Теракт в Клоуди

Террористический акт в Клоуди
Памятник жертвам взрыва
Место атаки	Клоуди (графство Лондондерри), улица Мэйн-Стрит 54°54′41″ с. ш. 07°09′17″ з. д.54.91139° с. ш. 7.15472° з. д. / 54.91139; -7.15472
Цель атаки	неизвестна
Дата	31 июля 1972 10:15 BST (первая бомба)
Способ атаки	взрыв бомбы
Оружие	самодельное взрывное устройство: автомобильная бомба
Погибшие	9
Раненые	30
Число террористов	неизвестно
Организаторы	Временная ИРА
Подозреваемые	Джеймс Чесни

Террористический акт в Клоуди (деревня в графстве Лондондерри) был совершён 31 июля 1972, когда утром на Мэйн-Стрит на воздух взлетели три автомобиля. В результате взрыва погибло 9 человек и было ранено 30, и этот день в Клоуди, равно как и в Белфасте, стал называться «кровавым воскресеньем». Незадолго до взрыва организаторы теракта отправили предупреждение о готовящемся взрыве, однако по причине того, что телефонная станция утром не работала, ни о каком оповещении в городе не узнали.

В организации теракта обвинялась Временная ИРА, которая отвергала эти обвинения и заявляла, что ни одно её подразделение не устраивало взрыв. Бывший боевик ИРА Мартин Макгиннесс, выступая в защиту своих бывших соратников, спустя 40 лет называл эти события «ужасными и непростительными, которые повлекли гибель невиновных». Однако 24 августа 2010 после восьмилетнего расследования начальник полиции Северной Ирландии в Королевской Ольстерской полиции официально заявил, что исполнителем теракта был католический священник отец Джеймс Чесни, один из боевиков ИРА и член штаба бригады Южного Дерри, а сам факт его участия скрывался полицией, правительством и высшим ирландским духовенством Римско-католической церкви.

Взрыв

31 июля 1972 в 4 часа утра по Гринвичу Британская армия начала операцию «Мотормэн» с целью восстановления контроля над запретными зонами, которые были заняты ирландскими республиканскими полувоенными формированиями, базировавшимися в Белфасте и Дерри. По версии следствия, взрыв в Клоуди был ответным актом ирландцев на действия британской армии. Примерно в 10:00 в центре Клоуди были заминированы три автомобиля: в то время на улице было много людей, которые шли в магазины за покупками. По версии полицейских, один из автомобилей выехал из Клоуди как раз в 10:00, остановившись в деревне Фини (англ. Feeny). Из автомобиля вышел пассажир, который зашёл в телефонную будку и попытался куда-то позвонить, однако в то время телефонная станция звонки не принимала. После этого автомобиль прибыл в Дангивен на Мэйн-Стрит, и уже два человека пытались дозвониться в разных магазинах, однако и там телефонная связь не работала. Только тогда двое обратились в полицию Дангивена с целью сообщить, что в Клоуди были заложены бомбы, однако сделали они это слишком поздно.

В 10:15 на воздух взлетел угнанный Ford Cortina близ бара «Макэлинни» и магазина на Мэйн-Стрит. В результате взрыва погибли шесть человек, в том числе двое детей (8-летняя девочка и 15-летний мальчик). Вторая бомба была спрятана внутри Austin Mini Van, припаркованного у здания почты, однако полицейский вовремя её обнаружил и срочно начал эвакуацию людей с Чёрч-Стрит. Но в 10:30 на воздух взлетел ещё один Austin Mini Van, стоявший близ гостиницы «Бофорт», и в то же время у здания почты взорвалась та самая вторая бомба. От взрыва погибли ещё трое человек, в том числе 16-летний юноша, который пострадал после первого взрыва.

Расследование

Королевская Ольстерская полиция

Бригада Дерри из Временной ИРА отрицала факт причастности к атаке, однако в 2002 году политик Айвэн Купер из Социал-демократической и лейбористской партии утверждал, что именно ИРА заложила бомбы, а исполнителем был католический священник, отец Джеймс Чесни из Десёртмартина.

