Теракт в Эннискиллене

Теракт в Эннискиллене
Часть Конфликт в Северной Ирландии
Центр Клинтона, построенный на месте взрыва в 2002 году
Место атаки	Эннискиллен, графство Фермана, Северная Ирландия 55°02′27″ с. ш. 7°00′36″ з. д.55.041000° с. ш. 7.01000° з. д. / 55.041000; -7.01000
Цель атаки	британские солдаты
Дата	8 ноября 1987 10:43 (по Гринвичу)
Способ атаки	взрыв бомбы
Оружие	бомба с часовым механизмом
Погибшие	12
Раненые	63
Организаторы	Временная Ирландская республиканская армия

Теракт в Эннискиллене (англ. Enniskillen bombing), также известный как Теракт на День поминовения (англ. Remembrance Day bombing) или Теракт в Маковый день (англ. Poppy Day massacre)) — террористический акт, совершённый 8 ноября 1987 года в городе Эннискиллен (графство Фермана Северной Ирландии) боевиками «временного» крыла Ирландской республиканской армии. Взрыв прогремел у старого кенотафа во время церемонии почтения памяти павших солдат Великобритании. В результате погибли 11 человек (10 гражданских, преимущественно пенсионеры, и один полицейский), 63 человека были ранены. ИРА официально заявила, что не хотела убивать гражданских и что целью атаки должны были стать британские солдаты-участники церемоний.

Теракт осудили все стороны конфликта в Северной Ирландии, и это стало ударом по репутации как самой ИРА, так и партии Шинн Фейн. Теракт ускорил принятие Акта об экстрадиции, который облегчил процесс экстрадиции в Великобританию из Ирландии подозреваемых в сотрудничестве с ИРА. Ольстерские лоялисты в ответ организовали серию нападений на католиков как знак своей мести. По оценке некоторых историков, теракт в Эннискиллене стал поворотной точкой в конфликте и фактически нанёс мощный удар по ИРА

Предыстория

По заявлениям ИРА, объектом атаки были британские солдаты. Решение о подобной атаке было принято в знак мести за вмешательство британских спецслужб в церемонию почтения памяти погибших республиканцев. За неделю до событий состоялись похороны волонтёров ИРА Эдди Макшеффри и Падди Дири. Когда стрелок отдавал салют из оружия над гробами, церемонию прервали сотрудники Королевской полиции Ольстера, став избивать присутствовавших дубинками и стрелять резиновыми пулями. Один из гробов упал на землю, множество гражданских лиц и офицеров пострадали.

По мнению спецслужб Великобритании и Ирландии, в атаке участвовали как минимум два отряда ИРА с обеих сторон британско-ирландской границы. Отрядам ИРА тогда предоставили некоторую оперативную автономию (возможность действовать по усмотрению), но в спецслужбах всерьёз рассматривали версию, что этот теракт мог быть совершён прямо по приказу Северного командования ИРА. Эту версию опроверг один из руководителей ИРА, заявив, что приказ отдавал офицер «среднего звена».

Дензил Макдэниэл, автор книги «Эннискиллен: Теракт в воскресенье поминовения» (англ. Enniskillen: The Remembrance Sunday Bombing), позднее опрашивал представителей спецслужб и волонтёров ИРА, пытаясь составить картину произошедшего. По его данным, взрывное устройство мощностью 16 кг было собрано в ирландском городе Баллинамор (графство Литрим) и перевезено в Эннискиллен силами 30 волонтёров, которые двигались в «эстафетных командах», чтобы не попасться пограничникам; на это ушло 24 часа. Бомбу, спрятанную в спортивной сумке, установили ночью 7 ноября в читальном зале Эннискиллена у щипцовой стены. Взрыватель должен был сработать в 10:43 по Гринвичу на следующий день, до начала церемонии.

Взрыв

Бомба взорвалась, когда солдаты Ольстерского оборонного полка шли к мемориалу, а люди ждали начала церемонии. Щипцовая стена была разрушена в читальном зале, где собрались участники церемонии: многие из них были засыпаны обломками на глазах у зрителей. Добровольцы бросились доставать тех, кто оказался под завалами.

Жертвами теракта непосредственно стали 11 человек, в том числе три семейные пары:

• Уэсли и Берта Армстронг (англ. Wesley and Bertha Armstrong)
• Китченер и Джесси Джонстон (англ. Kitchener and Jessie Johnston)
• Уильям и Агнес Маллан (англ. William and Agnes Mullan)
• Джон Мегоу (англ. John Megaw)
• Джорджина Квинтон (англ. Georgina Quinton)
• Мари Уилсон (англ. Marie Wilson)
• Сэмюэл Голт (англ. Samuel Gault)
• Эдвард Армстронг (англ. Edward Armstrong)

Погибший Эдвард Армстронг служил в Королевской полиции Ольстера, а Сэмюэл Голт недавно оттуда уволился. Ещё одна погибшая, Мари Уилсон, была дочерью Гордона Уилсона, который собирался баллотироваться в Сенат Ирландии (он также присутствовал на церемонии и пострадал). Двенадцатой жертвой стал Ронни Хилл, который после теракта оказался в коме и прожил ещё 13 лет. Ранены были 63 человека, в том числе 13 детей. Пострадали политики Сэм Фостер и Джим Диксон: у последнего были серьёзные повреждения головы, но он оправился. Один из местных предпринимателей заснял последствия взрыва, и эти кадры попали на телевидение. Все пострадавшие были протестантами.

