Теофагия

Tеофагия — богоедство, появилось на ранних стадиях тотемизма, обряд существует уже долгое время, приобретая самые неожиданные формы и смысл.

Теофагия восходит к первобытной эпохе, при этом люди верили, что, съедая мясо жертвенного животного — предка и покровителя рода, можно приобрести его качества (ловкость, силу и т. д.). Жертвоприношения животных возникли в качестве замены человеческих жертвоприношений в процессе эволюции религиозных воззрений древнего человека («Закалывающий быка <подобен> убивающему человека» (Исайя 66:3)). Ритуальное причащение мясом жертвенного животного встречается в религиях почти всех древних народов. Посвящённые в таинства древнегреческого бога Диониса поедали мясо растерзанного ими быка или козла, в которого, по верованиям греков, воплощался этот бог.

Причащение «телом» человекоподобного бога чаще всего совершалось в виде поедания изображения этого бога, сделанного из теста, или самого того человека, в которого будто бы воплотился бог. Такое причащение, например, существовало в древней Мексике. У ацтеков ежегодно избирался красивый юноша, не имевший физических недостатков, в качестве воплощения бога Тескатлипока, c ним обращались как с божеством, удовлетворяя его желания. По прошествии года жрец закалывал юношу, разрезал его тело на куски и раздавал для поедания участникам таинства.

В некоторых культурах съедание «тела» бога заменялось съеданием посвященного ему животного или хлеба, которому придавалась иногда человекообразная форма.

В эпоху античности теофагия приняла смягчённую форму: бога стали есть в виде хлеба и вина. В эпоху Римской империи широкое распространение получили восточные культы сирийских богов Аттиса и Кибелы и иранского бога солнца Митры. Причащение в мистериях Аттиса и Митры играло большую роль. Поклонники Аттиса не видели разницы между своим причащением и христианским. Сохранились изображения «тайной вечери» Митры: за столом в лучах солнца восседают Митра и ученики, лежит хлеб и стоит чаша с вином. Поклонники Митры собирались на общие трапезы, во время которых вкушали хлеб и смешанное с водой вино. Апологеты раннего христианства объясняли сходство митраистского и христианского причащений кознями дьявола.

Ацтеки устраивали в мае главный праздник своего бога Уицилопочтли. За два дня до начала этого праздника девственницы (они жили в заточении в храме и были чем-то вроде монахинь) лепили из смеси свеклы, жареного маиса и меда статую, изображающую бога. Во время празднества «мясо» и «кости» идола освящали с помощью ритуалов, после чего воздавали ему божеские почести. В день причащения до полудня запрещалось вкушение пищи и даже воды. Поступали они так из боязни осквернить частицу тела бога в своих животах соприкосновением с обычной пищей. По окончании обрядов, плясок и жертвоприношений жрецы особыми священными тесаками разрезали идола на множество кусков, которые затем раздавались для причащения знати и народу (хлебопреломление). Ацтеки принимали их со слезами, трепетом и благоговением и выглядели весьма опечаленными, что съели плоть и кости бога. «Они верили, что освящая хлеб, жрецы превращали его в саму плоть бога и что, следовательно, все, кто вкусил этого священного хлеба, поглотили частицу божественной сущности и установили посредством неё таинственную связь с богом». Похожий обряд совершался на праздник зимнего солнцестояния. В декабре ацтеки «убивали» статую бога Уицилопочтли, которую лепили в образе человека из семян различных сортов, замешанных на детской крови, после чего употребляли её в пищу. Во время ритуала жрец, который звался Кетцалкоатлем и действовал от имени этого бога, вынимал священный дротик и, с силой метнув его в грудь статуи, пронзал её насквозь. Этот акт назывался «умерщвлением бога Уицилопочтли, чтобы его можно было съесть». Один из жрецов вырезал сердцевину статуи и давал царю съесть её. Остальную часть делили на мелкие кусочки и раздавали всем ацтекам мужского пола, включая грудных детей. Этот обряд носил название teoqualo, то есть «бог съеден».

В православии значение причащения исторически воспринималось по-разному (см. Пресуществление), а термины «богоедство/богоеды» обычно принимаются как совершенное оскорбление.

См. также

• Евхаристия
• Умирающий и воскресающий бог
• Людоедство
• Прасада

Литература

• Фрэзер Дж. Дж. [www.gumer.info/bogoslov_Buks/Relig/Frezer/50.php Золотая ветвь. Исследование магии и религии] (глава L. Причащение телом Бога)
• Отто Б. [annals.xlegio.ru/greece/otto/god.htm Приносимый в жертву бог] // Вестник древней истории. 1996. № 2.

Отрывок, характеризующий Теофагия

За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.