Тиберий Семпроний Гракх

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Тиберий Семпроний Гракх
Tiberius Sempronius Gracchus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Вымышленный портрет из сборника биографий
Promptuarii Iconum Insigniorum (1553)</td></tr>

Народный трибун Римской республики
10 декабря 134 — лето 133 года до н. э.
 
Рождение: ок. 163 года до н. э.
Смерть: 133 до н. э.(-133)
Капитолийский холм, Рим
Род: Семпронии
Отец: Тиберий Семпроний Гракх
Мать: Корнелия Африкана
Супруга: Клавдия
Дети: 3 сына

Тибе́рий Семпро́ний Гракх (лат. Tiberius Sempronius Gracchus, (ок. 163 года до н. э. — лето 133 года до н. э.) — древнеримский политический деятель, старший брат Гая Гракха, народный трибун (в должности с 10 декабря 134 года до н. э. до смерти).

Происходил из знатной семьи, участвовал в Третьей Пунической войне и осаде Нуманции. Вскоре после вступления в должность народного трибуна в декабре 134 года до н. э. выдвинул проект масштабной аграрной реформы, предполагавшей ограничить пользование общественной землёй (ager publicus) крупнейшими арендаторами. Излишки земли, возвращённые в государственную собственность, он предложил разделить между беднейшими крестьянами, чтобы поддержать социальную базу римской армии и ограничить люмпенизацию населения. Решительными действиями Тиберий преодолел сопротивление многочисленных оппонентов, в начале 133 года до н. э. добился утверждения закона и организовал комиссию по перераспределению земли, которую и возглавил. Дальнейшие его действия — передача наследства пергамского царя аграрной комиссии и попытка переизбрания на второй срок — были нарушением сложившихся конституционных традиций и, возможно, прямых законодательных запретов, что привело к падению его популярности и усилению оппозиции. Во время выборов трибунов на следующий год группа сенаторов и их сторонников убила Тиберия и множество его соратников.





Происхождение, детство, молодость

Тиберий Семпроний Гракх происходил из известного плебейского рода Семпрониев, относившегося к нобилитету — политической элите Римской республики[1]. Представители патрицианской ветви Семпрониев известны с V века до н. э.[2] Ветвь Семпрониев Гракхов же, относившаяся к сословию плебеев, известна лишь с III в. до н. э., а первым консулом этой линии стал в 238 году до н. э. Тиберий Гракх, прадед реформатора[3]. Когномен «Гракх» (лат. Gracchus, в императорскую эпоху распространилось написание Graccus[3]) либо происходит от слова graculus (галка), либо имеет этрусское происхождение[4]. Отец, Тиберий Семпроний Гракх, был консулом 177 и 163 годов до н. э., а в 169 году до н. э. стал цензором. Мать, Корнелия, была дочерью знаменитого полководца Публия Корнелия Сципиона Африканского[5]. По разным версиям, Тиберий родился либо около 163[6], либо в 162 году до н. э.[7][8], либо в 166 году до н. э.[9] Плиний Старший приводит семью Гракхов в качестве примера многодетности, сообщая, что Корнелия рожала 12 раз[10]. Впрочем, до зрелого возраста дожили лишь трое её детей — Тиберий, Гай и Семпрония[11][5]. Неясно, был ли Тиберий первым ребёнком в семье, или у него были старшие сёстры. Однако он наверняка был старшим из родившихся мальчиков, поскольку его преномен (первая часть имени) совпадал с преноменом отца[12].

Около 154 года до н. э. Тиберий-старший умер. К Корнелии сватались многие известные римляне и иностранцы, включая представителя египетского царского дома (из слов Плутарха неясно, был ли это действующий фараон Птолемей VI[5][13] или один из его наследников — Птолемей VII или Птолемей VIII), но она неизменно отказывалась[5]. Вместо нового замужества она посвятила свою жизнь детям, принимая самое деятельное участие в их воспитании[11]. Некоторые исследователи считают двух соратников Гракха в будущем — Диофана из Митилен и Гая Блоссия из Кум — его учителями, благодаря которым он получил прекрасное образование по греческому образцу[5].

В юности Тиберий стал членом жреческой коллегии авгуров. Плутарх сообщает, что его кооптировали «едва выйдя из детского возраста»[14]. Это сообщение иногда интерпретируется как возраст около 10 лет[13], хотя часто встречается и отсутствие точной датировки[15].

В начале Третьей Пунической войны (149—146 годы до н. э.) Тиберий отправился в Африку, где участвовал в осаде Карфагена в свите своего дяди (сводного брата матери) Публия Корнелия Сципиона Эмилиана[5][13]. Возможно, юный Гракх был одним из его легатов[16]. По сообщению Плутарха, Тиберий был одним из первых двух солдат, которые взобрались на стену Карфагена[17]. В окружении Сципиона Эмилиана, возможно, формировались его политические взгляды[5].

В 137 году до н. э. Тиберий был квестором у Гая Гостилия Манцина под Нуманцией (в 200 км северо-восточнее современного Мадрида)[18]. Однако вскоре испанские (кельтиберские) племена окружили римскую армию и вынудили её капитулировать[19]. Для спасения солдат полководцу пришлось заключать перемирие с испанцами. Особую роль в этом процессе играл Тиберий, поскольку его отец подписал договоры между рядом племён полуострова и Римом, установив личные контакты с местным населением[20][21]. Благодаря этому Тиберию удалось добиться выгодных для римлян условий перемирия[22]. Уже после подписания договора Тиберий вернулся в Нуманцию за захваченными квесторскими документами, где, по словам Плутарха, ему оказали самый тёплый приём[23][24].

После возвращения армии в Рим сенат отказался ратифицировать договор, заключённый без его согласия. По старинному обычаю, предполагавшему перекладывание ответственности ради спасения от мести богов, сенаторы предложили выдать испанцам всех виновников самовольно заключённого договора. В поддержку этого предложения выступил, в числе прочих, и Сципион Эмилиан[25]. В конце концов, консулы 136 года до н. э. по согласованию с сенатом предложили народному собранию утвердить выдачу испанцам Манцина и всех его офицеров, включая Гракха. Однако народ проголосовал только за выдачу Манцина, а прочих людей из его окружения оставил без наказания[26]. Аврелий Виктор связывает это решение с убедительным красноречием Гракха в публичных выступлениях[27], а Плутарх — с его личной популярностью в народе[28].

Трибунат

В 134 году до н. э. Тиберий выставил свою кандидатуру в народные (плебейские) трибуны и был успешно избран. Уже во время выборов Тиберий объявил о намерении провести аграрную реформу. Узнав об этом, римляне поддержали его, исписывая, по словам Плутарха, «колонны портиков, памятники и стены домов призывами к Тиберию вернуть общественную землю беднякам»[29][30]. Я. Ю. Заборовский датирует сообщение Диодора Сицилийского о массовом прибытии в столицу граждан из окрестностей Рима, желавших поскорее провести аграрную реформу, именно выборами трибунов на 133 год до н. э.[31][32] 10 декабря 134 года до н. э. Тиберий вступил в должность трибуна[33], а вскоре предложил аграрный законопроект. Точное время его выдвижения неизвестно. Р. Джир, основываясь на косвенных указаниях Аппиана и Плутарха[комм. 1], предполагает, что сначала законопроект обсуждался 29 января (это был последний день января в календаре республиканской эпохи), а затем — 18 и 19 февраля; менее вероятным он видит обсуждение в апреле[34]. Х. Скаллард допускает, что перед выдвижением законопроекта Тиберий дождался марта, когда потенциально враждебный консул Кальпурний Пизон отбыл в Сицилию для подавления восстания рабов[35]. Впрочем, современные историки чаще избегают говорить о точной дате выдвижения законопроекта, ограничиваясь указанием на начало трибуната[36][37][33][38] или 133 года до н. э.[39]

Предпосылки реформы

Обращение к аграрной проблематике было обусловлено продолжавшимся обезземеливанием крестьян по всей Италии. Плутарх и Аппиан описывают предысторию аграрного закона Гракха в похожих выражениях, указывая, что богатые римляне за длительное время сконцентрировали в своих руках значительную долю общественной земли (ager publicus), которая номинально оставалась собственностью римской общины и сдавалась в аренду за определённую ренту (vectigal). В начале II века до н. э. римляне значительно увеличили площадь общественных полей массовыми конфискациями у италиков, изменивших союзным договорам с Римом в пользу Карфагена[40], но к 130-м годам до н. э. доступных для аренды участков уже не осталось. По сообщениям Аппиана и Плутарха, крупные землевладельцы либо покупали право обрабатывать новые участки общественной земли у обедневших крестьян, либо силой сгоняли их с земли (чаще всего — во время службы арендатора в армии)[41]. Как правило, описания этих древних историков признаются аутентичными. Впрочем, в середине XX века были высказаны предположения, что описание экономической ситуации в Италии Аппианом, более подробно раскрывающее предпосылки реформы, полно анахронизмов: якобы он описывал проблемы, существовавшие в его время (I–II века н. э.), а не во II веке до н. э.[комм. 2] По другой версии, оба этих автора в целом правильно изображают ситуацию в сельском хозяйстве накануне реформы Гракха, но на них всё же заметно повлияли их источники (не дошедшие до наших дней), представляющие преимущественно точку зрения Гракхов[42]. Упадок мелких хозяйств, впрочем, не был окончательным[43], а крупные латифундии к 130-м годам до н. э. ещё не получили повсеместного распространения[44][45]. По мнению В. И. Кузищина, площадь большинства поместий середины II в. до н. э. не превышала 1000 югеров (включая участки в частной собственности) даже с учётом занятых участков ager publicus, хотя всё чаще богачи арендовали очень крупные пастбища на государственных землях[46]. Он также отстаивает идею о том, что землевладельцы предпочитали покупать имения, разбросанные по разным частям Италии, чем развивать одну крупную латифундию[46]. Средняя площадь земельного надела бедного крестьянина составляла 5-7 югеров[47], в Лигурии было немало участков в 2-3 югера[48].

Причинами постепенного укрупнения размеров владений стала возможность организации высокоприбыльного хозяйства. На Апеннинском полуострове в середине II века до н. э. происходил постепенный переход от натурального к товарному сельскому хозяйству. Вместо обеспечения Италии продовольствием сельское хозяйство полуострова начало всё сильнее ориентироваться на получение прибыли, в результате чего значительно увеличились площади оливковых плантаций, виноградников и пастбищ[49][50]. Напротив, римская провинция Сицилия специализировалась на выращивании злаков, и дешёвое зерно с крупных плантаций этого острова делало выращивание злаковых культур в Италии нерентабельным[41]. Однако из-за восстания рабов в Сицилии цены на основные продукты питания выросли[51][52]. Вывод выращивания зерна за пределы Италии, возможно, был отчасти вызван обезлесением в результате хозяйственной деятельности и распространением пастбищ, что сделало огромные территории на Апеннинском полуострове (особенно в южной его части) малопригодными для земледелия[53]. Усугубила экономическое положение затянувшаяся война в Испании[en], приносившая одни лишь убытки и приведшая к хроническому дефициту римского бюджета. По-видимому, в 134 году до н. э. сенаторам пришлось взять очередной заём у богатых откупщиков, рассчитавшись с ними будущими доходами[52].

Концентрация больших участков ager publicus в руках крупных землевладельцев привела к увеличению роли труда сельскохозяйственных рабов, в изобилии появившихся в ходе завоевательных войн II века до н. э. Рост численности рабов вызывал опасения за безопасность Римской республики, особенно в свете восстания рабов в Сицилии[54]. Потерявшие землю крестьяне нередко были вынуждены переселяться в города (прежде всего, в Рим), но не всегда могли найти там работу. В 140-е годы до н. э. большие государственные расходы позволяли обеспечить их занятость с помощью масштабного строительства, но в следующее десятилетие строительных работ велось значительно меньше[55][56].

Наконец, имущественное расслоение привело к тому, что в середине II века до н. э. в Римской республике значительно уменьшилось число граждан, которые удовлетворяли имущественному цензу в 4000 ассов для службы в сухопутных войсках[57]. Некоторые исследователи связывают уменьшение числа граждан в первых пяти имущественных классах с падением общей численности населения[58]. Нехватка потенциальных солдат для римской армии, которая продолжала оставаться гражданским ополчением, происходила на фоне постоянных войн за пределами Италии. Как следствие, многолетняя служба вместо прежней однолетней делала невозможным ведение сельского хозяйства для многих мелких крестьян, что предопределило снижение мотивации к службе в армии. В результате, ко времени войн в Испании в середине II века до н. э. участились случаи уклонения от набора на воинскую службу[57]. Э. Грюн допускает, что некоторые крестьяне сознательно продавали свои земельные наделы и переезжали в Рим, чтобы впредь не соответствовать имущественному цензу для солдат и не служить в армии[58]. При этом для римского мировоззрения наиболее актуальными виделись не экономические проблемы, а военно-стратегические[59].

Плутарх о причинах обращения Гракха к аграрной реформе

«Тиберий, держа путь в Нуманцию, проезжал через Этрурию и видел запустение земли, видел, что и пахари и пастухи — сплошь варвары, рабы из чужих краёв, и тогда впервые ему пришёл на ум замысел, ставший впоследствии для обоих братьев источником неисчислимых бед»[29].

