Теракт в Мекке 20 ноября 1979 года

Террористический акт в Мекке 20 ноября 1979 года
Захваченные во время штурма террористы, 1980 год
Место атаки	г. Мекка, Саудовская Аравия
Цель атаки	Место паломничества в мечети Аль-Харам
Дата	20 ноября 1979 года - 4 декабря 1979 года
Способ атаки	Захват заложников и стрельба на поражение
Оружие	Автоматическое оружие
Погибшие	255 человек
Раненые	451 солдат саудийской армии, количество раненых террористов неизвестно
Число террористов	400—500
Террористы	Члены террористической организации «Аль-Масджид аль-Харам»
Организаторы	Мухаммед аль-Кахтани
Число заложников	Более 6 тысяч
Заложники	Паломники

Террористический акт в Мекке (араб. حادثة الحرم المكي‎‎) — захват заложников в крупнейшей мечети города Мекки, 20 ноября 1979 года. По исламскому календарю это 1 Мухаррам 1400 года, юбилейный год от хиджры. В результате беспрецедентного теракта погибли 255 человек с обеих сторон.

События

Ранним утром 20 ноября 1979 года, имам мечети шейх Мохаммед аль-Субайил готовился вести службы, на которые прибыли около пятидесяти тысяч верующих. Паломники собрались на первую молитву исламского Нового Года. Неожиданно для них террористы из группировки «Аль-Масджид аль-Харам» выхватили оружие из-под одежды, закрыли кованые ворота и расстреляли двух попытавшихся оказать им сопротивление полицейских, вооружённых только деревянными дубинками. Повстанцев было по меньшей мере 500, среди них были несколько женщин и детей.

Вскоре вся территория огромного комплекса мечети оказалась под полным контролем неизвестных вооруженных лиц. Они заблокировали все входы внутрь здания и установили на высоких минаретах огневые точки. У стен Каабы, на том самом месте, откуда имам произносит свои молитвы, появился человек, который объявил, что настало время для исполнения древнего пророчества, во имя которого эти люди решились на пролитие крови в пределах Запретной Мечети. Согласно нормам ислама насилие на святой земле было строго запрещено, нельзя было даже выдергивать сорняки из почвы.

Идейным вдохновителем и организатором захвата был Джухайман аль-Утайби, бывший военнослужащий национальной гвардии Саудовской Аравии. Первым по значимости был соратник Мухаммед аль-Кахтани, бывший духовным и религиозным символом восстания. Повстанцы верили, что в его лице на Землю пришел упомянутый в древнем пророчестве Махди — обновитель ислама в преддверии Страшного суда. Вокруг себя они видели нетерпимые примеры разложения общества: проникновение в него западных культурных и материальных ценностей, изображение на портретах лиц правящего семейства, женщин-дикторов на телевидении, само телевидение, паспорта, вольности в нравах и поведении. Они выступали против «преступной» связи Саудитов с западными странами, продажи нефти Америке, склонности королевского семейства к роскоши и потреблению. Захватив мечеть, повстанцы хотели объявить о божественной миссии Махди и принести ему клятву верности у стен священной Каабы.

В то время Большая мечеть ремонтировалась силами саудовской компании «Saudi Binladin Group», что являлось самым престижным контрактом на строительство во всём исламском мире. Сотрудник организации смог сообщить о захвате в штаб-квартиру компании до того, как повстанцы перерезали телефонные провода. Представитель компании «Saudi Binladin Group», таким образом, сумел первым предупредить короля Саудовской Аравии Халида.

Немедленно вся телефонная и телеграфная связь Саудовской Аравии с внешним миром была прервана. Известие о захвате мечети ни при каких обстоятельствах не должно было покинуть королевство. Властям требовалось выиграть время, чтобы осознать масштабы происходящего. На следующее утро весь мир знал о событиях в Мекке. Первоначальные подозрения пали на иранских шиитов, которые со своими призывами к экспорту исламской революции как нельзя лучше подходили на эту роль. Шиитская версия стала рассматриваться как основная и в Вашингтоне, который имел свои особые причины подозревать Иран после недавнего захвата американского посольства в Тегеране. Неизвестно кем пущенный слух о том, что к захвату Мечети причастен американский десант, вызвал бурю возмущения в мусульманских странах. Американское посольство в Исламабаде было сожжено дотла, несколько человек погибло в пожаре. В Калькутте протестующие забросали камнями американское консульство и сожгли дипломатические лимузины..

Террористы выпустили большую часть заложников и закрылись ещё с порядка 6 тысячами в святилище. Они заняли оборонительные позиции на верхних этажах мечети, и снайперские позиции в её минаретах.

Вскоре после захвата около сотни сотрудников службы безопасности Министерства внутренних дел попытались атаковать мечеть, но были встречены шквальным огнём, многие из них были ранены или убиты. Оставшиеся в живых быстро присоединились к подразделениям армии Саудовской Аравии и Национальной гвардии.

