Терентьев, Игорь Герасимович

И́горь Гера́симович Тере́нтьев (17 января 1892, Павлоград — 17 июня 1937, Бутырская тюрьма, Москва) — русский поэт, художник, театральный режиссёр, представитель русского авангарда.

Биография и творчество

Происхождение

И. Г. Терентьев родился в Павлограде, в семье поручика (в дальнейшем — полковника жандармерии) Герасима Львовича Терентьева и дочери отставного ротмистра Елизаветы (Елисаветы) Михайловны фон Дерфельден. Имел брата и двух сестёр: Владимира (родился 17/29 мая 1894 г.), Ольгу (родилась 28 апреля /11 мая 1897 г.) и Татьяну (родилась 18 /31 мая 1900 г.).

Поступил на юридический факультет Харьковского университета, в 1912 году перевёлся на юридический факультет Московского университета, который окончил в 1914 году.

В 1916 г. он женился и переехал жить в Тифлис, к жене.

В 1918 г. И. Г. Терентьев вошёл в созданную Ильей Зданевичем футуристическую группу «41°» (К. Зданевич, А. Крученых и др.).

В 1922 г. И. Г. Терентьев безуспешно пытался эмигрировать для воссоединения со своей семьёй. Он отправился в Константинополь (Стамбул), но к моменту его приезда визы во Францию, где обосновались Терентьевы, выдавать перестали, и ему пришлось вернуться обратно.

Летом 1923 Терентьев переехал в Петроград. Работал в Музее художественной культуры (в дальнейшем — ГИНХУК) вместе с К.Малевичем, М.Матюшиным, П. Филоновым. В начале 1924 года он приступил к режиссёрской работе в Агитстудии и в Красном театре, для которого написал и поставил пьесу «Джон Рид» (премьера состоялась 24 октября 1924 года). Создал экспериментальный Театр Дома печати, в Шуваловском дворце на Фонтанке. Здесь Терентьев, считавший себя учеником Мейерхольда, поставил собственную пьесу «Узелок», оперу «Джон Рид» (1926, композитор Владимир Кашницкий), «Ревизор» Гоголя (одну из рецензий на постановку опубликовал А. Пиотровский), спектакль «Наталья Тарпова» (по одноимённому роману С. Семенова).

В 1928 году Терентьев гастролировал с Театром Дома печати в Москве в Театре Мейерхольда. Гастроли прошли успешно. А. Луначарский предложил перевести театр в Москву, однако ни помещения, ни денег Терентьев не получил, труппа распалась. Терентьев уехал на Украину, ставил в Одессе «Чудака» Афиногенова, «Ревизора» в Харькове. Работал в Днепропетровске в Русской драме, создал Украинский молодёжный театр.

Арестован в 1931 в Днепропетровске. По статье 58 осуждён на 5 лет. Отбывал срок на Беломорканале, освобождён досрочно в 1934 . Приехал в Москву. Пробовал, но не смог устроиться на работу в театр. Начал снимать фильм «Восстание камней» о событиях гражданской войны в Керчи, работа не была завершена. Терентьева пригласили с агитбригадой по вольному найму на канал Москва-Волга. На строительство канала приезжал М. Горький, агитбригаду Терентьева фотографировал А. Родченко.

28 мая 1937 года Терентьев был арестован повторно в Дмитрове. Расстрелян 17 июня в Бутырской тюрьме. Родственникам в 1959 году была выдана фальшивая справка о его смерти в 1941 году от «упадка сердечной деятельности».

Театральные постановки

• «Ревизор» — комедия Н. В. Гоголя, Ленинград, театр Дома печати, 1927 г.
• «Луна-парк» - оперетта, муз. Н. М. Стрельникова. Московский театр оперетты, 1928 г.

Значение

• Немецкий славист Вольфганг Ка́зак традиционно пытался идентифицировать Терентьева как «младшего брата» русского футуризма, и устанавливал (как если бы русский футуризм был чем-то прозрачно-ясным) понятные для себя векторы «влияния», — что методологически спорно, так как Терентьев и «41°» с первых шагов с футуризмом категорически размежевались (можно говорить лишь о «взаимовлияниях» в среде русского авангарда):

«Терентьев как русский футурист находился под влиянием А. Кручёных, В. Маяковского и С. Третьякова. Его малочисленные публикации обнаруживают тот же самый подход протеста, возвращения к первоначальному значению слова и попытку при помощи отстраняющего способа набора обратить внимание на слово и смысл в новом контексте. К его технике принадлежит, между прочим, приверженность к общеизвестным пословицам, которыми он пользуется как языковым и смысловым материалом».