К 130-м годам до н. э. в Римской республике сложились два основных варианта решения проблемы комплектования армии — снижение имущественного ценза для солдат и поддержка слоя малых земельных собственников[60]. Первый путь предполагал включение части беднейших римлян (proletarii) в число граждан, пригодных к несению воинской службы (adsidui). Он был однажды частично реализован во Вторую Пуническую войну, когда ценз был снижен с 11 до 4 тысяч ассов[57]. Увеличить численность населения пытались и иными способами: Квинт Цецилий Метелл Македонский, например, публично увещевал сограждан заводить больше детей[61]. Попытку проведения аграрной реформы незадолго до Гракха предпринял Гай Лелий, но под давлением сената он отозвал своё предложение[комм. 3]. Некоторые исследователи полагают, что Гракх испытал заметное влияние «сципионовского кружка́» — объединения римских и греческих интеллектуалов вокруг Сципиона Эмилиана, к которому принадлежал и Лелий[1][9]. По ряду причин 133 год до н. э. был удачным временем для проведения аграрного закона: принцепс сената Аппий Клавдий Пульхр и один из консулов Публий Муций Сцевола «Юрисконсульт» тяготели к реформам, а амбициозный Гракх стал трибуном — магистратом с набором полномочий, которые лучше всего подходили для проведения новых законов[62][52]. Кроме того, предшествующие десятилетия были отмечены большой активностью народных трибунов — в частности, различными реформами и регулярным противодействием консулам[63][64].

Античные авторы приписывают Гракху три основных цели при выдвижении аграрного законопроекта — поддержку малоимущего населения (эту точку зрения разделяют Плутарх и Саллюстий, в меньшей степени — Аппиан), укрепление демографической базы римской армии (Аппиан), месть обидчикам-сенаторам за унижение после пленения под Нуманцией (Цицерон и Дион Кассий)[65]. Последняя цель в историографии традиционно недооценивается, хотя Э. Бэдиан указывает на важность подобного свидетельства источников для определения личных мотивов Гракха[66]. Некоторые исследователи принимают версию Плутарха о влиянии тревожной картины, увиденной Тиберием в Этрурии на пути в Испанию (см. врезку справа)[67].

«Цель Гракха заключалась не в том, чтобы создать благополучие бедным, но в том, чтобы в лице их получить для государства боеспособную силу» (Аппиан)[68]

Содержание законопроекта

Отсутствие в распоряжении историков текста закона Гракха и некоторые разночтения в передаче его содержания античными авторами предопределили невозможность уверенной реконструкции положений закона.

В основе законопроекта Гракха лежало предложение восстановить давнее ограничение о том, что никто из арендаторов (posessores) не может обрабатывать более чем 500 югеров — около 125 гектаров — общественной земли (ager publicus)[37]. Согласно широко распространённой версии, законопроект позволял увеличить максимальный надел на 250 югеров за каждого сына, но не более чем до 1000 югеров в сумме[36][69][70]. Впрочем, допускается возможность ошибки у Ливия и Аврелия Виктора, писавших о тысяче югеров[71]. В результате, в современной литературе изредка встречаются и определение максимума в 1500 югеров[72], и в 500 югеров (без дополнительных наделов для сыновей)[73], и допущение, что пекущийся о высокой рождаемости Гракх мог предлагать дополнительные наделы трём детям арендаторов, поскольку основными адресатами римских законов о поддержке многодетности были именно такие семьи[73]. Участки, которые находились в законной частной собственности, реформа не затрагивала[74].

Предложенный Гракхом максимум в 500 югеров, по-видимому, повторял аналогичное ограничение закона Лициния—Секстия 367 года до н. э. (впрочем, писавшие об этом законе поздние авторы могли по ошибке перенести на него некоторые положения законодательства II века до н. э.), хотя ранний закон не имел ни оговорки с дополнительной площадью для детей, ни предусматривал создания комиссии[36]. Впрочем, если в римской истории существовали прецеденты распределения земли, то Гракх впервые предложил перераспределить землю[75]. Кроме того, отсутствие централизованной системы документооборота и несовершенство законодательства предопределили широкие возможности для сокрытия реальной площади обрабатываемой земли крупными землевладельцами. В частности, чтобы не нарушать установленный ещё законом Лициния-Секстия лимит в 500 югеров, они прибегали к фиктивной аренде сверхлимитных участков через подставных лиц[76]. В результате, Тиберию Гракху было важно не столько восстановить действие лимита, сколько создать механизмы его соблюдения (прежде всего, создать полномочную комиссию для разбора запутанных дел). Кроме того, он должен был учитывать и отношение голосующих, для которых многодетной семье было допустимо превышать лимит, а единоличному владельцу, который не работает на земле, а лишь нанимает сезонных рабочих — нет[77].

Излишки земли следовало распределить между беднейшими крестьянами. Точный размер новых наделов неизвестен, но традиционно предполагается, что он составлял 30 югеров (7,5 га)[комм. 4], что было значительно больше обычных участков бедных крестьян в 5-7 югеров (1,25-1,75 га)[37][36][47]. Возможно, 30 югеров были максимальной площадью надела, формируемого из излишков крупных арендаторов[73][79]. Допускается и возможность изменения площади в зависимости от плодородия земли[75]. По-видимому, площадь большинства новых наделов составляла менее 30 югеров, поскольку задуманное Гракхом массовое перераспределение излишков было невозможно при довольно большой площади участков для бедняков[80].

В целом, правовой статус участков, которыми наделялись безземельные и малоземельные крестьяне, неясен[81]. Изначально они были неотчуждаемыми[82][36], а обязательным условием была выплата небольшой ренты[36][37]. Их нельзя было продавать[81], но, вероятнее всего, можно было передавать по наследству[83][36]. Неотчуждаемость участков была связана или с желанием предотвратить их использование для быстрого обогащения путём продажи, или с намерением защитить новых арендаторов от прежних владельцев, или с желанием уменьшить перенаселённость Рима, прикрепив крестьян к земле вдали от столицы[84][85]; также допускается, что неотчуждаемость участка была необходима, чтобы новый арендатор и его потомки всегда соответствовали имущественному цензу солдат и не могли избегать воинской службы в будущем[86]. Различные исследователи считают новые участки частной собственностью с сохранявшейся уплатой ренты (ager privatus vectigalisque)[87], землёй с сочетанием признаков как общественной (государственной), так и частной собственности[83], или общественной собственностью[74]. Впрочем, в последнем случае участки не учитывались бы при цензах, что противоречило одной из главных целей Гракха[88]. Аграрный закон 111 года до н. э., текст которого частично сохранился, позволял сделать большинство новых участков частной собственностью[83].

Оставшиеся в руках крупных землевладельцев участки должны были сохраняться за ними на правах частной собственности[89], без ежегодной выплаты ренты[37]. Хотя Плутарх упоминает о намерении Гракха выплатить «возмещение» (др.-греч. τιμήtimē) за изъятие излишков[90], что рассматривается как денежная компенсация[91], иногда предполагается обратное — будто бы компенсации никогда не полагалось[37][комм. 5]. По словам Плутарха, уже во время трибуната Тиберий внёс новое предложение, более радикальное по сравнению с первым. Согласно Плутарху, в новом варианте законопроекта крупным арендаторам «вменялось в обязанность освободить все земли, какие когда-либо были приобретены в обход прежде изданных законов»[92]. Ф. М. Нечай полагает, что отказ от компенсации был вызван намерением Гракха помочь крестьянам на новых участках в приобретении скота, хотя в некоторой степени причиной могла стать и оппозиция законопроекту со стороны крупных арендаторов, не желавших отказываться от противодействия реформе ради компенсации[91]. Т. Моммзен допускает, что компенсировать могли только возведённые арендаторами постройки на изымаемых землях и посаженные плантации многолетних культур[36]. Возможно, в законопроекте указывались территории, где должно было происходить перераспределение земель из фонда ager publicus, и где передел не производился[82].

Неясно, могли ли италийские союзники Рима получать участки, выделенные из излишков земель крупных арендаторов[83]. В поддержку их участия выступает Т. Моммзен[36]. Ф. М. Нечай связывает участие италиков с неосуществлёнными планами трибуна по наделению всех италийских союзников полным римским гражданством[93].

Для воплощения аграрной реформы Гракх предложил создать комиссию из трёх членов (triumviri agris iudicandis adsignandis[комм. 6])[95]. Комиссия имела очень широкие полномочия, что могло серьёзно повредить интересам крупных арендаторов. В частности, она могла забирать самые плодородные земли и делить участки, которые были заложены у ростовщиков или использовались как приданое[81]. В. С. Сергеев предполагает, что широкие полномочия аграрной комиссии серьёзно затрагивали интересы сената[96].

Сторонники и противники реформы

Амбициозный законопроект Гракха затрагивал интересы многих жителей Италии, что предопределило неоднозначное отношение к нему.

Расстановка политических сил в римском сенате достоверно неизвестна, но сторонники реформы были представлены неплохо и, как правило, весьма известными нобилями. Как замечает Лили Росс Тейлор, сторонники Друза составляли «сильное сенатское меньшинство»[97][98][99]. В партию реформ входили Аппий Клавдий Пульхр, Публий Лициний Красс Муциан, Публий Муций Сцевола, Гай Папирий Карбон, Гай Порций Катон, Марк Фульвий Флакк, советник Тиберия Блоссий из Кум и младший брат трибуна Гай[100][75][37][комм. 7] (Гай Гракх, впрочем, отсутствовал в Риме и не мог помочь брату[102][103]). Их роль выходила далеко за пределы простого одобрения аграрной реформы: известно, например, что крупный юрист Сцевола помогал Тиберию в выработке положений законопроекта[100]. Однако степень сплочённости этой группы неясна. Современные исследователи, которые являются приверженцами просопографического подхода в изучении римской истории, обнаруживают среди сторонников трибуна скреплённый дружескими и семейными связями союз (factio) трёх знатных родов — Клавдиев Пульхров, Муциев Сцевол и Семпрониев Гракхов[комм. 8]. Напротив, их оппоненты отрицают существование устойчивого объединения сторонников реформ, признавая лишь точечную поддержку предложения Гракха отдельными нобилями[105]. Отмечается, в частности, противоречивая позиция Сцеволы, который, видимо, отстаивал верховенство закона вне зависимости от политических предпочтений[106].

Пересказ Плутархом речи Гракха перед народом

«…дикие звери, населяющие Италию, имеют норы, у каждого есть своё место и своё пристанище, а у тех, кто сражается и умирает за Италию, нет ничего, кроме воздуха и света, бездомными скитальцами бродят они по стране вместе с жёнами и детьми, а полководцы лгут, когда перед битвой призывают воинов защищать от врага родные могилы и святыни, ибо ни у кого из такого множества римлян не осталось о́тчего алтаря, никто не покажет, где могильный холм его предков, нет! — и воюют и умирают они за чужую роскошь и богатство, эти „владыки вселенной“, как их называют, которые ни единого комка земли не могут назвать своим![107]

Массовую поддержку предложению Гракха обеспечивали многочисленные малоземельные и безземельные крестьяне[108]. Авл Геллий сохранил фрагмент сочинения современника Гракха Семпрония Азеллиона, в котором этот историк говорит, что Гракха постоянно сопровождали по 3—4 тысячи сторонников[109]. Во время публичного обсуждения законопроекта перед голосованием в Рим прибыли как сторонники, так и противники предложения Гракха со всей Италии[110].

Среди оппонентов Гракха выделялся самый влиятельный сенатор Сципион Эмилиан, который в 133 году до н. э. отсутствовал в Риме: он осаждал Нуманцию, а вместе с ним к действующей армии присоединились некоторые его сторонники[111]. Хотя по рождению Тиберий приходился Сципиону Эмилиану племянником, незадолго до трибуната тот сблизился с его оппонентами[112]. Влиятельные сторонники Сципиона, остававшиеся в Риме, недружелюбно относились к Гракху и его сторонникам[37]. Среди засвидетельствованных противников Гракха упоминаются Гай Лелий Мудрый, Луций Фурий Фил, Публий Рупилий, Тит Анний Луск, Публий Корнелий Сципион Назика, Квинт Помпей Руф[113], с меньшей степенью уверенности — Квинт Элий Туберон, Публий Попилий Ленат и некоторые другие римляне[113]. В историографии подчёркивается принадлежность ряда оппонентов Гракха к «сципионовскому кружку́», в котором мог быть выработан первоначальный вариант аграрной реформы[114]. Х. Скаллард допускает, что их враждебное отношение к Гракху, как правило, не распространялось на аграрную реформу[37]; Я. Ю. Заборовский считает, что первоначально (примерно до смещения Марка Октавия) участники «сципионовского кружка» даже сочувствовали Гракху[114]. Э. Грюн замечает, что Сципион Эмилиан возражал не против целей Гракха, а лишь против его методов; кроме того, противодействие Сципиона Эмилиана Гракху могло быть вызвано нежеланием допускать укрепление позиций враждебной группировки Клавдиев Пульхров, Муциев Сцевол и Семпрониев в результате популярной реформы[115]. Луций Кальпурний Пизон Фруги был в числе оппонентов Гракха, но Д. Эрл предположил, что изначально он мог поддерживать Гракха из-за родства семейств Кальпурниев Пизонов и Семпрониев Гракхов[113]. Спорной является определение политической ориентации Квинта Цецилия Метелла Македонского и Гая Фанния[комм. 9].

Пересказ Плутархом речи Гракха к крупным арендаторам

«Римляне, говорил он, завоевали бо́льшую часть земли и владеют ею; они надеются подчинить себе и остальную часть; в настоящее время перед ними встаёт решающий вопрос: приобретут ли они остальную землю благодаря увеличению числа боеспособных людей, или же и то, чем они владеют, враги отнимут у них вследствие их слабости и зависти. Напирая на то, какая слава и какое благополучие ожидают римлян в первом случае, и какие опасности и ужасы предстоят им во втором, Гракх увещевал богатых поразмыслить об этом и отдать добровольно, коль скоро это является необходимым, эту землю, ради будущих надежд, тем, кто воспитывает государству детей; не терять из виду большого, споря о малом»[117].

