́нский или Оболе́нский-Овчи́на-Те́лепнев или Овчи́на-Оболе́нский-Те́лепнев; ум. 1539) — князь, воевода, боярин (с 1534), затем конюший и воевода в правление великих князей московских Василия III Ивановича и Ивана IV Васильевича. Фаворит Елены Васильевны Глинской, второй жены великого князя Василия III. Пользовался большим влиянием на Елену, и как следствие, на государственные дела.

Воевода на службе Василия III

Второй сын воеводы князя Фёдора Васильевича Телепня Оболенского, погибшего в 1508 году во время осады Мстиславля.

Впервые упоминается в 1511 году, когда командовал передовым полком в небольшой русской рати в Туле. В 1512 году находился на воеводстве в Стародубе. В том же году участвовал в отражении крымских татар, напавших на южнорусские земли и воевавших под Козельском. В 1515 году встречал крымского полка.

Зимой 1515/1516 годов Иван Овчина — второй воевода сторожевого полка в литовской походе русской рати под командованием князя Василия Васильевича Немого Шуйского. В 1517 году вновь служил воеводой в Стародубе-Северском. В 1518 году ходил вторым воеводой передового полка в походе на Могилев, опустошая литовские приграничные волости. В 1519 году «с Николина дня вешняго» — воевода в Стародубе, откуда в качестве второго воеводы сторожевого полка приниял участие в новом походе на ВКЛ. В 1520 году находился на воеводстве в крепости Таруса на южных рубежах.

В 1521 году во время нашествия на Русь крымского хана Мехмед Герая князь Иван Овчина Телепнев-Оболенский стоял среди прочих воевод в Серпухове. Крымская орда смогла прорваться через русские оборонительные позиции на реке Оке и прорвалась во внутренние районы Московского государства. Разорив множество городов, сёл и деревень, крымские татары с большой добычей и огромным количеством пленников беспрепятственно отступили в свои кочевья мимо наблюдавших за ними в бессильной ярости русских воевод, располагавших небольшими силами. Князь И. Ф. Овчина почти год после этого провёл в Серпухове, приводя в порядок и город и расстроенную систему защитных укреплений вокруг него, иногда отбивая наезды небольших конных отрядов крымцев, постоянно нападавших на южнорусские границы. В 1522 году служил воеводой в Тарусе. В 1524 году князь Иван Овчина командовал полком правой руки в конной рати воеводы И. В. Хабара-Симского во время похода на Казанское ханство. Во время военной кампании участвовал в битве с татарами на реке Свияга и осаде Казани.

В 1526 году князь Иван Фёдорович Овчина упоминается в чине свадьбы великого князя московского Василия III Ивановича с княжной Еленой Васильевной Глинской, где впервые обратил внимание на себя юной жены Василия III. В сентябре 1527 года князь И. Ф. Овчина был отправлен из Москвы вместе с князем Ф. В. Телепневым-Лопатой-Оболенским на помощь ростиславским воеводам, защищавшим переправы через р. Оку от крымского царевича Ислям Герая. Воеводы разгромили татар и обратили их в бегство. В том же году князь Иван Овчина Телепнев-Оболенский служил воеводой в Ростиславле, а с августа 1528 года был наместником в Калуге. В 1529 году он назначается первым воеводой в Коломну, затем — в Ростиславль и снова — в Коломну.

В 1530 году князь И. Ф. Овчина Телепнев-Оболенский был назначен первым воеводой полка правой руки в конной рати во время похода на Казанское ханство под командованием боярина князя Михаила Львовича Дородного-Глинского. Он участвовал в битве с казанцами и в осаде их столицы, причем отличился, пробив брешь в городской стене и первым ворвавшись в предместье столицы ханства.

В январе 1531 года князь Иван Овчина Телепнев-Оболенский, получивший чин окольничего, командовал передовым полком в русской рати, высланной из Москвы к Козельску, чтобы отразить ожидаемое татарское вторжение. В конце февраля того же года на тульские, белёвские и одоевские волости совершили нападение крымские татары. И. Ф. Овчина во главе передового полка в составе русской рати был отправлен в Тулу. Находясь в Туле, окольничий Иван Фёдорович Овчина Телепнев-Оболенский по неизвестной причине вместе с воеводами князем И. М. Воротынским и И. В. Ляцким попал в опалу и был отправлен под стражей в Москву. Однако уже весной 1532 года он служил вторым воеводой в Кашире. В том же году его возвели в боярское достоинство. После этого Иван Овчина всеми при дворе считался чуть ли не официальным фаворитом великокняжеской четы, снискав одновременно славу искусного полководца и ловкого, жестокого и честолюбивого придворного. Теперь он чаще находился в Москве, чаще виделся с великой княгиней, пользуясь всеми благами весьма приближенной к великокняжеской семьи особы. Его сестра Агриппина (Аграфена) Челяднина стала мамкой (воспитательницей) княжича Ивана (будущего царя Ивана Грозного), старшего сына и наследника Василия III.

В 1533 году во время очередного крымского набега князь Иван Фёдорович Овчина Телепнев-Оболенский находился в полках на южнорусских рубежах. Во главе отряда легкой конницы он разбил небольшой татарский отряд и во время преследования противника внезапно наткнулся на главные силы орды. Спасло его тогда только чудо. После отражения неприятеля воевода был вызван в Москву, где великий князь пожаловал его высшим званием конюшего и отправил на воеводство в Коломну, где И. Ф. Овчина Телепнев-Оболенский находился до самой смерти Василия III.

