Тереза Авильская

Тереза Авильская
лат. Teresia Abulensis исп. Teresa de Ávila
Портрет кисти Алонсо дель Арко, XVII век.
Имя в миру	Тереса Санчес Сепеда д’Авила-и-Аумада
Рождение	28 марта 1515(1515-03-28) Готаррендура, королевство Кастилия и Леон, Испания
Смерть	4 октября 1582(1582-10-04) (67 лет) Альба-де-Тормес, королевство Кастилия и Леон, Испания
Монашеское имя	Тереза Иисусова
Почитается	Римско-католическая церковь Англиканские церкви Лютеранские церкви
Беатифицирована	24 апреля 1614 года в Риме папой Павлом V
Канонизирована	12 марта 1622 года в Риме папой Григорием XV
Главная святыня	мощи в монастыре Благовещения в Альба-де-Тормес, Испания
День памяти	15 октября 27 августа (трансвербация)
Покровительница	Испании и пр.
Атрибуты	хабит босых кармелиток, книга и перо, стрела пронзающая сердце
Труды	«Автобиография», «Совершенный путь», «Размышления на Песнь Песней», «Книга оснований», «Внутренний замок»
Подвижничество	монахиня (O.C.D.), реформатор и основательница орденов, мистик, духовная писательница, Учитель Церкви

Терéза Áвильская (Тереза Иисусова, Тереса де Аумада, исп. Teresa de Ávila, Teresa de Jesús, имя в миру — Тере́са Са́нчес Сепе́да д'Áвила-и-Аума́да (исп. Teresa Sánchez Sepeda de Ávila-y-Aumada); 28 марта 1515, Авила — 4 октября 1582, Альба-де-Тормес) — испанская монахиня-кармелитка, католическая святая, автор мистических сочинений, реформатор кармелитского ордена, создатель орденской ветви «босоногих кармелиток». Католическая церковь причисляет её к Учителям Церкви. Считается одним из лучших писателей испанского золотого века и первой испанской писательницей

Биография

Тереза родилась 28 марта 1515 года в Авиле в семье благородного дворянина Алонсо Санчеса де Сепеды, потомка семьи крещёных евреев. Кроме Терезы, у её матери Беатрис д’Авила-и-Аумады была ещё одна дочь и семеро сыновей. У отца Терезы было также трое детей от первого брака. Полное имя Терезы — Тереса Санчес Сепеда д’Авила-и-Аумада.

Семья Терезы была весьма знатна и богата и состояла в родстве со многими благороднейшими домами Кастилии.

В детстве Тереза была весьма впечатлительным ребёнком и отличалась глубокой набожностью. Она уже в возрасте 6 лет выучилась читать. Любимой её книгой было собрание житий святых и мучеников. Однажды она даже вместе с братом Родриго убежала из дома, чтобы отправиться в мусульманские земли для проповеди Христа, но беглецов тогда быстро нашли. Затем эти мечты сменились мыслью о монашеском призвании, которая лишь укрепилась после смерти матери, скончавшейся, когда Терезе было 12 лет. Несмотря на мысли о монастыре, Тереза в юности не оставалась в стороне от светских увлечений: она сильно увлеклась рыцарскими романами и даже сама написала один. Её отец и слышать не хотел о монашестве: знатная, умная и красивая девушка, по его мнению и мнению общества, могла составить блестящую и выгодную партию какому-нибудь знатному дворянину. Однако в возрасте 20 лет Тереза решилась на рискованный шаг: она тайно бежала из дома и поступила в кармелитский монастырь Воплощения (es) в Авиле, приняв при этом монашеское имя Тереза Иисусова (Тереса де Хесус).

В первые годы в монастыре Тереза тяжело заболела: её разбил паралич, и её даже вернули из монастыря умирать в отчий дом. Однако Тереза сумела оправиться и вернулась в монастырь. Постепенно она превратилась из юной девушки в мудрую и зрелую монахиню, вокруг неё сформировался круг людей, обращавшихся к ней за духовными советами, как в монастыре, так и за его стенами. В этот круг входил и отец Терезы, примирившийся в конце концов с выбором дочери.