Крупнейшие арендаторы общественной земли, как правило, выступали против проекта реформы[108], при этом среди них было немало сенаторов[37]. Главными причинами их недовольства были крупные вложения в эти участки, включая и строительство зданий; апеллировали и к размещению семейных склепов на земле, которую арендаторы уже считали своей[37]. Я. Ю. Заборовский предполагает, что средние арендаторы общественной земли (зажиточные крестьяне) тоже оказались в числе оппонентов Гракха, поскольку, во-первых, их собственные наделы не увеличивались, а во-вторых, уменьшение числа безземельных крестьян по итогам реформы оставляло их без дешёвой наёмной силы для сезонных сельскохозяйственных работ[118]. А. Б. Егоров предполагает, что средние собственники поддержали враждебных Гракху нобилей из чувства землевладельческой солидарности[119]. Впрочем, Х. Скаллард считает, что предложенное Гракхом юридическое закрепление до 500 югеров общественной земли за давними пользователями на правах частной собственности было достаточным основанием для одобрения реформы средними арендаторами[37]. Я. Ю. Заборовский предполагает, что многие всадники (прежде всего откупщики) выступили против аграрной реформы из-за изменения принадлежности многих участков, что могло повредить экономическим интересам крупных кредиторов[120]. Против реформы, возможно, выступало и большинство италиков[121], хотя их позиция слабо освещена источниками и связывается исследователями с целями Гракха в их отношении.

Принятие реформы

При выдвижении законопроекта Тиберий решил пренебречь твёрдым обычаем предварительно заручаться одобрением сената и предложил свой законопроект сразу в народное собрание (комиции[122][123]. Прецеденты выдвижения законопроекта напрямую в народное голосование без одобрения в сенате существовали и раньше[122], а юридическим основанием для такого решения был закон Гортензия 287 года до н. э., придававший решениям народного собрания силу закона для всех римлян[123]. Хотя мотивы этого необычного поступка неясны, предполагается, что Гракх опасался затягивания рассмотрения закона сенатом и надеялся быстро поставить оппонентов перед фактом принятия закона[122]. Э. Бэдиан, впрочем, отстаивает позицию о приемлемости действий в обход сената[124], хотя это и нарушало устоявшийся обычай[125].

При обсуждении законопроекта народным собранием Гракх столкнулся с противодействием коллеги по трибунату Марка Октавия. Октавий наложил вето (интерцессию) на процесс обсуждения и принятия законопроекта. Как правило, предполагается, что к середине II века до н. э. вето трибуна регулярно использовалось для блокирования нежелательных предложений[126], но, по мнению Э. Бэдиана, эта мера применялась нечасто[124]. По словам Плутарха, Октавий «был близким товарищем Тиберия»[комм. 10]. Противоречие между этой характеристикой, свидетельствами остальных источников и действиями Октавия приводят к различным оценкам его политической ориентации[127]. Например, Э. Линтотт считает Октавия бывшим другом Тиберия, которого убедили перейти на противоположную сторону противники реформы[95]; А. Астин и Д. Эрл отрицают историчность свидетельства Плутарха и видят в отношениях Октавия и Гракха признаки давней семейной вражды[128][129]; Э. Бэдиан считает маловероятным, что противники аграрной реформы избрали для наложения вето именно друга Гракха[130][131]. Д. Эпштейн отказывает рассказу Плутарха в правдивости из-за намеренной драматизации изложения и предполагает, что Октавий и Гракх были противниками до совместного трибуната, но причины их вражды неясны[132]. Плутарх упоминает о личной заинтересованности Октавия — он был крупным арендатором общественной земли[92].

После того, как Тиберий столкнулся с сопротивлением Октавия, он по совету бывших консулов Манилия[комм. 11] и Фульвия[комм. 12] обратился в сенат с просьбой помочь разрешить их конфликт[95][133]. Впрочем, сенат не помог Грахку и ничего не постановил[95]. Напротив, сенаторы, по словам Аппиана, лишь издевались над трибуном, который не мог преодолеть вето[134]. Пытаясь воздействовать на них, Тиберий воспользовался властью трибуна и опечатал храм Сатурна, где хранилась государственная казна, а также приостановил деятельность остальных магистратов (кроме трибунов), чем парализовал все текущие дела[135]. Правдивость сообщений о последних действиях трибуна иногда отрицается[136][121]. А. Б. Егоров связывает эти меры Гракха с последующими событиями[137].

Отчаявшись убедить Октавия не препятствовать процедуре принятия законопроекта, Тиберий решил сместить его. Для этого он обратился к народу с предложением отстранить от должности народного трибуна, действующего вопреки народным интересам[137]. Хотя голосование едва не было сорвано из-за похищения избирательных урн[138], Октавия отстранили от должности[137]. Попытка отстранения Октавия была юридически неоднозначной, поскольку в римских обычаях[комм. 13] процедуры отзыва магистрата в обычных условиях не существовало[139]. Лишение Октавия полномочий положило начало долгой дискуссии среди римских юристов и политиков — может ли трибун потерять присущую своей должности неприкосновенность, если действует вопреки избравшему его народу[95]. На место Октавия был избран новый трибун, который впредь не противодействовал аграрной реформе. Неясно, кого именно избрали на место Октавия, поскольку Плутарх, Аппиан и Павел Орозий записали три разных варианта имени преемника — Муций, Муммий и Минуций соответственно[140]. Т. Броутон считает наиболее вероятным вариантом Муция, так как многие представители этого рода поддерживали Гракха[141]. Д. Эрл проанализировал семейно-родственные связи гракханцев и, распространяя их на политику, согласился с возможностью избрания Муция, но также указал на допустимость выборов в трибуны монетария Гая Минуция Авгурина (по его мнению, некоторые представители этого рода были близки к гракханцам)[142][143].

Вскоре комиции утвердили аграрный законопроект, и он получил силу закона[122]. Затем были избраны трое членов комиссии по перераспределению земли — сам Тиберий, его младший брат Гай Гракх и тесть трибуна Аппий Клавдий Пульхр[122]. В Римской республике существовал закон, запрещающий инициаторам создания различных специальных комиссий участвовать в их работе, но его дата неизвестна — возможно, он был принят уже после гибели Гракха[35]. Я. Ю. Заборовский допускает, что избранию родственников Тиберия могли содействовать его оппоненты, которые осознавали, что комиссия в подобном составе не сможет полноценно работать (Гай Гракх отсутствовал в Риме, а Тиберий, напротив, был чересчур занят политической деятельностью в столице)[144]. Напротив, А. Б. Егоров считает, что семейный состав комиссии был залогом её эффективной деятельности[145].

Сенаторы всячески препятствовали деятельности комиссии. Пользуясь тем, что именно сенат контролировал государственные расходы, они отказали ей в единовременных выплатах получателям наделов денег на покупку инвентаря и скота, а также выделили комиссии чрезвычайно мало денег на многочисленные расходы (обмер земли, изготовление и установку межевых камней, выплату единовременных пособий получателям наделов на приобретение инвентаря и т. д.) — шесть сестерциев в день[122][146][147]. А. Б. Егоров полагает, что с нехваткой денег комиссия столкнулась не сразу, а уже после начала передела земли[145]. Хотя во время должности трибун пользовался судебным иммунитетом, Тит Анний Луск попытался прибегнуть к необычной процедуре sponsio — разновидности судебного поединка, который, впрочем, не привёл ни к каким последствиям. Впрочем, этот эпизод достаточно неясный, и о нём сообщает лишь Плутарх[148][149][150]. Однако его аутентичность обычно признаётся, поскольку только с помощью необычных процедур оппоненты трибуна могли публично осудить его перед согражданами[149].

Вскоре в Риме узнали о смерти пергамского царя Аттала III, завещавшего своё состояние Риму. Гракх воспользовался ситуацией и провёл через народное собрание закон, по которому наследство Аттала попадало в распоряжение римского народа[146]. Эта мера была принята, и богатства Аттала были использованы для работы аграрной комиссии (Тит Ливий, впрочем, сообщает, что Гракх намеревался раздать наследство римлянам[151]). По-видимому, это предложение трибуна базировалось на буквальном истолковании юридической формулы «сенат и римский народ» (Senatus Populusque Romanus), и Тиберий предложил передать Пергамское царство сенату, а сокровища Аттала — римскому народу[139]. При этом предложение Гракха было выдвинуто до того, как этот вопрос обсуждался в сенате[152]. Э. Бэдиан предположил, что Гракх мог узнать о содержании завещания раньше сенаторов, поскольку его семья имела давние связи с Атталом, а пергамский посол остановился в Риме в доме Гракха[153]. В то же время, Гракх нарушил завещание Аттала, гарантировавшее городам Пергамского царства независимость, предложив передать их судьбу в руки народного собрания[146][154]. Обе этих меры прямо противоречили существующей практике, при которой и финансовые, и внешнеполитические вопросы находились в ведении сената[155].

Попытка переизбрания

Деятельность Гракха вызвала решительное сопротивление значительной части римского Нобилитета. Особенно сильно ухудшилось отношение к трибуну после самовольного распределения завещания Аттала[157]. Бывший консул Квинт Помпей заявил, что засудит Гракха как только он станет частным человеком и потеряет иммунитет от судебного преследования[154][147]. Квинт Метелл обвинял Гракха в том, что его сторонниками были «самые дерзкие и нищие из простолюдинов», а Тит Анний Луск пытался доказать согражданам, что Гракх нарушил закон, лишив неприкосновенности Октавия[148]. Трибуна обвиняли и в самом страшном для римлян политическом преступлении — подготовке к восстановлению царской власти[158]. В частности, Квинт Помпей заявил, будто видел, как трибун примерял царскую диадему и плащ, якобы готовясь захватить власть в Риме[148]. Для многих современников завоевание популярности благодаря аграрной реформе, использование богатств Аттала и прочие действия в течение трибуната укладывались в известную по римской и греческой истории картину подготовки к царской власти[157].

Гракх опасался окончания трибуната, а вместе с ним и потери судебной неприкосновенности. Поэтому он выставил свою кандидатуру на выборах в трибуны 132 года до н. э. Большинство современных исследователей считают повторное избрание в трибуны нарушением римского права, хотя некоторые (А. Джонс, Д. Эрл) придерживаются противоположного мнения[159][160]. Тит Ливий упоминает о запрете занимать одну и ту же магистратуру во второй раз ранее чем через десять лет после первой, хотя были известны и исключения (Х. Ласт полагает, что закон Виллия 180 года до н. э., запрещавший переизбрание на второй срок ранее чем через 10 лет, касался только курульных, т. е. старших магистратов[161]). В частности, существовали прецеденты неоднократных трибунатов в IV веке до н. э.[146], но тогда функции и роль народных трибунов были несколько иными[162]. В результате, иногда предполагается, что ограничения за многократное занятие должностей не касались трибунов[145]. Во II веке до н. э. известны имена далеко не всех народных трибунов, но, скорее всего, в этом веке никто не занимал эту должность несколько лет подряд, поскольку гракханцы не преминули бы вспомнить о примерах из недавней истории[163]. Впрочем, даже если переизбрание не противоречило букве закона, оно нарушало его дух, который в римской традиции именовался «обычаем предков» — mos maiorum[160]. Часть нобилитета рассматривала попытку переизбрания на второй срок как нарушение принципа ежегодной сменяемости магистратов — одного из важнейших способов борьбы с установлением тирании[163]. Оппоненты Гракха в сенате были недовольны не только попыткой переизбрания Гракха и аграрной реформой: попрание трибуном установлений, гарантировавших политическое доминирование сената, угрожало их исключительному положению в республике[164].

Из-за того, что выборы были назначены на обычное время — лето 133 года до н. э.[комм. 14] — многие крестьяне, на которых Гракх опирался ранее, не смогли бы к нему присоединиться[167]. Голоса крестьян были особенно важны для Гракха, так как они голосовали в 31 сельской трибе против всего 4 триб горожан[168]. Возникли сложности и с мобилизацией бедняков, для которых сезонные сельскохозяйственные работы были одним из важнейших способов заработка[168]. Э. Грюн допускает, что именно тогда (а не впоследствии, как утверждает Плутарх[169]) сенат мог объявить о незыблемости аграрной реформы, чтобы успокоить потенциальных получателей наделов и, тем самым, разобщить электорат Гракха перед новыми выборами[168]. В результате, трибун пообещал провести ряд законов в интересах городского плебса[комм. 15], который ранее, по-видимому, был расколот по вопросу о поддержке Гракха или даже склонялся к враждебному отношению к реформатору[38]. В частности, трибун обещал сократить сроки военной службы, расширить полномочия народных трибунов, ликвидировать монополию сенаторов в постоянных уголовных судах (quaestiones perpetuae), а также включить италиков в число римских граждан[147]. Впрочем, в источниках нет единого мнения ни о содержании последних предложений трибуна, ни о том, обещал он их провести или уже выдвинул — возможно, некоторые античные авторы ошибочно приписали Тиберию Гракху некоторые реформы, осуществлённые впоследствии его братом[170][173][комм. 15]. Дион Кассий[174] сообщает о попытке повторного избрания гракханца Аппия Клавдия Пульхра в консулы, а совсем молодого Гая Гракха — в трибуны, но это сообщение, скорее всего, основывается на слухах, распространяемых противниками Гракхов[175].