Издания

• [elib.shpl.ru/ru/nodes/3508-terentiev-i-g-kruchenyh-grandiozar-tiflis-1918#page/1/mode/grid/zoom/1 Крученых грандиозарь.] — Тифлис, 1919 — 16 c.
• Херувимы свистят. Тифлис, 1919
• 17 ерундовых орудий. Тифлис, 1919
• Факт. Тифлис, 1919
• Рекорд нежности: Житие Ильи Зданевича. Тифлис, 1919
• Трактат о сплошном неприличии. Тифлис, 1920
• Джон Рид: Пьеса в четырёх действиях. М.; Л., 1927
• Собрание сочинений / Составление, подг. текста, биограф. справка, вступит.ст. и комментарии М.Марцадури и Т.Никольской. Bologna: S.Francesco, 1988. — 552 с («Eurasiatica: Quaderni del Dipartamento di Studi Eurasiatici Universita degli Studi di Venezia. 7»)
• Un record de tendresse (Рекорд нежности). Paris, 1990
• Мои похороны: Стихи. Письма. Следственные показания. Документы / Под ред. С.Кудрявцева. М.: Гилея, 1993.
• Следственное дело Игоря Терентьева / Публ. С. В. Кудрявцева, вступ. ст. и примеч. Н. А. Богомолова и С. В. Кудрявцева // Минувшее: Исторический альманах. 18. М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1995
• Мои похороны: Стихи. Киев: Журавль, 1995 (тираж 50 нумерованных экз.)
• Вот трагедия Јордано Бруно: в наборе и в авторской рукописи — письме Илье Зданевичу / Общ. ред., публ. и комм. С.Кудрявцева; разработка плана содержания и графич. оформл. В.Кричевского. М.: Гилея; А и Б, Типолигон, 2000. — [16 с.] — [298 нумер.экз.] [ Факсимиле ]. — [magazines.russ.ru/nrk/2001/3/pavdm.html рецензия Павла Дмитриева]
• Два типографических шедевра. Факсимильное издание. Статьи. Комментарии / Сост. и научн. ред. А. А. Россомахин. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2014. — 112 с. : ил. + 16 с. + 32 с. [2 факсимильных издания 1919/1920 гг.]. — (AVANT-GARDE; вып. 5). ISBN 978-5-94380-172-3

публикации в прессе

• Терентьев И. [www.ruthenia.ru/sovlit/j/3419.html Маяковский «Левее Лефа»] [: статья] // Новый ЛЕФ. 1928. N 9. С.47-48.

Литература

• Терентьева Т. Мой отец Игорь Терентьев // Заумный футуризм и дадаизм в русской культуре. — Bern: Peter Lang, 1991.
• Терентьева Т. И. Долгая, быстрая жизнь. М.: Фолиум, 2007.
• Следственное дело Игоря Терентьева (1931) / Публикация С. В. Кудрявцева; вступительная статья и примечания Н. А. Богомолова и С. В. Кудрявцева // Минувшее: Исторический альманах. М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1995.
• Терентьевский сборник / Под ред. С. Кудрявцева. Вып. 1, 2. — М.: Гилея, 1996, 1998.
• Никольская Т. Игорь Терентьев // Забытый авангард. [Книга 1.] Wien, [ 1989 ]. С. 95—96.
• Никольская Т. «Фантастический город»: Русская культурная жизнь в Тбилиси: 1917—1921. — М.: Пятая страна, 2000. — 192 с. — ISBN 5-901250-07-9.
• Никольская Т. Авангард и окрестности. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. — 320 с. — ISBN 5-89059-010-3 — [www.guelman.ru/slava/nrk/nrk10/r22.html рецензия] А. Крусанова.
• Паустовский К. Г. [bookz.ru/authors/paustovskii-konstantin/brosok-n_504/page-10-brosok-n_504.html Бросок на юг] [: воспоминания] // Паустовский К. Г. Собр. соч. в 8 т. М.: Художественная литература, 1968. Т. 5. С. 382.

Ссылки

• [gileia.org/?page_id=48#ter_tsn Терентьев И. Трактат о сплошном неприличии. — электронная версия текста]
• [gileia.org/?page_id=48#ter_jb Терентьев И. Јордано Бруно. — электронная версия текста]
• [gileia.org/?page_id=510 Материалы, касающиеся ареста и гибели Терентьева]
• [web.archive.org/web/20030414103312/abg.boom.ru/num2/spec.html Шахназарова, Анна; Ляшенко, Михаил. «± 41°» — о книгах издательства, на сайте «Журнала поэзии А Б Г» (Тбилиси, республика Грузия)]
• [nikolay.gogol.ru/gogol_v_teatre/zaumnyj_revizor Деполь, Жюдит. Заумный «Ревизор» Терентьева]
• Кондратенко, Роман. [www.theatre.spb.ru/ptj/12/kondrat.html Игорь Терентьев: Биография постмодерниста] // Петербургский театральный журнал. 1996. № 12.
• [www.gileia.org/library/235-terentiev И. Терентьев — Маяковскому и другие неизвестные материалы]

Отрывок, характеризующий Терентьев, Игорь Герасимович

Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.