Спустя пару дней около одного из моих избирательных участков появился мужчина, который прятался словно перепуганный кролик. Он сказал мне, что ИРА стоит за терактом, и у меня были все основания ему доверять. Имён он не называл, как и я их не спрашивал. Так всё и было. Знать слишком много было опасно. Но спустя несколько месяцев я узнал имена, и у меня не осталось сомнений, что ко взрыву причастен отец Джим Чесни.

Оригинальный текст (англ.)  

Within a couple of days, a man lurked like a scared rabbit outside one of my constituency offices. He told me the IRA was behind the bomb and I had every reason to believe him. He gave no names and I asked no names. That is the way it was then. It was dangerous to know too much. But several months later, I became aware of the identities and I have absolutely no doubt that Father Jim Chesney was involved.

Судя по марке автомобиля и его цвету, на котором разъезжали лица, безуспешно пытавшиеся предупредить о теракте, этот автомобиль был довольно редким в Северной Ирландии в то время. В начале августа 1972 года полицией был задержан человек, у которого была точно такая же машина, однако у него было стопроцентное алиби: в то время он был дома у Чесни в Беллахи, что подтвердили сам священник и его знакомый. Однако когда в сентябре 1972 года Чесни остановили у полицейского поста, собака обнаружила взрывчатку в багажнике его автомобиля. Полицейские офицеры после очередной перепроверки фактов сделали несколько выводов:

• алиби задержанного было сфальсифицировано;
• задержанный был боевиком ИРА и играл непосредственную роль в организации взрыва;
• Чесни был организатором операции и непосредственно состоял в Бригаде Южного Дерри, планируя другие операции.

В октябре 1972 года полицейская разведка заявила, что Чесни сформировал независимую группировку в составе ИРА. Вскоре его допросил епископ Дерри Нейл Фаррен, а затем и епископ Эдвард Дели. Оба раза Чесни отрицал свою причастность. С июля по ноябрь 1972 года в Каллионе Чесни продолжал службу, а затем попал в больницу и в санаторий в графстве Донегал. В декабре 1973 года он перебрался в округ Конвой. Хотя он неоднократно пересекал границу с Ирландией, полиция больше его не допрашивала. В 1980 году Чесни, долгое время боровшийся с раком, скончался на 47-м году жизни.

Полицейская служба Северной Ирландии

Кроме Чесни, никто не попадал под подозрение, вследствие чего дело могли закрыть, однако в 2002 году Полицейская служба Северной Ирландии продолжила расследование. Полиция рассекретила ряд документов, в которых Госсекретарь Северной Ирландии Уильям Уайтлоу обсуждал с кардиналом Уильямом Конуэем причастность Чесни ко взрыву. Анализировались также действия ещё двух католических священников, Патрика Фелла и Джона Бёрнза. 30 ноября 2005 Полицейская служба объявила, что задержаны четверо людей, которые могли иметь отношение ко взрывам. Однако на следующий день их отпустили без предъявления обвинений, среди которых был Фрэнси Бролли, член Ассамблеи Северной Ирландии от партии Шинн Фейн, который ещё и подавал в суд на полицию.

Доклад начальника полиции

24 августа 2010 начальник полиции Северной Ирландии Ал Хатчинсон опубликовал отчёт о расследовании, в котором утверждал, что факт причастности отца Джеймса ко взрыву тщательно замалчивали как британское правительство, так и Римско-католическая церковь. В отчёте говорилось следующее:

Арест священника в связи с такой эмоциональной жестокостью в то время, когда межрелигиозные убийства в Северной Ирландии вышли из-под контроля, а провинция оказалась на грани гражданской войны, вызвал страх стараниями высокопоставленных чиновников, вероятно, с целью ещё сильнее дестабилизировать обстановку. Поэтому было заключено соглашение за закрытыми дверями о переводе отца Чесни из этой провинции без разжигания межрелигиозной розни.

Оригинальный текст (англ.)  

The arrest of a priest in connection with such an emotive atrocity at a time when sectarian killings in Northern Ireland were out of control and the province stood on the brink of civil war was feared, by senior politicians, as likely to destabilise the security situation even further. A deal was therefore arranged behind closed doors to remove Fr Chesney from the province without provoking sectarian fury.