Убийство Тиберия

Первое народное собрание было сорвано оппонентами Гракха, и заседание перенесли на следующий день[176]. Однако утром возле храма Юпитера на Капитолийском холме между сторонниками и противниками трибуна началась драка[162][177]. Из-за поднявшегося шума Гракх не смог докричаться до своих сторонников и потому приложил руку к голове — жест, который в римской традиции обозначал либо опасность (Плутарх[178]), либо поручение охраны своей жизни согражданам (Аврелий Виктор[179]). Однако оппоненты истолковали этот жест как требование царской диадемы, и именно эту новость они немедленно сообщили сенаторам, заседавшим в храме Верности (Fides)[176].

При обсуждении этого известия в сенате противники Гракха стали требовать от единственного оставшегося в Риме консула Сцеволы казнить Тиберия за попытку восстановить царскую власть. Он отказался, сославшись на невозможность казнить римского гражданина без суда, после чего великий понтифик Сципион Назика объявил, что лично возглавит борьбу с трибуном, и призвал всех противников Гракха идти за ним[180][181]. Слова, с которыми он обратился к сенаторам («Кто хочет спасти отечество, пусть следует за мною»[181]), обычно использовались для организации сбора армии в чрезвычайной ситуации[182]. Добравшись до Капитолия, толпа сенаторов и клиентов во главе со Сципионом Назикой избила множество сторонников Гракха до смерти. Был убит и сам Тиберий[176]. Плутарх подчёркивает, что все они были убиты «дубинами и камнями» (Тит Ливий пишет об обломках скамей[комм. 16]), а холодное оружие не применялось[комм. 17]. Античные авторы сообщают о нескольких сотнях убитых, хотя это число может быть преувеличено. Возможно и включение в их число погибших в результате паники и давки[182]. За право считаться убийцами самого Гракха впоследствии спорили Публий Сатурей и Луций Руф[183]. Сенат запретил хоронить Тиберия, в результате его тело вместе со сторонниками сбросили в Тибр[184][185].

Предполагается, что на месте убийства Гракха его оппоненты могли установить памятник, частью которого могла стать найденная на юго-западном склоне Капитолия статуя афинского тираноубийцы Аристогитона[177].

Политические последствия. Деятельность аграрной комиссии

После убийства Гракха противники трибуна начали преследовать его соратников. Для расследования деятельности Гракха и суда над его сторонниками сенат в 132 году до н. э. создал специальную комиссию (quaestio)[176][186]. Основанием для преследования стала поддержка Гракха[187][188]. По-видимому, расследования и суды происходили в начале года, поскольку председатель комиссии, консул Публий Рупилий, вскоре отправился в Сицилию для подавления восстания рабов[187]. По сообщению Плутарха, казнили близкого сторонника Тиберия Диофана Митиленского, а Блоссий из Кум после допроса в сенате бежал из Рима и присоединился к восстанию Аристоника в Малой Азии[184][176]. При этом сенат не наказал влиятельных гракханцев — Лициния Красса, Аппия Клавдия и Муция Сцеволу[189]. Большинство римлян, впрочем, сожалело об убийстве Тиберия Гракха[169]. Без наказания остались Сципион Назика, организовавший убийство неприкосновенного трибуна[комм. 18], и его непосредственный убийца, хотя вскоре Назику отправили в провинцию Азия с неким почётным поручением, чтобы укрыть от гнева гракханцев[187][169]. После возвращения из Нуманции Сципион Эмилиан одобрил убийство Тиберия: по словам Веллея Патеркула, он сказал, что «если Гракх имел намерение захватить государство, то убит по праву»[191]. Впрочем, А. Астин замечает, что Сципион Эмилиан наверняка узнал об обстоятельствах убийства трибуна от его противников, излагавших враждебную версию событий[192]. В конце 120-х годов до н. э. Гай Семпроний Гракх, младший брат трибуна, после избрания трибуном провёл целую серию реформ в интересах городского плебса и мелких крестьян.

В настоящее время Тиберий Гракх считается основоположником демократического движения в Римской республике[193]. С деятельности Тиберия и его младшего брата традиционно ведётся отсчёт гражданских войн в Риме[194] (впрочем, полномасштабные военные конфликты в самой Римской республике начались позднее — в начале I века до н. э.) или кризиса республики[195][99], а в советской историографии — ещё и начала социальной революции[196]. Братьев Гракхов нередко считают основателями движения популяров[комм. 19] — политиков (как правило, народных трибунов), отстаивавших интересы народа с помощью относительно единого набора методов политической агитации и способов борьбы за проведение реформ[69][197] (впрочем, самый ранний автор, использующий этот термин — Цицерон — родился уже после гибели братьев[198]). Т. Моммзен, впрочем, датирует появление популяров и противостоящих им оптиматов более ранним временем[199]. Древнеримские историки считали деятельность Гракхов поворотным моментом в своей истории, отделившим внутренние конфликты конца II — начала I века до н. э. от славного «времени предков»[200] (см. раздел «Память о Гракхе»).

После убийства Гракха сенат не стал отменять его аграрный закон, и комиссия продолжила работу. На место Тиберия в комиссию был избран Публий Лициний Красс Муциан, тесть Гая Гракха[202]. Хотя комиссия и столкнулась с неупорядоченностью документов на владение землёй[145], она активно работала до 129 года до н. э., после чего фактически приостановила свою деятельность вплоть до трибуната Гая Гракха[203]. При этом работе комиссии помешали решения оппонентов. В 129 году до н. э. Сципион Эмилиан, прислушавшись к аргументам крупных италийских землевладельцев, убедил сенат передать разрешение возникавших при переделе земли многочисленных споров от аграрной комиссии к консулу Гаю Семпронию Тудитану. Последний же устранился от разбора дел комиссии, отбыв в Иллирию для ведения войны, чем парализовал перераспределение земли[204]. С деятельностью аграрной комиссии связывается значительный прогресс, связанный с землемерным делом, что выразилось, прежде всего, в массовой установке межевых камней (лат. termini или cippi)[205]. Сохранилось по меньшей мере 13 межевых камней, установленной аграрной комиссией, хотя часть из них была установлена Гаем Гракхом[206]. Аналогичный межевой камень обнаружен в окрестностях Карфагена и, по-видимому, тоже относится к деятельности Гая Гракха[207]. На основании надписи, найденной в Лукании, допускается, что Публий Попилий и Тит Анний, одни из противников Тиберия Гракха в 133 году до н. э., могли впоследствии заявлять о себе как о сторонниках популярных аграрных преобразований[208].

Активнее всего аграрная комиссия работала в южной Италии — Лукании, Апулии и Калабрии[209]. Неясно, производилось ли изъятие излишков в плодородной Кампании. Хотя в этом регионе найдены два межевых камня комиссии[206], но свидетельства нарративных источников — Цицерона и Грания Лициниана — указывают, что комиссия не распределяла землю в Кампании. Как правило, предпочтение отдаётся письменным источникам, и предполагается, что перераспределение земли в Кампании не входило в число целей закона Гракха[210]. Существует гипотеза, что межевые камни в Кампании не обозначали границы новых участков, а были лишь частью предварительной деятельности комиссии по уточнению границ между частной собственностью и ager publicus[211]. Территория, раздел которой с разной степенью вероятности приписывается комиссии Гракхов, составляет 3268 км2, или 1,3 млн югеров[212]. Точное число крестьян, получивших землю по закону Гракха, неизвестно. Начиная с XIX века его отождествляли с разницей между результатами цензов 131 и 125 годов до н. э. — около 75 тысяч человек[205][213][145], иногда — около 80 тысяч человек[69]. Однако Э. Габба предположил, что между этими переписями имущественный ценз пятого класса был снижен с 4 до 1,5 тыс. ассов, что отчасти предопределило увеличение статистических результатов[214]. В результате, в настоящее время распространены более осторожные оценки численности получателей наделов — около 15 тысяч; некоторые исследователи допускают ещё меньшее число крестьян, принявших участие в разделе земли[215]. Скачкообразный рост численности населения, отражённый в результатах ценза 126/125 годов до н. э., таким образом, был вызван, прежде всего, изменением принципов его проведения и лишь отчасти — аграрной программой Гракха[216].

Семья

Тиберий Гракх был женат на Клавдии, дочери своего покровителя Аппия Клавдия Пульхра. Плутарх записал рассказ об обстоятельствах заключения помолвки:

Однажды, за общею трапезою жрецов [авгуров], он [Аппий Клавдий] дружески заговорил с Тиберием и сам предложил ему в жёны свою дочь. Тот с радостью согласился; таким образом обручение состоялось, и Аппий, придя домой, ещё с порога громко крикнул жене: «Послушай, Антистия, я просватал нашу Клавдию!» Та в изумлении отвечала: «К чему такая поспешность? Уж не Тиберия ли Гракха ты нашёл ей в женихи?»[217]

Точная дата свадьбы, впрочем, неизвестна. По разным версиям, её датируют примерно 143[218][219], 142 или 137 годами до н. э.[220][219][комм. 20]

Информация о детях Тиберия и Клавдии выводится из сохранённого Валерием Максимом свидетельства об обстоятельствах смерти трёх сыновей Гракха (по-видимому, речь идёт именно о Тиберии)[221][222][3]. Из сообщения Авла Геллия[223] выводится предположение, что у Гракха могла родиться и дочь[224][225].

Старший сын (вероятно, его звали Тиберием), к 133 году до н. э. был несовершеннолетним[218]. Поскольку Валерий Максим сообщает о его смерти в Сардинии, предполагается, что он отправился туда в составе военной экспедиции вместе с дядей Гаем Гракхом около 126 году до н. э.[222] Чтобы участвовать в этой войне, он должен был достичь совершеннолетия и, соответственно, родиться не позже 142 года до н. э.[222] Впрочем, эта датировка не является общепринятой: старший сын мог оказаться на этом острове в другое время и родиться позже (по мнению Д. Эрла, около 137 года до н. э.)[222][комм. 21]. Имя второго сына неизвестно, но он родился незадолго до смерти отца. Вскоре он умер в Пренесте[227]; по другой версии, он умер в Пренесте ещё до убийства Гракха[225][224]. Третий сын родился уже после смерти отца, а умер не позднее 123 года до н. э.[228] Таким образом, дети Тиберия ненадолго пережили его. Однако между 40 и 36 годами до н. э. одним из квесторов Октавиана был Тиберий Семпроний Гракх, чеканивший монеты с изображением сельскохозяйственных орудий, который мог быть потомком Тиберия или его брата Гая[229].

Память о Гракхе

Тиберий был силой при жизни: в нём видели избавителя, за ним ходили тысячные толпы. И мёртвый он остался силой: смерть не смогла прервать его деятельность. Он опять становился в ряды борцов за своё дело...[230]

Противоречивая деятельность Тиберия привела к появлению в Риме как противников, так и сторонников его дела (см. раздел «Политические последствия. Деятельность аграрной комиссии»).

Память о Гракхе в античную эпоху. Исторические источники о деятельности Тиберия Гракха

Плутарх о посмертном почитании Гракхов

«Народ открыто поставил и торжественно освятил их [Тиберия и Гая] изображения и благоговейно чтил места, где они были убиты, даруя братьям первины плодов, какие рождает каждое из времён года, а многие ходили туда, словно в храмы богов, ежедневно приносили жертвы и молились. Корнелия, как сообщают, благородно и величественно перенесла все эти беды, а об освящённых народом местах сказала, что её мёртвые [сыновья] получили достойные могилы»[231].

Деятельность Тиберия Гракха известна почти исключительно по более поздним источникам. Сочинения Кальпурния Пизона, Гая Фанния, Семпрония Азеллиона, Посидония, записанные речи братьев Гракхов до наших дней сохранились лишь в незначительных отрывках[232].

В целом, образ Тиберия Гракха в отражении трудов античных грекоязычных историков более положительный, чем в изображении латинских авторов[233][234]. Главными источниками о деятельности Тиберия Гракха, впрочем, являются именно греческие историки Аппиан и Плутарх[235]. Последний автор особенно сильно идеализирует братьев, стараясь оправдать нарушение ими законов, но при этом не умалчивает и об информации из антигракханских памфлетов. В биографии Тиберия Гракха он героизирует трибуна, изображая борцом за социальную справедливость. Аппиан же признаёт, что избранные Гракхами средства достижения политических целей углубили кризис Римской республики[236][237]. Аппиан, начавший изложение своего труда «Гражданские войны» именно с деятельности Тиберия Гракха, пользовался неким сочинением на латинском языке, которое не сохранилось до наших дней и автор которого сочувствовал реформаторам. Как полагает М. Е. Сергеенко, Плутарх использовал несколько различных сочинений, которые объединяются в две группы — полемические речи, содержавшие преимущественно нападки самого Тиберия на политических оппонентов (их цитирует Гай Гракх и знает Аппиан), и апологетические памфлеты его сторонников, в которых опровергались нападки на реформатора. Благодаря последнему источнику известны и сами обвинения противников Тиберия[238]. Впрочем, вопрос об источниках этих авторов остаётся открытым.

Цицерон о Гракхе. Речь «Об ответах гаруспиков»

«Тиберий Гракх потряс государственный строй. Но каких строгих правил, какого красноречия, какого достоинства был этот муж! <...> Ведь у Тиберия Гракха всеобщее недовольство Нумантинским договором, в заключении которого он участвовал как квестор консула Гая Манцина, и суровость, проявленная сенатом при расторжении этого договора, вызвали раздражение и страх, что и заставило этого храброго и славного мужа изменить строгим воззрениям своих отцов»[239].

