Телесные наказания

Теле́сные наказа́ния — одна из наиболее древних (наряду со смертной казнью) мер наказания, заключающаяся в причинении наказуемому лицу физической боли или увечья. Их можно разделить на:

• членовредительные (изувечивающие), состоящие в лишении человека какой-либо части тела или в повреждении её: ослепление, вырезание языка, отсечение руки, ноги или пальцев, отрезание ушей, носа или губ, кастрация, клеймение;
• болезненные, которыми причиняется физическое страдание путём нанесения побоев различными орудиями (кнут, плети, батоги [палки], шпицрутены, розги, кошки, линьки) — порка. К телесным наказаниям также относятся телесные наказания в школе и шлёпание детей их родителями.

История

Телесные наказания уже были известны законам Хаммурапи, широко применялись в Римской империи. Особенно массовый характер применение телесных наказаний приобрело в период феодализма. Они были также распространены в период перехода к Новому времени, например, в Англии, по законодательству против бродяг и нищих, по общегерманскому уголовно-судебному уложению «Каролина».

Одним из первых, кто стал говорить о безнравственности и неэффективности телесных наказаний, был английский философ Иеремия Бентам (1748—1832). Он обращал внимание на то, что даже если количество причитающихся осуждённому ударов четко зафиксировано в законе, их реальная сила целиком зависит от палача, который может быть подкуплен, в результате чего преступник будет наказан не соразмерно тяжести своего преступления, а в соответствии со своим имущественным положением.

С конца XVIII в. страны Европы под влиянием идей Просвещения стали одна за другой отменять этот вид наказания. Первой это сделала Франция в УК 1791 г (однако окончательный отказ произошёл лишь в 1881 году). В 1820 году телесные наказания были законодательно отменены в Нидерландах, в 1860 году — в Италии, в 1867 году — в Австрии и Бельгии, в 1871 году в Германии, в 1890 году — в Финляндии, в 1900 году — в Японии, в 1904 году — в России, в 1930 году — в Дании, в 1936 году — в Норвегии, в 1948 году — в Англии (в войсках отменены в 1881 году, в тюрьмах (за нападение на сотрудников тюрьмы, по приговору судьи) были отменены в 1967 году, фактически применялись до 1962 года), в 1949 году — в Китае, в 1955 году — в Индии, в 1972 году — в Канаде.

Сфера применения телесных наказаний продолжает сокращаться. В 1988 году они были отменены в Зимбабве (в отношении взрослых). С 1996 года их применение было запрещено в Замбии, Кении, на Сент-Винсенте и Гренадинах, Тринидаде и Тобаго, в Уганде, на Фиджи, в ЮАР, на Ямайке. В то же время, они сохраняются как вид уголовного наказания более чем в 20 странах мира.

В США последний раз телесное наказание по приговору суда было применено в 1952 г. в Делавэре — мужчина получил 20 плетей за избиение жены. В этом штате наказание плетьми было официально отменено лишь в 1972 г.

Обратная к общемировой тенденция наблюдается в мусульманских государствах, где с 1980-х годов из-за политики возврата к «законам шариата» сфера применения телесных наказаний значительно расширилась: они были вновь включены в уголовное законодательство после долгого перерыва (Ливия, Мавритания, Иран, Судан, Пакистан, Йемен), либо стали применяться существенно чаще, чем до этого (ОАЭ, Саудовская Аравия).

Телесные наказания детей также применялись с глубокой древности их родителями, воспитателями, учителями. Ребёнок рассматривался почти как собственность своих родителей, которые могли его наказывать практически любым образом или передоверять это право другим. Отказ от телесных наказаний как от способа воспитания начался лишь в XVIII веке и был во многом связан с изменением характера обучения, постепенным отказом от зубрежки как от неэффективного и жестокого метода, возникновением попыток заинтересовать детей учёбой. Впервые в мире телесные наказания в школах запретили в Речи Посполитой в 1783 г. При этом между странами наблюдались значительные различия. Так, во Франции в ХIХ веке воспитание было значительно либеральнее, чем в Великобритании. В Великобритании телесные наказания в государственных школах были запрещены только с 1987 года, в частных школах такие наказания были запрещены в 1999 году (Англия и Уэльс), 2000 (Шотландия) и 2003 (Северная Ирландия).