Вторая половина жизни Терезы была посвящена главным образом созданию новых кармелитских монастырей и написанию книг. Она умерла в 1582 году во время очередного путешествия, в монастыре Альба де Тормес.

Реформа

Тереза Авильская вошла в историю, как преобразовательница испанского кармелитского монашества. Ряд принципов реформирования монашеской жизни Тереза почерпнула у своего духовника, святого Петра Алькантрийского, создателя ветви босоногих францисканцев. Наблюдая за жизнью монастыря, в котором было более 200 сестёр и где она провела более 20 лет жизни, видя явления, далёкие от идеала монашества, она пришла к выводу, что монашескую жизнь можно было бы лучше организовать в небольших общинах. Терезе пришлось долго бороться за право основать свой монастырь по новому уставу, пока наконец она не добилась разрешения от папы Пия IV.

Первый небольшой монастырь (es), в котором Тереза стала настоятельницей, появился в 1562 году в Авиле, родном городе Терезы, и получил имя св. Иосифа. В нём было всего 12 сестёр, по числу апостолов. Монастырь Святого Иосифа посещал генеральный настоятель кармелитов Х. Рубео, который одобрил реформу. Это позволило продолжить создание реформированных кармелитских монастырей, новые монастыри появились в Медина-дель-Кампо (1567), Малагоне и Вальядолиде (1568), Толедо и Пастране (1569), Саламанке (1570), Альба-де-Тормесе (1571), Сеговии (1574), Ваеасе и Севилье (1575), Караваке (1576). За 20 лет (1562—1582) Тереза Авильская прошла пешком 5600 километров по всей Испании. К моменту смерти Терезы в Испании было уже 16 таких же общин, ставших ядром новой ветви кармелитского монашества — «босоногих кармелиток», ставивших своей целью возвращение к ранним идеалам Кармеля: строгости и простоте. Вскоре появились и мужские монастыри, создание которых стало итогом деятельности святого Иоанна Креста, встречавшегося с Терезой Авильской и считавшего себя последователем её реформаторских принципов. Реформа св. Терезы сталкивалась с сильным противодействием некоторых представителей церковных властей, папский нунций намеревался уничтожить монастыри босоногих кармелитов, переподчинив их нереформированному ордену, а саму св. Терезу называл «надоедливой женщиной-бродягой, посвятившей себя сочинению книг вопреки повелению апостола Павла: „жёны ваши в церквах да молчат“, и основанию монастырей без папского разрешения». Автобиография Терезы была конфискована инквизицией, а запрет на её публикацию был снят только в 1586 году, через четыре года после смерти автора. Тем не менее, в 1580 году папа Григорий XII утвердил разделение ордена кармелитов на две части, тем самым официально признав «босоногих кармелитов».

Литературная деятельность

Как описывала позднее Тереза в своих книгах, жизнь в монастыре подарила ей необычный духовный и мистический опыт. Ей были явлены видения Сына Божия и херувима, пронзившего её сердце огненным копьём. Мистикой проникнуты и сочинения святой Терезы.

Писать Тереза начала более по послушанию, нежели в силу желания. Ко времени начала литературной деятельности ей было уже более 50 лет, но за сравнительно небольшой отрезок времени она сумела оставить после себя большое литературное наследие, фактически став не только первым богословом-женщиной в истории Католической церкви, но и первой испанской писательницей. Под влиянием книг св. Терезы находились многие католические авторы, в том числе Альфонс Лигуори и Франциск Сальский. В значительной мере Терезе Авильской принадлежит заслуга в создании литературного испанского языка, автобиография Терезы Авильской занимает второе место по числу переводов и переизданий на другие языки среди всех испаноязычных книг после Дон Кихота.