Цицерон и Флор амбивалентно относятся к Гракхам. Цицерон порицает Тиберия за то, что его действия были отступлением от общепринятых правил поведения в политике, но признаёт и его несомненные личные качества (см. врезку слева). Флор передаёт слухи о стремлении братьев к царской власти, но указывает на обоснованность их стремления к реформам[236]. 58-я книга «Истории» Тита Ливия, в которой рассказывалось о событиях 133 года до н. э., сохранилась лишь в очень кратком пересказе (эпитомах или периохах), в котором реформы Тиберия были названы «недостойными действиями»[151]. Кратко рассказывающий о реформах братьев Веллей Патеркул открыто критикует Тиберия Гракха за отклонение от «общественного блага», хотя и указывает на его разносторонние таланты и благородное происхождение[240].

А. Б. Егоров считает распространение сообщений античных авторов о намерении Тиберия отомстить сенаторам результатом влияния враждебных ему источников. Информацию древних историков о греческом влиянии на Гракха он связывает с апологиями деятельности Тиберия и желанием представить его лидером демократического движения[99]. Некоторые источники, которые лояльно относятся к Гракху, всё же признают незаконность некоторых его действий — в частности, отстранения Октавия[137].

Память о Гракхе в Средние века и Новое время. Становление историографии о Гракхах

В Средние века и Новое время братьев Гракхов начинают чаще воспринимать как непосредственных союзников в борьбе за реформы, а различия между ними нивелируются. В XIX—XX веках проводились параллели между Гракхами и деятелями Великой Французской революции (один из последних, Гракх Бабёф, взял псевдоним в честь братьев)[241], а их деятельность трактовалась как античный социализм[69].

В Великобритании историки — сторонники вигов — отрицательно относились к Гракхам, поскольку они выступали против аристократической (олигархической) республики, с которой себя ассоциировали английские аристократы. Адам Фергюсон характеризовал убийство Тиберия Гракха как «спасение республики». Впрочем, встречались и иные взгляды на роль Гракха[242]. В популярной в начале XIX века «Истории Рима» Бартольда Георга Нибура деятельности Тиберия Гракха давалась чрезвычайно высокая оценка. Нибур отвергал обвинения, будто Гракх стремился к царской власти, и считал его намерения несомненно чистыми[243]. В 1830—1850-е годы деятельность братьев Гракхов активно использовалась в публицистике США. В северных штатах Гракхов хвалили за аграрную реформу в интересах обездоленных (реформа Тиберия оказалась созвучна актуальному предложению о массовой раздаче фермерам земельных участков — гомстедов), а в южных — за попытку реформировать коррумпированный сенат[244]. При этом о Гракхах знали не только в узких кругах интеллектуальной элиты: благодаря распространению дешёвых книг с переводами античных авторов детали их реформ стали известны массовому читателю[156]. К опыту Гракхов, который считался актуальным из-за сходства ситуаций, в которых оказались Римская республика и Соединённые Штаты, апеллировали и в Конгрессе[245]. Кроме того, конгрессменов из южных штатов, среди которых было немало крупных рабовладельцев, сравнивали с сенаторами-землевладельцами, которые возражали против аграрной реформы Гракха[246]. Южане, в свою очередь, обращали внимание, что Гракхи не были заинтересованы в отмене рабства, благодаря чему им удавалось сохранять высокое мнение о братьях, использовавших всю силу ораторского мастерства для проведения реформ вместо организации революции[247]. В дальнейшем проведение параллелей между античностью и современностью продолжилось. Теодор Моммзен сравнивал Гракхов с современными ему британскими либералами в Палате общин, противостоявшими консерваторам, в США в 1930-е годы их сравнивали с поборниками «нового курса»[248]. Моммзен подчёркивал демагогический элемент в деятельности трибунов[236].

В Российской империи актуальность гракханского движения была высокой из-за значительного внимания к сельскому хозяйству и отмене крепостного права[249][250]. В 1861 году историк и журналист П. М. Леонтьев издал работу «О судьбах земледельческих классов в древнем Риме». Являясь сторонником ограниченных реформ в сельском хозяйстве по прусскому образцу, Леонтьев поддерживал реформаторские устремления братьев Гракхов, но критически отзывался о некоторых положениях аграрного закона Тиберия. В частности, он считал, что установленная Гракхом неотчуждаемость земельных участков вредила бы развитию не только сельского хозяйства, но и связанного с ним банковского дела (земельные участки часто служили залогами по кредитам), а также экономики государства в целом. По этим же причинам он порицал «крупные» наделы, которые, как он полагал, составляли 30 югеров. Леонтьев убеждал читателей своей работы, что маленькие участки (около 7 югеров) способствовали интенсификации сельского хозяйства, вынуждали крестьян зарабатывать на стороне и, вкупе с возможностью продавать наделы, позволяли обрабатывать землю самым умелым и оборотистым. Повсеместное распространение дополнительных заработков малоземельных крестьян он считал способом избавиться от рабского труда. В целом, Леонтьев считал реформу Тиберия Гракха отступлением от «естественного» хода развития сельского хозяйства и препятствием на пути к формированию среднего класса. Советский исследователь Ф. М. Нечай критиковал П. М. Леонтьева за оценку событий двухтысячелетней давности с сиюминутных позиций своего времени[251]. Приверженцы американского (фермерского) пути развития сельского хозяйства в Российской империи отзывались о Гракхах значительно лучше. Так, близкий к народникам Д. Ф. Щеглов в статье «Экономические реформы Рима» (1861) защищает Гракхов от нападок Леонтьева. Прежде всего, Щеглов отрицает идею последнего о необходимости держать крестьян впроголодь, чтобы они нанималась к крупным землевладельцам, считая эту идею равнозначной рабству[252]. Десятью годами позднее В. Запольский издал работу «Братья Гракхи и их законоположения», в которой Гракхи — защитники потерявшего силу простонародья — оцениваются весьма высоко[253]. В работе 1894 года «Тиберий и Гай Гракхи. Их жизнь и общественная деятельность» Э. Д. Гримм анализирует реформы братьев, довольно высоко оценивая их. Теоретические выводы Э. Д. Гримма об имущественных отношениях в Древнем Риме и о структуре римской экономики критиковались в советской историографии за модернизаторский характер. Схожая участь ожидала и его выводы о том, что важнейшей причиной краха деятельности Гракхов была переоценка готовности своих сторонников бороться за реформы, и что деятельность Гракхов по своему характеру была настоящей революцией[254]. В монографии Э. Фельсберга «Братья Гракхи» (1910) были подробно изучены источники по деятельности Тиберия и Гая[255]. В начале 1920-х годов были опубликованы две статьи о деятельности Гракхов. С. И. Протасова рассматривала их законы как попытку масштабного реформирования Римской республики по образцу классических Афин (V век до н. э.), а Д. П. Кончаловский критически изучил освещение аграрной реформы в источниках[256][257].

В теоретической работе «Аграрная история древнего мира» (нем. Agrarverhältnisse im Altertum, 1909) социолог Макс Вебер рассмотрел и аграрную реформу Тиберия Гракха. По его мнению, поскольку Гракхи выступали против крупных латифундий (Вебер вслед за большинством учёных своего времени признавал их существование до середины II века до н. э.), то в основе их деятельности лежал конфликт между свободным и несвободным трудом[258]. Впрочем, немецкий учёный всё же считал Гракхов прежде всего политическими реформаторами, пытавшимися искусственно реставрировать старый военный строй. Крестьяне, таким образом, были лишь инструментом конечной цели аграрной реформы — восстановления силы гражданского ополчения. Он также приходит к выводу о том, что, несмотря на усилия братьев, победил «несвободный труд», представленный крупными латифундиями, использовавшими рабов[259].

Тиберий Гракх в современной историографии и культуре

В 1914 году вышла книга «Исследования по эпохе Гракхов» (итал. Studi sull’età dei Gracchi) П. Фраккаро[it], в 1967 году переизданная. Основное внимание в ней уделяется аграрным законам братьев-трибунов, источникам сведений для основных сохранившихся сочинений о Гракхах, и это сочинение признаётся сохранившим историческую ценность[260]. В 1928 году Ж. Каркопино выпустил сочинение «Вокруг Гракхов. Критические этюды» (фр. Autour des Gracques. Études critiques), в котором рассмотрел различные вопросы, связанные с деятельностью Гракхов. Французский историк признал несомненную ценность свидетельств Аппиана в противовес критическим мнениям учёных XIX века, осветил происхождение реформаторов и влияние Сципиона Эмилиана на аграрную реформу, а также подробно изучил обстоятельства создания и деятельности аграрной комиссии. Эта работа была переиздана в 1967 году с некоторыми уточнениями и дополнениями[260].

Начиная с 1930-х годов в советской историографии деятельности братьев Гракхов уделялось повышенное внимание, поскольку его причинами видели обострение классовой борьбы и развитие рабовладельческих отношений[261]. Кроме того, актуальность исследования их реформ для советских исследователей была обусловлена указанием Карла Маркса на огромную важность аграрного вопроса в древнеримской истории[262]. О деятельности Гракхов и об общей характеристике времени их деятельности в СССР было защищено по меньшей мере четыре диссертации — С. А. Вартаньяна (1944), В. Ф. Каховского (1951)[263], Я. Ю. Заборовского (1967), Г. Е. Кавтарии (1990). В. С. Сергеев в «Очерках по истории Древнего Рима» (1938) считает важнейшей целью Гракха и его других реформаторов восстановление среднего и мелкого землевладения. Автор признаёт греческое влияние на его взгляды, разделяет версию о выплате вознаграждений за постройки и ирригационные сооружения на отчуждаемых землях, считает размер надела для мелких крестьян равным 30 югерам, а также связывает с трибунатом Тиберия Гракха оформление «партий» оптиматов и популяров[264]. В «Истории Рима» С. И. Ковалёва (1948) признаются историчность описанной Аппианом картины развития сельского хозяйства в Италии во II веке до н. э., влияние «сципионовского кружка» на политические идеи Тиберия и закона Лициния-Секстия — на содержание аграрного законопроекта, а учителями Тиберия называются Блоссий и Диофан. С. И. Ковалёв оставляет открытым вопрос о существовании двух редакций реформы, а также признаёт существование плана дальнейших преобразований, для чего Тиберий и баллотировался на второй срок. По его мнению, оппоненты Гракха, не имея возможности приостановить аграрную реформу и отменить итоги передела земли, провели ряд дополнительных мер в интересах крупных собственников — в частности, позволили получателям продавать свои наделы, распустили аграрную комиссию, а затем объявили арендованные государственные земли, включая участки до 1000 югеров, частной собственностью. Историк оценил результаты деятельности Гракхов как наивысшую точку расцвета «римской демократии» (говоря о демократии, С. И. Ковалёв имеет в виду прямое народовластие, реализованное прежде всего в классических Афинах), хотя в долгосрочной перспективе аграрная реформа содействовала укреплению рабовладельческого строя, развитию частной собственности на землю и облегчению концентрации земли в руках немногих крупных владельцев. Отвечая на актуальный для своего времени вопрос, была ли деятельность Гракхов революционной, С. И. Ковалёв пришёл к выводу, что братья только пытались укрепить существующий рабовладельческий строй и не сумели привлечь на свою сторону рабов и преодолеть острые внутренние противоречия, однако их выступление «против существующей олигархической системы во имя демократии» без оглядки на законы можно сравнить с революционной деятельностью[265][266]. В 1963 году Ф. М. Нечай опубликовал работу «Рим и италики», в которой рассмотрел и движение Гракхов. Наибольшее внимание он уделил вопросам об участии италиков в разделе земли и о планах Тиберия наделить их полным римским гражданством, а также проанализировал историографию (преимущественно русскоязычную) об аграрной рефрме[267]. Отдельным аспектам деятельности Тиберия Гракха и социально-экономическим предпосылкам аграрной реформы посвещено несколько статей и глав в монографиях В. И. Кузищина, М. Е. Сергеенко и Е. М. Штаерман.

Во второй половине XX века вышел ряд работ о Гракхах и, в том числе, о Тиберии, на английском, итальянском, немецком и французском языках. В 1963 году Д. Эрл опубликовал монографию «Тиберий Гракх. Политическое исследование» (англ. Tiberius Gracchus. A Study in Politics). Являясь сторонником просопографического направления в изучении политической истории Древнего Рима, автор утверждал существование политического альянса (лат. factio) Клавдиев Пульхров, Семпрониев Гракхов и Муциев Сцевол, связанных дружескими (amicitia) и родственными узами, чьё влияние основывалось на институте патроната-клиентелы[268][269]. Деятельность Тиберия он освещал именно через призму существования союза нескольких влиятельных аристократических домов, боровшихся за власть и влияние с другими кланами. Автор категорически отрицает революционный характер деятельности Тиберия Гракха, считая его тесно интегрированным в олигархическую систему Римской республики. Конечной целью трибуна он видит повышение влияния своего клана. По его мнению, главной целью аграрного закона было улучшение экономической и демографической базы римской армии, с помощью чего factio сторонников Гракха и надеялась укрепить свою поддержку среди бедняков. С позиций «family politics» автор рассматривает и действия оппонентов трибуна: он считает, что оппозиция была вызвана не столько неприятием самой аграрной реформы, сколько опасениями нобилитета относительно перспектив усиления и без того могущественного семейства Клавдиев. Впрочем, автор признаёт и влияние агрессивной политики Тиберия на переход ряда нобилей в стан его противников. Д. Эрл выдвигает несколько частных тезисов о деятельности Тиберия. В частности, он отрицает существование крупных латифундий до Гракхов (при этом рецензент Х. Скаллард замечает, что автор не учёл возможности существования множества небольших и средних имений у одного владельца) и отстаивает тезис о законности переизбрания Тиберия Гракха на второй срок. Рецензировавший эту работу Х. Скаллард усомнился в корректности аргументов автора по вопросу об ориентации Тиберия исключительно на потребности римской армии[268]. Другой рецензент Дж. Крейк считает отчасти искусственной попытку автора представить отца Тиберия Гракха как сторонника Клавдиев, несмотря на более очевидные связи с их противниками — семейством Корнелиев Сципионов; недостаточно обоснованным он видит и тезис о том, что во многом благодаря отцу Тиберия дом Клавдиев стал популярен среди городского плебса (plebs urbana). Критикуются также положения о военно-стратегической, а не экономической, ориентации аграрной реформы, и о сугубо политических целях Тиберия и его сторонников[269]. П. Брант[en] высоко оценил стиль и ясность изложения работы Д. Эрла, но критически отозвался о ряде высказанных положений. В частности, он не согласился со следующими тезисами автора: с точкой зрения об отсутствии ярко выраженного аграрного, экономического и социального кризиса к середине 130-х годов до н. э., с мнением о городском пролетариате как о главном адресате реформы, с отказом автора от использования некоторых источников под предлогом тенденциозности, а также с характеристикой неотчуждаемости участков как «экономической абсурдности». П. Брант заметил неточности в терминологии автора (преимущественно сельскохозяйственной) и указал на умолчание о выводах, противоположных авторским, которые содержались в использованной им статье. Наконец, он возражает против использования просопографии для объяснения действий Гракха, приводя в качестве примера тесные родственные связи трибуна с инициатором своего убийства и с рядом оппонентов[270]. В 1967 году К. Николе[fr] опубликовал работу, посвящённую отражению деятельности Гракхов у современников и в античной историографии[271].