Спустя несколько часов после взрыва на местную радиостанцию поступило сообщение от ИРА о том, что в деревне Таллихоммон (32 км от Эннискиллена) была обнаружена бомба мощностью в 68 кг тротила, которая не взорвалась. Тем утром в городе проходил воскресный Парад поминовения, в котором участвовали представители христианских движений «Бригада мальчиков» и «Бригада девочек». Участники парада случайно оказались рядом с бомбой, там же оказались и солдаты с офицерами Королевской полиции Ольстера. Повстанцы ИРА собирались взорвать бомбу тогда, когда рядом проходили солдаты. Спецслужбы обезвредили взрывное устройство и обнаружили, что провод, соединявший бомбу и пульт подрыва, вёл прямо к британско-ирландской границе.

Реакция

ИРА принесла свои извинения, официально заявив, что совершила ошибку, поскольку целями атаки должны были стать солдаты Оборонного ольстерского полка, шедшие к мемориалу. Писатель Дензил Макдэниел утверждал:

Я не верю, что ИРА специально убивали гражданских. Думаю, они совершили ошибку; возможно, разведка перепутала расписание службы, но ИРА опрометчиво отнеслась к жизням гражданских лиц.

Оригинальный текст (англ.)  

I don't believe the IRA set out to specifically kill civilians. I think they made mistakes, probably with their intelligence on the time-table for the service, but the IRA was reckless about civilian life.

Главный суперинтендант Королевской полиции Ольстера, детектив Норман Бакстер, заявил по поводу исполнителей теракта:

Их целью было нанесение ущерба. Единственная их ошибка была в том, что бомба взорвалась ещё до начала парада.

Оригинальный текст (англ.)  

Their intention was to inflict casualties. The only mistake in the operation was that the bomb went off before the parade arrived.

В шоке оказались многие представители националистического движения, которые назвал теракт ударом по делу республиканцев. «An Phoblacht», еженедельная газета партии Шинн Фейн, назвала совершённые ИРА действия «монументальной ошибкой», которая укрепила бы силы противников ИРА. Ответственное за теракт подразделение ИРА тут же было расформировано. Теракт также вызвал возмущения у политиков Великобритании и Ирландии: премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер заявила:

Это настоящее надругательство над умершими и клякса для человечества.

Оригинальный текст (англ.)  

It's really desecrating the dead and a blot on mankind.

Государственный секретарь Северной Ирландии Том Кинг, выступая в Палате лордов, выразил своё возмущение случившимся. То же самое заявили министр иностранных дел Ирландии Брайан Ленихан в Палате представителей и Морис Мэннинг в Сенате, говоря о народном отвращении. Общественные деятели называли случившееся варварством и дикостью.

Значительная часть североирландских протестантов расценила теракт как угрозу в свой адрес, а ольстерские лоялистские группировки нанесли ответный удар по католикам: на следующий день в Белфасте были ранены пять подростков-католиков, а один протестант был по ошибке застрелен боевиками Ассоциации обороны Ольстера. В течение следующей недели в Белфасте прогремело 14 перестрелок и взрывов, во всех случаях объектами нападения были католики.

В день теракта ирландская рок-группа U2 давала концерт в городе Денвер. Во время исполнения песни «Sunday Bloody Sunday» певец Боно осудил теракт и призвал «послать к чёрту революцию» в середине своей песни, заодно раскритиковав американцев ирландского происхождения, поддерживавших ИРА, и напомнив, что большинство граждан Республики Ирландия осуждают повстанцев. Этот момент был включён в фильм «Rattle and Hum», где звучали песни с одноимённого альбома.

Долгосрочные последствия

Правительства Великобритании и Ирландии обсуждали Акт об экстрадиции (англ. Extradition Act), который мог бы облегчить экстрадицию лиц, подозреваемых в сотрудничестве с ИРА, из Ирландии в Великобританию. Менее чем через месяц после теракта в парламенте Ирландии поддержали Акт. Правительство Ирландии ещё до этого призывало британцев реформировать систему судопроизводства в Северной Ирландии (путём отмены судов Диплока) перед принятием Акта, и в Республике Ирландия настаивали, что Акт будет принят только после завершения реформ. Но после теракта число противников Акта сократилось, и он был принят с некоторыми изменениями.

Теракт нанёс мощный удар по электорату Шинн Фейн: в 1989 году на местных выборах в графстве Фермана партия потеряла четыре из восьми мест в совете, проиграв социал-демократам и лейбористам. Только в 2001 году, спустя 14 лет, Шинн Фейн вернула себе потерянные места. В 1997 году председатель партии Джерри Адамс от лица республиканского движения принёс извинения за трагическое событие.

Спустя две недели церемония в Эннискиллене всё же состоялась. На ней присутствовали около 5 тысяч человек, в том числе и Маргарет Тэтчер. Территория, на которой прогремел взрыв, принадлежала Римско-католической церкви. В 2002 году там был построен хостел, который получил имя бывшего президента США Билла Клинтона (последний участвовал в церемонии открытия).

См. также

• Хронология действий Временной Ирландской республиканской армии
• Список массовых убийств в Ирландии

Отрывок, характеризующий Теракт в Эннискиллене

На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.