Телесные наказания в России

Воинский устав Петра I предусматривал самые разнообразные наказания: хождение по деревянным кольям, клеймение железом, обрезание ушей, отсечение руки или пальцев, отрезание языка, вырывание ноздрей, битьё батогами, шпицрутенами, порка кнутом, плетьми, розгами.

Постепенно от телесных наказаний были освобождены дворяне, христианское и исламское духовенство, почётные граждане, купцы первой и второй гильдий, некоторые должностные лица, а также их жёны и дети.

Вырезание ноздрей применялось до 1817 г., клеймение — до 1863 г.

Самым суровым видом телесного наказания было битье кнутом, которое применялось до 1845 г. После этого осталось лишь наказание плетьми, шпицрутенами и розгами.

Наказание плетьми выполнялось с той же торжественностью, как и наказание кнутом. По Уложению о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. высший предел наказания плетьми был установлен в 100 ударов.

Наказание шпицрутенами (прогон сквозь строй) предназначалось для солдат, но иногда распространялось и на лиц, не принадлежавших к армии.

Наказание розгами как вид уголовного наказания до XIX века назначалось только несовершеннолетним и рассматривалось как крупное смягчение наказания, которое, как выражался Воинский Устав 1716 г., в таких случаях «умаляется или весьма оставляется». Уложение 1845 г. поставило розги на второе место вслед за плетьми, в размере 50—100 ударов. При существовании крепостного права розги также были обычным наказанием, налагаемым помещиками на крепостных; розги употреблялись и при всевозможных усмирениях волнений, наконец, составляли обычное педагогическое средство воздействия на воспитанников средних учебных заведений, особенно в духовных семинариях. Художественно яркое и исторически достоверное описание семинарских нравов дал в «Очерках бурсы» Н. Г. Помяловский, который во время обучения в семинарии сам был наказан 400 раз и даже задавал себе вопрос: «Пересечен я или ещё недосечен?»

Законом 17 (29) апреля 1863 года были отменены телесные наказания как мера уголовного наказания (за исключением приговоров рецидивистам-каторжникам).

В 1864 году появился «Указ об изъятии от телесных наказаний учащихся средних учебных заведений».

Карийская трагедия 1889 года вызвала общественный резонанс, под влиянием которого в 1893 году были отменены телесные наказания для женщин.

В конце XIX века усилилось движение за полную отмену телесных наказаний, в том числе для крестьян.

Л. Н. Толстой писал:

«Надо, не переставая, кричать, вопить о том, что такое применение дикого, переставшего уже употребляться для детей наказания к одному лучшему сословию русских людей есть позор для всех тех, кто прямо или косвенно участвует в нём».

К началу XX века в Российской империи остались следующие виды телесных наказаний:

1) розги: как наказания для крестьян по приговорам волостных судов, бродяг и ссыльных, и как исправительная мера для ремесленных учеников;

2) плети для ссыльно-каторжных и поселенцев.

12 июня 1903 наказания плетьми для каторжных и ссыльных были отменены.

11 августа 1904 были отменены телесные наказания для крестьян и малолетних ремесленников.

30 июня 1904 были отменены телесные наказания в армии и на флоте.

До 1917 г. телесные наказания (розги) применялись в соответствии с законом лишь как дисциплинарное наказание в тюрьмах. Однако во время Первой мировой войны в 1915 г. была вновь введена порка солдат розгами как дисциплинарное наказание

Что же касается телесных наказаний в семье, то с середины XIX века они постепенно выходили из моды. В некоторых семьях детей не пороли, однако в других это делали регулярно, и общественное мнение принимало это как должное. Например, из 324 опрошенных Д. Н. Жбанковым в 1908 году московских студенток 75 сказали, что дома их секли розгами, а к 85 применяли другие физические наказания: порка мокрой верёвкой или вожжами, удары по лицу, долговременное стояние голыми коленками в углу на горохе. Причём ни одна из опрошенных не осудила родителей за излишнюю строгость, а пятеро даже сказали, «что их надо было драть сильнее».