В 1968 году Г. Борен выпустил научно-популярную работу «Гракхи», ориентированную прежде всего на студентов и неподготовленных читателей. Тем не менее, это сочинение нередко использовалось профессиональными антиковедами. В рецензиях последних мнение об этой работе оказалось скорее положительным. По мнению Дж. Эванса, Г. Борен избегает односторонних оценок Тиберия Гракха. В представлении автора Тиберий Гракх выступает как консервативный реформатор, который пытался не просто заморозить существующее положение в обществе, но вернуться в эпоху Ранней республики с её господством натуральных хозяйств равных общинников, хотя этот тип землепользования быстро вымирал под влиянием урбанизации, развития товарного хозяйства и средиземноморской торговли. Таким образом, Тиберий надеялся разрешить кризис, охвативший огромный город, с помощью возвращения горожан на землю путём возрождения архаических способов поддержки мелкого крестьянства. Г. Борен обратил пристальное внимание на личность Гая Блоссия — возможного наставника трибуна, знакомого с греческой политической традицией, — указывая, что сенат неспроста допрашивал его после убийства Тиберия[248]. Р. Дж. Роуланд-младший высоко оценил работу Г. Борена, указывая на подробные объяснения общественных и политических реалий II века до н. э. для читателей, регулярные указывания на нестыковки в источниках и современной историографии, а также на чёткий и ясный стиль изложения. Вместе с тем, по мнению рецензента, автор, рассуждая о причинах реформ Гракхов, преуменьшает значение кризиса в сельской местности[272]. Рецензируя работу Г. Борена, Д. Эрл отмечает недостаточно критическое отношение к источникам о Гракхах, непоследовательность в определении сущности противоречий между Тиберием и его оппонентами, а также делает ряд мелких замечаний, нередко обусловленных научно-популярным характером работы[271].

В 1972 году вышла подробная статья Э. Бэдиана «Тиберий Гракх и начало римской революции» (англ. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution) в первом томе издания «Возвышение и упадок римского мира[en]» (нем. Aufstieg und Niedergang der römischen Welt), посвящённая анализу деятельности Гракхов. Эта работа признаётся ценным критическим анализом его деятельности[273].

В 1978 году Э. Бернстайн опубликовал исследование «Тиберий Семпроний Гракх: традиция и отступничество» (Tiberius Sempronius Gracchus: Tradition and Apostasy). Автор попытался переосмыслить деятельность старшего из братьев-реформаторов, заново рассмотрев как источники, так и методологию исследования. Последняя установка автора проявилась в осторожном мнении о перспективах применения просопографии в исследованиях. Помимо прочего, автор отстаивает идею о двух вариантах аграрного законопроекта и считает Блоссия из Кум не наставником, а последователем Гракха. Он также утверждает, что среди земли, которую делила аграрная комиссия, оказалось много пастбищ; рецензент С. Треджиари в ответ предположила, что некоторые горные пастбища были бы непригодны для земледелия, поэтому комиссия могла и не заниматься переделом участков в горных районах[274]. Как замечает другой рецензент А. Астин, автор не стремился показать роль Тиберия Гракха в начале упадка Римской республики, сконцентрировавшись на различных аспектах его краткой политической карьеры. Э. Бернстайн отстаивает комплексный характер кризиса, охватившего Древнеримское государство в середине II века до н. э., и в целом склоняется к мысли о том, что кризис охватил не столько Рим, сколько Италию. Вместе с тем, А. Астин подвергает сомнению некоторые из его выводов[275]. Я. Шочат, высоко оценивая работу Бернстайна в целом, не соглашается с выводом автора о том, что у истоков кризиса середины II века до н. э. стояло не столько массовое отчуждение участков у крестьян, сколько неравномерное распределение богатств, массовый приток рабов и начало регулярных многолетних войн за пределами Италии. Рецензент считает не всегда уместным стремление автора изображать действия Тиберия прежде всего как политическое лавирование и спорит с идеей, будто выдвижение Тиберия в аграрную комиссию было прежде всего фундаментом для его дальнейшей карьеры[276].

В 1979 году Д. Стоктон выпустил монографию «Гракхи» (The Gracchi). Рецензенты сходятся в доступности изложения книги, понятной для студентов младших курсов и для массового читателя. А. Астин высоко оценил эту книгу, отмечая, в частности, подробное рассмотрение мотивов Тиберия, но сожалеет, что автор не написал обобщающего заключения[277]. Т. Митчелл указывает на недостаточную новизну выводов, но всё же признаёт ценность изучения карьеры обоих братьев в рамках одного исследования и с точки зрения единой методологии[278]. Э. Линтотт[en] отмечает, что автор не стремился к формулированию общих выводов на широком историческом фоне, ограничившись лишь изучением карьеры братьев. Он критикует отдельные недочёты сочинения и указывает на отдельные неиспользованные работы о деятельности Тиберия и Гая[279]. С. Ост критикует структуру работы, в которой присутствуют лишние элементы как для массового читателя (цитаты античных авторов в оригинале), так и для историков (некоторые базовые разъяснения о римской политике). В то же время, он приветствует отказ автора от слепого использования просопографических инструментов исследования[280]. Небольшая книга Я. Шочата «Воинский набор и программа Тиберия Гракха» (Recruitment and the Programme of Tiberius Gracchus) 1980 года посвящена частным вопросам о принципах комплектования римской армии и об их влиянии на реформу Тиберия Гракха[277].

В 1993 году Л. Перелли[it] выпустил монографию «Гракхи» (итал. I Gracchi). Рецензировавший эту работу Э. Линтотт[en] высоко оценил научную ценность книги, соглашаясь с основными её положениями, обратив внимание лишь на периодический отказ от использования отдельных античных авторов из-за их антипатии к Гракхам и на отдельные не до конца точные утверждения[281]. В целом, автор придерживается высокого мнения о Гракхах (рецензент Э. Грюн[en] связывает подобную оценку с тем, что автор много внимания уделял исследованию народных движений в Римской республике, предвестником которых отчасти стал Тиберий). Автор полагает, что основными адресатами Гракха были именно бедные крестьяне, а не горожане. Э. Грюн замечает, что автор не всегда последователен в использовании методологии: например, сперва он критикует схематизм просопографического подхода, но в некоторых случаях всё же анализирует политику с привлечением семейно-клановых группировок[282]. В 2006 году был выпущен сборник статей Ю. Унгерн-Штернберга[de], в котором целый раздел посвящён некоторым аспектам жизни и деятельности Гракхов.

В настоящее время работы Борена, Стоктона и Перелли считаются лучшими пособиями по деятельности братьев Гракхов, хотя и отмечается, что ряд их положений (прежде всего экономического и демографического характера) уже устарел[260].

В 2006 году телеканал BBC выпустил многосерийный телефильм «Древний Рим: Расцвет и падение империи», один из эпизодов которого («Революция») был посвящён деятельности Тиберия Гракха (его сыграл Джеймс Д’Арси).

Напишите отзыв о статье "Тиберий Семпроний Гракх"

Комментарии

  1. Опираясь на предложение Гракхом нового варианта законопроекта, Рассел Джир интерпретирует слова Аппиана о том, что Гракх «перенёс голосование на следующее народное собрание» (пер. С. А. Жебелёва; «ἐς τὴν ἐπιοῦσαν ἀγορὰν», где «ἐπιοῦσα» традиционно обозначает «следующий день») как указание на необходимый для обновление текста законопроекта длительный промежуток времени. По его мнению, в течение этого промежутка народное собрание не могло созываться из-за отсутствия подходящих дней (dies comitialis), и следующее заседание состоялось на «следующий день, когда могло созываться народное собрание» (the next comitial day). В календаре Римской республики подобных длительных промежутков было всего четыре, а в первой половине года — всего два, с 1 по 17 февраля и с 5 по 23 апреля, однако после промежутка в апреле не было двух последовательных dies comitialis, о чём говорит Плутарх, что и приводит автора к выводу о январе-феврале[34].
  2. См. напр.: Кузищин В. И. О латифундиях во II в. до н. э. О толковании 7-й главы I книги «Гражданских войн» Аппиана // Вестник древней истории. — 1960. — № 1. — С. 46-60. Цитата: «...рассказ Аппиана о реформе Тиберия Гракха наряду со многими сведениями, заимствовавнными автором из более ранних источников и соответствующими эпохе Гракхов, содержит положения, характерные уже для более позднего времени — второй половины I и начала II в. н. э. Эта картина перенесена Аппианом в эпоху Гракхов. <...> Схема аграрного развития Рима и Италии, данная Аппианом в 7-й гл. I книги, (обширные латифундии) не принадлежит к эпохе Гракхов, а отражает более поздние условия» (там же, с. 60).
  3. Время предложения Лелием аграрного закона неясно: исследователи датируют его трибунатом в неизвестном году между 155 и 150 до н. э., претурой около 145 года до н. э. или консульством в 140 году до н. э.[54]
  4. Цифра в 30 югеров получила распространение благодаря тому, что в тексте частично сохранившегося аграрного закона 111 года до н. э. фигурирует именно эта площадь[72][78]. Распространению этой версии содействовал Т. Моммзен[79].
  5. Х. Скаллард допускает, что Плутарх мог неправильно трактовать латинский источник[73].
  6. Иногда — triumviri agris dividenis[94] или tresviri agris iudicandis adsignandis.
  7. Дж. Бриско добавляет к ним ещё Квинта Муция Сцеволу, племянника Публия, но лишь на основании его свадьбы с дочерью трибуна-гракханца, и вопреки свидетельству Цицерона о его критическом отношении к деятельности Гракха. А. Астин включает в число сторонников Гракха Марка Перперну — клиента семейства Клавдиев Пульхров[101].
  8. Иногда к ним добавляют и некоторых представителей рода Цецилиев[104].
  9. Сохранилось свидетельство, что Квинт Цецилий Метелл Македонский произнёс речь против планов Гракха по передаче сокровищ Аттала аграрной комиссии. Тем не менее, он принадлежал к противникам Сципиона Эмилиана. В результате, Дж. Бриско относит его к сторонникам Гракха, а произнесённую речь считает проявлением несогласия по единичному вопросу[106]; Ф. М. Нечай считает его одним из лидеров оппозиции Гракху[100]. Эти же авторы расходятся в определении позиции Гая Фанния: Дж. Бриско видит в избрании его консулом в 122 году до н. э. свидетельство изначально гракханской ориентации, Ф. М. Нечай на основании, что он впоследствии выступал против Гая Гракха, относит его к оппонентам Тиберия[116][100].
  10. (Plut. Tib. Gr. 10) Плутарх. Тиберий Гракх, 10 (пер. С. П. Маркиша). В оригинале — «...ἑταῖρον δὲ τοῦ Τιβερίου καὶ συνήθη...», буквально «...товарищ/сторонник/возлюбленный Тиберия и [его] друг...»
  11. Плутарх записал его имя как «Маллий» (Μάλλιος). Как правило, его отождествляют с консулом 149 года до н. э. Марком Манилием, хотя это могли быть Тит или Авл Манлии Торкваты, консулы 165 и 164 года до н. э. соответственно[133].
  12. Личность этого Фульвия не установлена. Это мог быть консул 135 года до н. э. Сервий Фульвий Флакк, консул 134 года до н. э. Гай Фульвий Флакк[de], консул 125 года до н. э. Марк Фульвий Флакк или неизвестный Фульвий Флакк, предупредивший Тиберия о готовящемся покушении[116].
  13. Совокупность этих обычаев условно именуется «неписаной римской конституцией».
  14. Лили Росс Тейлор предполагает, что до диктатуры Суллы выборы трибунов обычно проводились в сентябре[165]. В. С. Сергеев датирует выборы 133 года до н. э. июлем[166].
  15. 1 2 Некоторые исследователи отказывают в историчности сообщениям о новых предложениях Тиберия[170]: Д. Эрл отрицает историчность сообщений ряда авторов о новых предложениях Гракха незадолго до новых выборов[171], Л. Росс Тейлор отстаивает их аутентичность[172][98].
  16. (Liv. Ep. 58) Тит Ливий. Эпитомы, 58: «fragmentis subselli».
  17. (Plut. Tib. Gr. 19) Плутарх. Тиберий Гракх, 19. В оригинале Плутарх пишет о «ξύλοις καὶ λίθοις», т. е. любых деревянных палках (не обязательно дубинах) и камнях.
  18. Сообщение о том, что консул Сцевола даже поддержал Сципиона Назику, иногда отрицается[190].
  19. В историографии (особенно в сочинениях историков конца XIX — начала XX века) популяров нередко называли «партией».
  20. Дата свадьбы Тиберия Гракха с Клавдией выводится на основании предположений о времени рождения их старшего сына[219].
  21. Д. Эрл выводит более позднюю дату рождения старшего сына (137 год до н. э.), во-первых, из факта ссоры Гракха со Сципионом Эмилианом перед войной в Испании, после которой Тиберий взял в жёны Клавдию из враждебного Сципиону семейства, а во-вторых, из свидетельства Авла Геллия, что незадолго до гибели Тиберий Гракх поручил попечение над мальчиком (puer) римскому народу[226][222][219].