Также он добавил:

Решение Королевской Ольстерской полиции обратиться к правительству, чтобы решить вопрос с Церковью и затем принять последствия, оказалось ошибкой. Это оно привело к тому, что погибли невинные люди, а кто-то был ранен в результате взрыва или потерял детей. Полицейские офицеры, которые расследовали дело, также потеряли доверие. Признаю, что 1972 год стал самым худшим в истории конфликта, а арест священника мог бы окончательно разрушить всю безопасность. Но вместе с тем я признаю, что неудача полиции в попытке привлечь ответственности хоть кого-то, кого они подозревали в терроризме, привела к серьёзным последствиям.

Оригинальный текст (англ.)  

The RUC's decision to ask the government to resolve the matter with the Church and then accept the outcome, was wrong. The decision failed those who were murdered, injured and bereaved in the bombing. The police officers who were working on the investigation were also undermined. I accept that 1972 was one of the worst years of the Troubles and that the arrest of a priest might well have aggravated the security situation. Equally, I consider that the police failure to investigate someone they suspected of involvement in acts of terrorism could, in itself, have had serious consequences.

В отчёте содержалось следующее:

• Детективы знали, что отец Чесни был одним из разработчиков операций ИРА в южной части графства Лондондерри и был непосредственно причастен ко взрывам в Клоуди и другим терактам.
• Запрос на арест Чесни был отклонён заместителем главы Королевской Ольстерской полиции, который мотивировал это тем, что ситуация находится под контролем. Сам он лично обращался к правительству с вопросом о том, какие последствия может повлечь арест этого священника (в том числе и для церкви).
• В декабре 1972 года Уильям Уайтлоу встретил главу католической церкви Ирландии кардинала Уильяма Конуэя для обсуждения ситуации. Согласно рассекреченным документам, кардинал подтвердил, что священник был по крайней мере «очень плохим человеком», и пообещал разобраться в его деле. Лидер церкви даже предложил его перевести в Донегал. В ответ на это глава полиции сэр Грэм Шиллингтон предложил отправить священника в графство Типперэри (Республика Ирландия).
• 4 декабря 1972 в своём дневнике Конуэй отметил, что встречался с Уайтлоу и обсуждал с глазу на глаз дело «К» (то есть Клоуди).
• Через два месяца в дневнике кардинал отметил, что поговорил с отцом Джеймсом, а тот получил приказы не покидать своего места до распоряжений сверху.

В настоящий момент никого из перечисленных выше трёх свидетелей уже не осталось в живых: в 1977 году умер Конуэй, в 1999 году скончался Уайтлоу, а в 2001 году не стало Шиллингтона.

Память

В 2000 году на Мэйн-Стрит был установлен памятник погибшим в виде стоящей на коленях девочки. Автором памятника была Элизабет Маклафлин. Рядом с монументом установлена стелла со списком жертв теракта. 20 октября 2006 вандалы надругались над памятником, сбросив его с каменного постамента.

В 2004 году в Белфасте появилось памятное граффити, на котором изображён в маске Джеймс Чесни, держащий в руках крест и бомбу. Авторами граффити были лоялисты.

Ссылки

• [www.policeombudsman.org/Publicationsuploads/Claudy.pdf Claudy Report] Police Ombudsman for Northern Ireland, 24 August 2010
• Bruce Anderson [www.independent.co.uk/opinion/commentators/bruce-anderson/sometimes-justice-can-best-be-done-by-not-enforcing-the-criminal-law-611790.html "Sometimes justice can best be done by not enforcing the criminal law"] The Independent, 23 December 2002
• [www.nuzhound.com/articles/irish_news/arts2005/nov30_Claudy_in_focus.php Claudy in focus after atrocity was forgotten for 25 years] Irish News Article on the bombing, 1 December 2005
• [cain.ulst.ac.uk/othelem/chron/ch72.htm A Chronology of the Conflict – 1972] CAIN (Conflict Archive on the INternet) project in context and [cain.ulst.ac.uk/othelem/chron/ch97.htm A Chronology of the Conflict – 1997] 1997 CAIN claims

Отрывок, характеризующий Теракт в Клоуди

В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…