Регентство Елены Глинской

По мнению историка, специализирующегося на эпохе Ивана Грозного, Руслана Скрынникова, князь Иван Фёдорович Овчина, за военные заслуги пожалованный Василием III высоким саном конюшего, сделался фактически главой Боярской Думы. Но, умирая, Василий III Иванович не включил его в состав особого опекунского (регентского) совета и, таким образом, конюший был удалён от управления государством, что, конечно, обидело молодого полководца и стало причиной сближения с Еленой Глинской. Вдова великого князя Василия III родилась и выросла в Литве и обладала сильным характером, московская традиция не предусматривала политической значимости вдовы умершего государя, тогда честолюбивая молодая великая княгиня решилась на государственный переворот и нашла главного союзника в лице недовольного конюшего.

В результате переворота Елена Васильевна стала правительницей государства. Также последовало устранение (ссылка или заключение в тюрьму) назначенных Василием III опекунов-регентов. Первым пострадал старший из живших тогда брат покойного великого князя Василия, Юрий Иванович, удельный князь Дмитровский. Его обвинили в том, что он перезывал к себе на службу некоторых из московских бояр и думал воспользоваться малолетством Ивана Васильевича, чтобы завладеть великокняжеским престолом. Юрия схватили и заключили в тюрьму, где он, как говорили, умер от голода. Родственник великой княгини, Михаил Глинский, был также схвачен и умер в тюрьме. В тюрьму были посажены Иван Фёдорович Бельский и Иван Михайлович Воротынский. Князь Семён Фёдорович Бельский и Иван Ляцкий убежали в Литву.

Младший дядя государя, удельный князь Андрей Иванович Старицкий, попробовал было вступить в борьбу с Москвой. Когда в 1537 году Елена потребовала его в Москву для совещания о казанских делах, он не поехал, ссылаясь на болезнь. Ему не поверили, а прислали доктора, который не нашёл у князя серьёзной болезни. Видя, что отношения его с Еленой обостряются, князь Андрей Иванович решил бежать в Литву. С войском он двинулся к Новгороду; некоторые новгородцы к нему пристали. Против князя Андрея из Новгорода выступил отряд под начальством воеводы И. Н. Бутурлина, а из Москвы — под командованием князя И. Ф. Овчины-Телёпнева-Оболенского. До битвы дело не дошло. Князь Андрей Старицкий вступил в переговоры с Овчиной-Телепневым, и последний дал клятву, что если кн. Андрей поедет с повинной в Москву, то останется цел и невредим. Клятва Овчины-Телепнева была нарушена: ему объявили притворно опалу за самовольно данное обещание, и князь Андрей отправлен был в ссылку, где через несколько месяцев умер.

Король польский и великий князь литовский Сигизмунд I Старый думал воспользоваться малолетством великого князя Ивана IV, чтобы вернуть себе Смоленскую область. Его войска сначала имели успех, но затем перевес перешёл на сторону русских. Князь Иван Фёдорович Овчина Телепнев-Оболенский, будучи фаворитом регентши Елены Глинской, оказывал сильное влияние на ход военных действий. Овчина, несмотря на своё могущество, заигрывал с родовитой знатью, уступая её представителям, старейшим и знатнейшим воеводам, первые места, а довольствовался второстепенным, но весьма видным положением воеводы передового полка. Так, в октябре 1534 года он ходил в русской рати под командованием князя Михаила Васильевича Горбатого-Шуйского в поход на ВКЛ и опустошал литовские области, доходя до Вильны. В 1536 году он командовал передовым полком в рати князя Василия Васильевича Немого Шуйского в новом литовском походе. В июле 1537 года князь Иван Фёдорович Овчина командовал полком левой руки в Коломне, а в сентябре того же года ходил к Казани в конной рати, будучи вторым воеводой большого полка.

Во время мирных переговоров с Великим княжеством Литовским большинство послов приезжало к конюшему Ивану Овчине, правда то под видом переписки его со своим двоюродным братом, князем Фёдором Васильевичем Овчиной-Телепневым-Оболенским, находившимся в то время в литовском плену, или непосредственно с великим гетманом литовским Юрием Радзивиллом «Геркулесом». В то время в официальных документах чаще, чем когда-либо, встречается выражение о том, что решает все дела великая княгиня, советуясь с боярами. На самом же деле все решалось Еленой Глинской при непосредственном участии и влиянии Ивана Фёдоровича Овчины. В 1537 году было заключено пятилетнее перемирие между Русским государством и Великим княжеством Литовским. Под конец правления Елены Глинской Овчина-Телепнев-Оболенский был самым главным советником правительницы и продолжал носить титул конюшего.

3 апреля 1538 года скоропостижно умерла правительница Елена Васильевна. На седьмой день после её смерти были схвачены Иван Телепнев-Овчина-Оболенский и сестра его Аграфена. Овчина-Телепнев-Оболенский умер в заключении от недостатка в пище и тяжести оков, а сестра была сослана в Каргополь и пострижена в монахини. Конюшего сверг один из регентов — князь Василий Шуйский-Немой, старый и многоопытный полководец, который и занял с чином наместника московского вакантное место фактического правителя государства.

Семья

Князь И. Ф. Овчина Телепнев-Оболенский был женат на дочери князя Осипа Андреевича Дорогобужского, от брака с которой имел сына Фёдора и дочь Анастасию.

Его сын Фёдор Иванович Овчина Телепнев-Оболенский в 1547 году был казнен по приказу царя Ивана Грозного.

Литература

• Богуславский В. В. Славянская энциклопедия. Киевская Русь — Московия : в 2 т. — М.: Олма-Пресс, 2005.
• Оболенский-Телепнев, Иван Федорович (Овчина) // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Овчина-Телепнев-Оболенский, Иван Федорович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Иван Фёдорович Овчина Телепнев-Оболенский // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>

Отрывок, характеризующий Иван Фёдорович Овчина Телепнев-Оболенский

И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.