Примечания

  1. 1 2 Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 347.
  2. Sempronius // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. — Bd. II A,2. — Stuttgart: J. B. Metzler, 1923. — Sp. 1359—1360: текст на [de.wikisource.org/wiki/Paulys_Realencyclopädie_der_classischen_Altertumswissenschaft немецком]
  3. 1 2 3 Sempronii Gracchi 37ff. // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. — Bd. II A,2. — Stuttgart: J. B. Metzler, 1923. — Sp. 1369—1370: текст на [de.wikisource.org/wiki/Paulys_Realencyclopädie_der_classischen_Altertumswissenschaft немецком]
  4. Ernout A., Meillet A. Graculus // Dictionnaire étymologique de la langue latine. 4e ed. — Paris: Klincksieck, 2001. — P. 279.
  5. 1 2 3 4 5 6 7 Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 348.
  6. Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 21. Цитата: «[Cornelia] devoted herself to the education of her children, Tiberius (born c. 163), Gaius (some ten years younger), and their sister Sempronia».
  7. Гракхи / А. И. Немировский // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
  8. Немировский А. И. Гракхи (братья) // Советская историческая энциклопедия : в 16 т. / под ред. Е. М. Жукова. — М. : Советская энциклопедия, 1963. — Т. 4 : Гаага — Двин. — Стб. 688.</span>
  9. 1 2 Трухина Н. Н. Политика и политики «золотого века» Римской республики. — М.: МГУ, 1986. — С. 145.
  10. (Plin. H.N. VII, 13, 57) Плиний Старший. Естественная история, VII, 13, 57: «Одни рождают только девочек, другие — только мальчиков. Большинство — и тех, и других: именно так мать Гракхов рожала двенадцать раз, а Агриппина, жена Германика, — девять» (пер. А. А. Павлова).
  11. 1 2 (Plut. Tib. Gr. 1) Плутарх. Тиберий Гракх, 1.
  12. Moir K. M. Pliny HN 7. 57 and the Marriage of Tiberius Gracchus // The Classical Quarterly, New Series. — 1983. — Vol. 33, No. 1. — P. 136—145.
  13. 1 2 3 Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 21.
  14. (Plut. Tib. Gr. 4) Плутарх. Тиберий Гракх, 4: «…εὐθὺς ἐκ παίδων γενόμενος…»
  15. Broughton T. R. S. [babel.hathitrust.org/cgi/pt?id=mdp.39015009351001;view=1up;seq=521 The Magistrates of the Roman Republic]. — Vol. I. — New York: American Philological Association, 1951. — P. 495.
  16. Broughton T. R. S. [babel.hathitrust.org/cgi/pt?id=mdp.39015009351001;view=1up;seq=490 The Magistrates of the Roman Republic]. — Vol. I. — New York: American Philological Association, 1951. — P. 464.
  17. (Plut. Tib. Gr. 4) Плутарх. Тиберий Гракх, 4.
  18. Broughton T. R. S. [babel.hathitrust.org/cgi/pt?id=mdp.39015009351001;view=1up;seq=511 The Magistrates of the Roman Republic]. — Vol. I. — New York: American Philological Association, 1951. — P. 485.
  19. Симон Г. Войны Рима в Испании (154—133 гг. до н. э.). — СПб.: Гуманитарная академия, 2008. — С. 208—209.
  20. Morgan M. G., Walsh J. A. Ti. Gracchus (tr. pl. 133 B.C.), The Numantine Affair, and the Deposition of M. Octavius // Classical Philology. — 1978. — Vol. 73, No. 3. — P. 200—201.
  21. Badian E. Foreign Clientelae (264—70 B.C.). — Oxford: Clarendon Press, 1958. — P. 122—123.
  22. Симон Г. Войны Рима в Испании (154—133 гг. до н. э.). — СПб.: Гуманитарная академия, 2008. — С. 209—210.
  23. Симон Г. Войны Рима в Испании (154—133 гг. до н. э.). — СПб.: Гуманитарная академия, 2008. — С. 211.
  24. (Plut. Tib. Gr. 6) Плутарх. Тиберий Гракх, 6.
  25. Симон Г. Войны Рима в Испании (154—133 гг. до н. э.). — СПб.: Гуманитарная академия, 2008. — С. 215—217.
  26. Симон Г. Войны Рима в Испании (154—133 гг. до н. э.). — СПб.: Гуманитарная академия, 2008. — С. 218—219.
  27. (Aur. Vict. De vir. ill. LXIV, 2) Аврелий Виктор. О знаменитых людях, LXIV, 2
  28. (Plut. Tib. Gr. 7) Плутарх. Тиберий Гракх, 7.
  29. 1 2 (Plut. Tib. Gr. 8) Плутарх. Тиберий Гракх, 8 (пер. С. П. Маркиша).
  30. Моммзен Т. История Рима. — Т. 2: кн. III (продолжение), кн. IV. — Ростов-на-Дону: Феникс; М.: Зевс, 1997. — С. 335.
  31. (Diod. 34-35, fr. 6) Диодор Сицилийский, 34—35, фрагмент 6.
  32. Заборовский Я. Ю. Римский форум и аграрная реформа Тиберия Гракха // Из истории античного общества: межвузовский сборник. — Горький: Горьковский государственный университет, 1986. — С. 66.
  33. 1 2 Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 349.
  34. 1 2 Geer R. M. Notes on the Land Law of Tiberius Gracchus // Transactions and Proceedings of the American Philological Association. — 1939. — Vol. 70. — P. 30–32.
  35. 1 2 Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 321.
  36. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Моммзен Т. История Рима. — Т. 2: кн. III (продолжение), кн. IV. — Ростов-на-Дону: Феникс; М.: Зевс, 1997. — С. 336.
  37. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 22.
  38. 1 2 Заборовский Я. Ю. Римский форум и аграрная реформа Тиберия Гракха // Из истории античного общества: межвузовский сборник. — Горький: Горьковский государственный университет, 1986. — С. 74.
  39. Konrad C. F. From the Gracchi to the First Civil War (133—70) // A Companion to the Roman Republic / Ed. by N. Rosenstein and R. Morstein-Marx. — Malden; Oxford: Blackwell, 2006. — P. 167.
  40. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 169.
  41. 1 2 Моммзен Т. История Рима. — Т. 2: кн. III (продолжение), кн. IV. — Ростов-на-Дону: Феникс; М.: Зевс, 1997. — С. 331.
  42. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 46.
  43. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 47.
  44. Кузищин В. И. О латифундиях во II в. до н. э. О толковании 7-й главы I книги «Гражданских войн» Аппиана // Вестник древней истории. — 1960. — № 1. — С. 50.
  45. Тельминов В. Г. Социальное законодательство Гая Гракха / Автореферат на соискание учёной степени кандидата исторических наук: 07.00.03. — Екатеринбург, 2014. — С. 6.
  46. 1 2 Кузищин В. И. Земельные владения Марка Порция Катона Старшего (Структура крупного землевладения в Италии во II в. до н.э. до реформ Гракхов) // Вестник древней истории. — 1975. — № 4. — С. 58.
  47. 1 2 Немировский А. И. История древнего мира. Античность. — М.: Русь-Олимп, 2007. — С. 522.
  48. Заборовский Я. Ю. Попытка разрешения аграрного кризиса конца 130-х гг. до н. э. в республиканском Риме (Аграрная реформа Тиберия Гракха): автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата исторических наук / Я. Ю. Заборовский. — Л., 1967. — С. 10.
  49. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 46—47.
  50. Заборовский Я. Ю. Попытка разрешения аграрного кризиса конца 130-х гг. до н. э. в республиканском Риме (Аграрная реформа Тиберия Гракха): автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата исторических наук / Я. Ю. Заборовский. — Л., 1967. — С. 7.
  51. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396–89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 223.
  52. 1 2 3 Заборовский Я. Ю. Римский форум и аграрная реформа Тиберия Гракха // Из истории античного общества: межвузовский сборник. — Горький: Горьковский государственный университет, 1986. — С. 68.
  53. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 46-47.
  54. 1 2 Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 688.
  55. Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 319.
  56. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 47-48.
  57. 1 2 3 Gabba E. Republican Rome, the Army and the Allies. — Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1976. — P. 11–12.
  58. 1 2 Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 48.
  59. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 687.
  60. Gabba E. Republican Rome, the Army and the Allies. — Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1976. — P. 7.
  61. Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 26.
  62. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 690—692.
  63. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 49-50.
  64. Ross Taylor L. Forerunners of the Gracchi // The Journal of Roman Studies. — 1962. — Vol. 52, Parts 1 and 2. — P. 27.
  65. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 675.
  66. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 692.
  67. Last H. Tiberius Gracchus // Cambridge Ancient History. — 1st ed. — Volume IX: The Roman Republic, 133–44 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1932. — P. 21.
  68. (App. B.C. I, 9) Аппиан. Гражданские войны, 9. Пер. С. А. Жебелёва.
  69. 1 2 3 4 Немировский А. И. Гракхов реформы // Советская историческая энциклопедия : в 16 т. / под ред. Е. М. Жукова. — М. : Советская энциклопедия, 1963. — Т. 4 : Гаага — Двин. — Стб. 689.</span>
  70. Егоров А. Б. Рим на грани эпох: Проблемы рождения и формирования принципата. — Л.: ЛГУ, 1985. — С. 37—38.
  71. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396–89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 230—231.
  72. 1 2 Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 64.
  73. 1 2 3 4 Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 320.
  74. 1 2 Konrad C. F. From the Gracchi to the First Civil War (133—70) // A Companion to the Roman Republic / Ed. by N. Rosenstein and R. Morstein-Marx. — Malden; Oxford: Blackwell, 2006. — P. 168.
  75. 1 2 3 Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 65.
  76. Last H. Tiberius Gracchus // Cambridge Ancient History. — 1st ed. — Volume IX: The Roman Republic, 133–44 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1932. — P. 19.
  77. Last H. Tiberius Gracchus // Cambridge Ancient History. — 1st ed. — Volume IX: The Roman Republic, 133–44 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1932. — P. 22-23.
  78. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396–89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 232.
  79. 1 2 Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 704.
  80. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396–89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 233.
  81. 1 2 3 Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 62.
  82. 1 2 Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 127.
  83. 1 2 3 4 Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 63.
  84. Broadhead W. Migration and Hegemony: Fixity and Mobility in Second-Century Italy // People, Land and Politics: Demographic Developments and the Transformation of the Roman Italy, 300 B.C. — A.D. 14. — Leiden; Boston: Brill, 2008. — P. 463—464.
  85. Last H. Tiberius Gracchus // Cambridge Ancient History. — 1st ed. — Volume IX: The Roman Republic, 133–44 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1932. — P. 23-24.
  86. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 50.
  87. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396–89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 235.
  88. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396–89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 234.
  89. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 126—127.
  90. (Plut. Tib. Gr. 9) Плутарх. Тиберий Гракх, 9.
  91. 1 2 Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 126.
  92. 1 2 (Plut. Tib. Gr. 10) Плутарх. Тиберий Гракх, 10.
  93. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 127—129.
  94. Короленков А. В. Тиберий Гракх и Анний Луск // Studia historica. — Вып. X. — М., 2010. — С. 78.
  95. 1 2 3 4 5 Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 66-67.
  96. Сергеев В. С. Очерки по истории Древнего Рима. — М.: ОГИЗ, 1938. — С. 170.
  97. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 690.
  98. 1 2 Ross Taylor L. Appian and Plutarch on Tiberius Gracchus' Last Assembly // Athenaeum. — 1966. — № 44. — P. 238—250.
  99. 1 2 3 Егоров А. Б. Рим на грани эпох: Проблемы рождения и формирования принципата. — Л.: ЛГУ, 1985. — С. 37.
  100. 1 2 3 4 Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 125—126.
  101. Briscoe J. Supporters and Opponents of Tiberius Gracchus // The Journal of Roman Studies. — 1974. — Vol. 64. — P. 129—131.
  102. Broughton T. R. S. [babel.hathitrust.org/cgi/pt?id=mdp.39015009351001;view=1up;seq=517 The Magistrates of the Roman Republic]. — Vol. I. — New York: American Philological Association, 1951. — P. 491.
  103. (Plut. Tib. Gr. 13) Плутарх. Тиберий Гракх, 13.
  104. Сергеев В. С. Очерки по истории Древнего Рима. — М.: ОГИЗ, 1938. — С. 165.
  105. Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 319—320.
  106. 1 2 Briscoe J. Supporters and Opponents of Tiberius Gracchus // The Journal of Roman Studies. — 1974. — Vol. 64. — P. 128.
  107. (Plut. Tib. Gr. 9) Плутарх. Тиберий Гракх, 9 (пер. С. П. Маркиша).
  108. 1 2 Заборовский Я. Ю. Римский форум и аграрная реформа Тиберия Гракха // Из истории античного общества: межвузовский сборник. — Горький: Горьковский государственный университет, 1986. — С. 67.
  109. (Gell. Noct. Att. II, 13, 4) Авл Геллий. Аттические ночи, II, 13, 4: «Ведь когда Гракх выходил из дома, никогда его не сопровождали меньше трёх или четырёх тысяч человек» (пер. А. Б. Егорова).