Почему они хотят, чтобы я писала? Пусть этим занимаются люди ученые, которые учились, а я неученая и писать не умею; в конце концов я вместо одного слова напишу другое... пусть меня оставят сидеть за прялкой, заниматься хором и исполнять обязанности монашеской жизни вместе с другими сестрами. Я не рождена для того, чтобы писать, для этой работы у меня нет ни здоровья, ни головы..."

Самой значительной книгой Терезы стал «Внутренний замок». В этом мистическом трактате она изображает душу как замок с многочисленными комнатами, в центре которого находится Христос. Тот, кто преуспеет в жизни во Христе и в молитве, переходит из одной обители в другую, пока не пройдет, наконец, в самую сокровенную комнату. При этом каждому переходу из обители в обитель соответствует своя особая молитва.

В «Книге оснований» Тереза описывает свою деятельность по созданию кармелитских монастырей.

Произведения

• «Автобиография» (или, в других переводах, «Моя жизнь» или «Книга о моей жизни») (La vida, 1562—1565)
• «Совершенный путь» или «Путь к совершенству» (Camino de Perfección, 1562—1564)
• «Размышления на Песнь Песней» (Meditaciones sobre los Cantares, 1567)
• «Книга оснований» (Libro de las Fundaciones, 1573—1582)
• «Внутренний замок» (El Castillo Interior, другое название Las Moradas, 1577)

Перу Терезы принадлежат также несколько небольших нравоучительных сочинений, около 40 стихотворений и множество писем.

После смерти

Святая Тереза была беатифицирована в 1614 году папой Павлом V и канонизирована в 1622 году папой Григорием XV. В 1970 году была причислена папой Павлом VI к числу Учителей Церкви, и стала (вместе с Екатериной Сиенской) первой женщиной, удостоенной этого титула. День её памяти отмечается Католической Церковью 15 октября. Тереза Авильская — однa из двух главных святых покровителей Испании наряду с апостолом Иаковом. Исключителен вклад святой Терезы в развитие кармелитской духовности, католической богословской мысли и испанской литературы.

В честь святой Терезы назван старинный десерт испанской кухни - Желтки святой Терезы, центром производства которого является город Авила.

Отношение не-католиков к личности и мистике Терезы Авильской

Личность и мистический опыт святой Терезы критикуется рядом русских православных богословов, в частности, святителем Игнатием (Брянчаниновым), диаконом Андреем Вячеславовичем Кураевым, профессором МДА Алексеем Ильичом Осиповым.

Поэт-символист Дмитрий Сергеевич Мережковский в своей книге «Испанские мистики» приводит перевод отрывка из «Автобиографии» святой Терезы, в котором говорится о явлении ей Ангела и трансвербации. Ряд исследователей отмечает, что эта книга Мережковского содержит множество фактических ошибок, спорных суждений и фантастических домыслов.

Американский психолог Вильям Джемс, активно занимавшийся парапсихологическими опытами и спиритизмом, сводил мистический опыт святой Терезы к «бесконечному любовному флирту между поклонником и его божеством»

Литература

• А. Сикари «Портреты святых», «Тереза Авильская». Т.2. «Христианская Россия», 1991
• Св. Тереза Авильская. Внутренний замок. Истина и Жизнь, М., 1992.

Ссылки

• Св. Тереза Авильская: тематические медиафайлы на Викискладе
• [www.newadvent.org/cathen/14515b.htm «St. Teresa of Avila» // Catholic Encyclopedia. 1913]
• [www.gumer.info/bogoslov_Buks/katholic/Aumann/08.php Глава о святой Терезе в книге Дж. Омэнна «Христианская духовность в католической традиции»]
• [www.carmil.ru/stat.html Статья о святой Терезе и святом Иоанне Креста на сайте carmil.ru]
• [web.archive.org/web/20010731093139/onechurch.narod.ru/txt/st_ter_pesn.htm Св. Тереза Авильская. Размышления на Песнь Песней]
• [carmil.ru/proza.html Фрагмент трактата «Внутренний замок» на сайте carmil.ru]

Отрывок, характеризующий Тереза Авильская

У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.