Официальная советская педагогика с 1917 г. считала телесные наказания детей неприемлемыми и недопустимыми. Во всех типах учебных заведений они были категорически запрещены. Однако телесные наказания в семье оставались нередким явлением. Когда журналист Н. Н. Филиппов в 1988 г. с помощью педагогической общественности провел анонимное анкетирование семи с половиной тысяч детей от 9 до 15 лет в 15 городах СССР, оказалось, что 60 % родителей применяли к ним телесные наказания.

Телесные наказания в других странах

В настоящее время законодатели большинства стран рассматривают телесные наказания в любой форме как противоречащие положениям «Всеобщей декларации прав человека» (1948) и «Международного пакта о гражданских и политических правах» (1966), которые, в частности, запрещают пытки и жестокие, бесчеловечные или унижающие достоинство человека наказания.

В то же время в современном мире существуют две группы стран, которые сохраняют в своём уголовном законодательстве рассматриваемый вид наказания.

Наибольшее значение телесные наказания сохраняют в тех странах, где в качестве источника уголовного права действует мусульманское право (Афганистан, Бахрейн, Иран, Йемен, Ливия, Мавритания, Малайзия, северные штаты Нигерии, ОАЭ, Оман, Саудовская Аравия, Судан, Пакистан и др.).

При этом в большинстве указанных стран предусмотрены не только болезненные (битьё плетьми), но и членовредительские виды наказания.

Помимо мусульманских стран, телесные наказания по-прежнему предусмотрены уголовным законодательством многих государств — бывших английских колоний (Зимбабве, Нигерия, Сингапур, Танзания, Тонга, Шри-Ланка и др.), где они применяются в основном в виде порки.

В этих же странах телесные наказания официально применяются в школах и тюрьмах. В настоящее время телесные наказания применяются в школах и в некоторых штатах США.

Литература

• «После бала» — рассказ Льва Толстого, описывающий наказание шпицрутенами
• «В исправительной колонии» — новелла Франца Кафки, описывающая аппарат для смертельных истязаний человека
• Биншток. Материалы для истории отмены телесных наказаний в России // Юридический Вестник. 1892. № 7.
• Тимофеев А. Г. [www.lawlibrary.ru/izdanie53794.html История телесных наказаний в русском праве. 2-е изд., перераб. и доп.] СПб.: Тип. В.Безобразова и Ко, 1904. — 328 с.
• Евреинов Н. Н. История телесных наказаний в России. СПб.: Издательство В. К. Ильинчика, 1913. — 216 с., илл.
  • Репринт 1994 г. Начало книги до эпохи правления Александра I: [memoirs.ru/texts/EvreeinovVstuplenie.htm Введение], [memoirs.ru/texts/Evreinov12.htm Гл. 1-2], [memoirs.ru/texts/Evreinov34.htm Гл. 3-4.]
  • Новое издание: М.: Книжный клуб «КниговеК» , 2010. — 400 с. — ISBN 978-5-4224-0104-8
• Рогов В. А. Телесные наказания в русском праве периода становления и развития сословного представительства // Сословно-представительные монархии: государственность-право-идеология. Сборник научных трудов. М., 1987.
• Покровская А. Ю. [www.i-u.ru/biblio/archive/pokrovskaja_istorija/ История телесных наказаний в русском уголовном праве] [: статья, 2004].

См. также

• Телесные наказания в школе
• Телесное наказание в семье
• Торговая казнь
• Надзирать и наказывать
• Мальчик для битья

Ссылки

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

• Телесные наказания // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Телесные наказания в войсках // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Дорошевич В. М. «Сахалин. Телесные наказания», «Исчезнут ли тягчайшие наказания?»
• Толстой Л. Н. [rvb.ru/tolstoy/01text/vol_17_18/vol_17/01text/0352.htm Стыдно]
• Кон И. С. [vphil.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=382&Itemid=52 Культурная антропология телесных наказаний. Телесные наказания детей]
• Жбанков Д. Н. [elib.shpl.ru/ru/nodes/8671-zhbankov-d-n-telesnye-nakazaniya-v-rossii-v-nastoyaschee-vremya-m-1899#page/1/mode/grid/zoom/1 Телесные наказания в России в настоящее время.] — М., 1899. — 212 с.

Отрывок, характеризующий Телесные наказания

– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.