К вечеру руководство Мекки приняло решение эвакуировать всех проживающих в непосредственной близости. Министр обороны страны принц Султан лично приехал в город, чтобы возглавить антитеррористическую операцию. Султан возложил на своего племянника Турки бен Фейсала аль-Сауда, главу саудовской разведки, командование передовыми силами войск. Сложность в решении о проведении операции военным доставило то, что ислам запрещает любое насилие в Большой мечети, а в стране, где религия играла господствующую роль, без религиозной санкции идти на такой шаг было чревато самыми неприятными последствиями. Верховный муфтий Саудовской Аравии Абдуль-Азиз ибн Баз вынес фетву, которая позволила применить силу для освобождения заложников.

На третий день противостояния на штурм мечети были брошены бронетранспортеры и тяжёлое вооружение. Понеся большие потери, правительственные войска смогли оттеснить повстанцев в лабиринт подземных сооружений под внутренней площадью мечети. После недели ожесточённых боёв стало понятно, что без посторонней помощи властям не справиться с кризисом. Было принято решение обратиться к французским спецслужбам. Помощь Франции была наиболее подходящим и нейтральным вариантом в той ситуации. Париж с готовностью откликнулся на просьбу и трое французских специалистов немедленно вылетели в королевство для консультации и тренировки саудовских подразделений. С собой они везли 300 кг отравляющего газа — количество, достаточное для того, чтобы умертвить половину города, а также бронежилеты, которых у саудовских солдат не было. Французы ни в коем случае не должны были принимать участие в боевых действиях, их роль сводилась только к планированию и консультации, так как доступ в Мекку для иноверцев был закрыт. Даже такое ограниченное участие породило в дальнейшем массу самых невероятных слухов. Впоследствии будут говорить, что целый отряд французского спецназа, принявший ислам, штурмовал подземелья мечети в стиле голливудского боевика.

Саудовские войска начали фронтальное наступление через трое главных ворот. Атака была отбита террористами, более того, военные не смогли даже прорвать их оборону. Эффективно действовали снайперы террористов. Системы оповещения, которыми муллы зазывали народ на молитвы и службы, были применены террористами для трансляции сообщений повстанцев по всем улицам Мекки. В командовании операцией возникла неразбериха: несколько старших князей, глав вооруженных сил и военных никак не могли договориться. Развёрнутые в Саудовской Аравии пехотные и бронетанковые подразделения также были задействованы в операции, а французский спецназ был доставлен в Мекку по прямой просьбе правительства Саудовской Аравии. В середине дня, группа войск была высажена с вертолётов прямо во двор в центре мечети. Главой операции по приказу короля Халида вместо принца Султана стал Турки.

Повстанцы продолжали транслировать свои требования по громкоговорителям: прекращение экспорта нефти в Соединённые Штаты Америки и высылка всех иностранных гражданских и военных специалистов с Аравийского полуострова.

4 декабря 1979 года был проведён окончательный штурм. Объединённые силы использовали танки как тараны ворот мечети и пакистанских спецназовцев, распылявших слезоточивый газ с целью подавления сопротивления. Спецназовцам приходилось действовать осторожно, чтобы не повредить древнее строение. Им удалось ликвидировать большое число повстанцев, и заставить сдаться оставшихся в живых.

Загнанные в подземелья, повстанцы уже не могли рассчитывать на помощь и поддержку. Обещанная им победа так и не наступила. Махди, судя по всему, был мёртв. А это означало, что их миссия была ошибочной с самого начала. Они уже понимали, чем всё это закончится, и готовились к последнему бою. На поверхности также шли приготовления к решающему штурму. Во дворе мечети были просверлены небольшие отверстия, через которые планировалось применить ядовитый газ. Канистры с отравой были сброшены в подземелья и подорваны. Немедленно штурмовые отряды со всех сторон перешли в атаку. На этот раз они уже не встретили упорного сопротивления. Уцелевшие террористы были захвачены в плен и среди них — сам Джухайман аль-Утайби. Семьи погибших получили щедрую компенсацию, мечеть тут же принялись восстанавливать.

Бой длился более двух недель. Большую роль сыграл французский спецназ ГИГН. По официальным данным, погибли 255 паломников, военных и террористов, 560 человек было ранено. По мнению многих, потерь было намного больше. 68 террористов, захваченных живыми, были впоследствии казнены, в том числе и «правая рука» Кахтани — Джухайман аль-Утейби.

Неспособность в течение двух недель вернуть под свой контроль главную святыню мусульманского мира существенно подорвала авторитет правящего семейства. После недолгого расследования Джухейман и десятки его сообщников были публично обезглавлены на площадях главных городов Саудовской Аравии. Это была самая массовая казнь за все 50 лет существования королевства.

См. также

• Сожжение посольства США в Исламабаде
• Захват американских заложников в Иране

Отрывок, характеризующий Теракт в Мекке 20 ноября 1979 года

Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.