  110. Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 66.
  111. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 50–51.
  112. Briscoe J. Supporters and Opponents of Tiberius Gracchus // The Journal of Roman Studies. — 1974. — Vol. 64. — P. 125.
  113. 1 2 3 Briscoe J. Supporters and Opponents of Tiberius Gracchus // The Journal of Roman Studies. — 1974. — Vol. 64. — P. 131—134.
  114. 1 2 Заборовский Я. Ю. Римский форум и аграрная реформа Тиберия Гракха // Из истории античного общества: межвузовский сборник. — Горький: Горьковский государственный университет, 1986. — С. 72.
  115. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 51.
  116. 1 2 Briscoe J. Supporters and Opponents of Tiberius Gracchus // The Journal of Roman Studies. — 1974. — Vol. 64. — P. 130.
  117. (App. B.C. I, 11) Аппиан. Гражданские войны, 11. Пер. С. А. Жебелёва.
  118. Заборовский Я. Ю. Римский форум и аграрная реформа Тиберия Гракха // Из истории античного общества: межвузовский сборник. — Горький: Горьковский государственный университет, 1986. — С. 71-72.
  119. Егоров А. Б. Рим на грани эпох: Проблемы рождения и формирования принципата. — Л.: ЛГУ, 1985. — С. 40.
  120. Заборовский Я. Ю. Римский форум и аграрная реформа Тиберия Гракха // Из истории античного общества: Межвузовский сборник. — Горький: Горьковский государственный университет, 1986. — С. 68—69.
  121. 1 2 Заборовский Я. Ю. Римский форум и аграрная реформа Тиберия Гракха // Из истории античного общества: межвузовский сборник. — Горький: Горьковский государственный университет, 1986. — С. 69.
  122. 1 2 3 4 5 6 Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 23.
  123. 1 2 Ungern-Sternberg J. The Crisis of the Republic // The Cambridge Companion to the Roman Republic. — 2nd ed. — Cambridge: Cambridge University Press, 2014. — P. 79.
  124. 1 2 Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 701.
  125. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 694.
  126. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 53.
  127. Epstein D. Inimicitia between M. Octavius and Ti. Sempronius Gracchus, Tribuni Plebis, 133 B.C. // Hermes. — 1983. — Bd. 111, H. 3. — P. 296.
  128. Astin A. E. Scipio Aemilianus. — Oxford: Clarendon Press, 1967. — P. 346.
  129. Epstein D. Inimicitia between M. Octavius and Ti. Sempronius Gracchus, Tribuni Plebis, 133 B.C. // Hermes. — 1983. — Bd. 111, H. 3. — P. 300.
  130. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 697—700.
  131. Epstein D. Inimicitia between M. Octavius and Ti. Sempronius Gracchus, Tribuni Plebis, 133 B.C. // Hermes. — 1983. — Bd. 111, H. 3. — P. 297.
  132. Epstein D. Inimicitia between M. Octavius and Ti. Sempronius Gracchus, Tribuni Plebis, 133 B.C. // Hermes. — 1983. — Bd. 111, H. 3. — P. 296—300.
  133. 1 2 Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 706.
  134. (App. B.C. I, 12) Аппиан. Гражданские войны, I, 12.
  135. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 707.
  136. Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 350.
  137. 1 2 3 4 Егоров А. Б. Рим на грани эпох: Проблемы рождения и формирования принципата. — Л.: ЛГУ, 1985. — С. 38.
  138. (Plut. Tib. Gr. 11) Плутарх. Тиберий Гракх, 11.
  139. 1 2 Немировский А. И. История древнего мира. Античность. — М.: Русь-Олимп, 2007. — С. 523
  140. Broughton T. R. S. [babel.hathitrust.org/cgi/pt?id=mdp.39015009351001;view=1up;seq=519 The Magistrates of the Roman Republic]. — Vol. I. — New York: American Philological Association, 1951. — P. 493.
  141. Broughton T. R. S. [babel.hathitrust.org/cgi/pt?id=mdp.39015009351001;view=1up;seq=523 The Magistrates of the Roman Republic]. — Vol. I. — New York: American Philological Association, 1951. — P. 497.
  142. Earl D. M. Octavius, trib. pl. 133 B.C., and his successor // Latomus. — 1960. — T. 19, Fasc. 4. — P. 667—669.
  143. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 54.
  144. Заборовский Я. Ю. Попытка разрешения аграрного кризиса конца 130-х гг. до н. э. в республиканском Риме (Аграрная реформа Тиберия Гракха): автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата исторических наук / Я. Ю. Заборовский. — Л., 1967. — С. 15.
  145. 1 2 3 4 5 Егоров А. Б. Рим на грани эпох: Проблемы рождения и формирования принципата. — Л.: ЛГУ, 1985. — С. 39.
  146. 1 2 3 4 Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 68.
  147. 1 2 3 Моммзен Т. История Рима. — Т. 2: кн. III (продолжение), кн. IV. — Ростов-на-Дону: Феникс; М.: Зевс, 1997. — С. 338.
  148. 1 2 3 (Plut. Tib. Gr. 14) Плутарх. Тиберий Гракх, 14.
  149. 1 2 Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 55.
  150. Короленков А. В. Тиберий Гракх и Анний Луск // Studia historica. — Вып. X. — М., 2010. — С. 80-81.
  151. 1 2 (Liv. Ep. 58) Тит Ливий. Эпитомы, 58.
  152. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 713.
  153. Badian E. Foreign Clientelae (264—70 B.C.). — Oxford: Clarendon Press, 1958. — P. 174.
  154. 1 2 Konrad C. F. From the Gracchi to the First Civil War (133—70) // A Companion to the Roman Republic / Ed. by N. Rosenstein and R. Morstein-Marx. — Malden; Oxford: Blackwell, 2006. — P. 169.
  155. Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 23-24.
  156. 1 2 Malamud M. Ancient Rome and Modern America. — Malden; Oxford: Wiley-Blackwell, 2009. — P. 46-47.
  157. 1 2 Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 713—714.
  158. Ungern-Sternberg J. The Crisis of the Republic // The Cambridge Companion to the Roman Republic. — 2nd ed. — Cambridge: Cambridge University Press, 2014. — P. 80.
  159. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 57-58.
  160. 1 2 Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 321—322.
  161. Last H. Tiberius Gracchus // Cambridge Ancient History. — 1st ed. — Volume IX: The Roman Republic, 133–44 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1932. — P. 33.
  162. 1 2 Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 24.
  163. 1 2 Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 722—723.
  164. Last H. Tiberius Gracchus // Cambridge Ancient History. — 1st ed. — Volume IX: The Roman Republic, 133–44 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1932. — P. 36.
  165. Katz B. Studies on the period of Cinna and Sulla // L'Antiquité Classique. — 1976. — T. 45, Fasc. 2. — P. 505.
  166. Сергеев В. С. Очерки по истории Древнего Рима. — М.: ОГИЗ, 1938. — С. 172.
  167. (App. B.C. I, 14) Аппиан. Гражданские войны, I, 14.
  168. 1 2 3 Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 719.
  169. 1 2 3 (Plut. Tib. Gr. 21) Плутарх. Тиберий Гракх, 21.
  170. 1 2 Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 58.
  171. Earl D. C. Tiberius Gracchus' Last Assembly // Athenaeum. — 1965. — №43. — P. 95—105.
  172. Ross Taylor L. Was Tiberius Gracchus' Last Assembly Electoral or Legislative? // Athenaeum. — 1963. — №41. — P. 51—69.
  173. Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 69.
  174. (Dio Cass. Fr. 83, 8) Дион Кассий. Римская история. Фрагмент 83, 8.
  175. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 57.
  176. 1 2 3 4 5 Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 353.
  177. 1 2 Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 72.
  178. (Plut. Tib. Gr. 19) Плутарх. Тиберий Гракх, 19: «Те [сторонники], что находились подальше, недоумевали, и в ответ на их крики Тиберий коснулся рукою головы — он дал понять, что его жизнь в опасности, прибегнув к жесту, раз голоса не было слышно» (пер. С. П. Маркиша).
  179. (Aur. Vict. De vir. ill., LXIV, 6-7) Аврелий Виктор. О знаменитых людях, LXIV, 6-7: «Потом, когда он хотел продлить свои полномочия ещё на год, он выступил перед народом при дурных предзнаменованиях и сейчас же бросился в Капитолий, подняв руку к голове, чем показал, что поручает народу охрану своей жизни. Но знать истолковала этот жест, будто он требует себе [царскую] диадему» (пер. В. С. Соколова).
  180. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 59.
  181. 1 2 (App. B.C. I, 16) Аппиан. Гражданские войны, I, 16: «Шествие возглавлял Корнелий Сципион Назика, верховный понтифик. Он громко кричал: „Кто хочет спасти отечество, пусть следует за мною“. При этом Назика накинул на свою голову край тоги, для того ли, чтобы этою приметою привлечь большинство следовать за ним, или чтобы видели, что этим самым он как бы надел на себя шлем в знак предстоящей войны, или, наконец, чтобы скрыть от богов то, что он собирался сделать» (пер. С. А. Жебелёва).
  182. 1 2 Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 323.
  183. (Plut. Tib. Gr. 19) Плутарх. Тиберий Гракх, 19.
  184. 1 2 (Plut. Tib. Gr. 20) Плутарх. Тиберий Гракх, 20.
  185. (Aur. Vict. De vir. ill., LXIV, 8) Аврелий Виктор. О знаменитых людях, LXIV, 8: «Тело его своими руками столкнул в Тибр эдил Лукреций, отчего он и был прозван Веспиллом, т. е. носильщиком мертвецов» (пер. В. С. Соколова).
  186. Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 25.
  187. 1 2 3 Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 60.
  188. (Val. Max. IV, 7, 2) Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения, IV, 7, 2.
  189. Last H. Tiberius Gracchus // Cambridge Ancient History. — 1st ed. — Volume IX: The Roman Republic, 133-44 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1932. — P. 37.
  190. Briscoe J. Supporters and Opponents of Tiberius Gracchus // The Journal of Roman Studies. — 1974. — Vol. 64. — P. 128—129.
  191. (Vell. Pat. IV, 4) Веллей Патеркул. Римская история, IV, 4.
  192. Astin A. E. Scipio Aemilianus. — Oxford: Clarendon Press, 1967. — P. 226.
  193. Лапырёнок Р. В. Образ реформатора-демократа в античной литературе: Тиберий Гракх // Народ и демократия в древности / Отв. ред. В. В. Дементьева. — Ярославль, 2011. — С. 189.
  194. Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 338.
  195. Моммзен Т. История Рима. — Т. 2: кн. III (продолжение), кн. IV. — Ростов-на-Дону: Феникс; М.: Зевс, 1997. — С. 339.
  196. Утченко С. Л. Древний Рим. События. Люди. Идеи. — М.: Наука, 1969. — С. 26-27.
  197. Егоров А. Б. Цезарь и популяры (политическая борьба в 50-40-е гг. I века до н. э.) // Мнемон. Исследования и публикации по истории античного мира / Под ред. Э. Д. Фролова. — Вып. 10. — СПб., 2011. — С. 235—236.
  198. Любимова О. В. Понятие «популяры» в современной историографии // Вестник древней истории. — 2015. — № 1. — С. 190.
  199. Моммзен Т. История Рима. — Т. 2: кн. III (продолжение), кн. IV. — Ростов-на-Дону: Феникс; М.: Зевс, 1997. — С. 324—325.
  200. Штаерман Е. М. История крестьянства в Древнем Риме. — М.: Наука, 1996. — С. 25.
  201. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396-89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 253.
  202. Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 73.
  203. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396-89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 241—242.
  204. Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 340.
  205. 1 2 Моммзен Т. История Рима. — Т. 2: кн. III (продолжение), кн. IV. — Ростов-на-Дону: Феникс; М.: Зевс, 1997. — С. 346.
  206. 1 2 Inscriptiones Latinae Liberae Rei Publicae (ILLRP) / Cur. A. Degrassi. — Fasc. I. — Firenze: La Nuova Italia, 1957. — P. 269.
  207. Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 705.
  208. Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 323—324.
  209. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396-89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 50-51.
  210. Gruen E. The Last Generation of the Roman Republic. — Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 1974. — P. 390.
  211. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396-89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 46-48.
  212. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396-89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 252.
  213. Finley M. I. The Ancient Economy. — Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1974. — P. 101.
  214. Gabba E. Republican Rome, the Army and the Allies. — Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1976. — P. 6-7.
  215. Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396-89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — P. 252—256.
  216. Nicolet C. Economy and society, 133—43 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 606.
  217. (Plut. Tib. Gr. 4) Плутарх. Тиберий Гракх, 4 (пер. С. П. Маркиша).
  218. 1 2 Sempronius Gracchus 55 // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. — Bd. II A,2. — Stuttgart: J. B. Metzler, 1923. — Sp. 1426: текст на [de.wikisource.org/wiki/Paulys_Realencyclopädie_der_classischen_Altertumswissenschaft немецком]
  219. 1 2 3 4 Briscoe J. Supporters and Opponents of Tiberius Gracchus // The Journal of Roman Studies. — 1974. — Vol. 64. — P. 126—127.
  220. Morgan M. G., Walsh J. A. Ti. Gracchus (tr. pl. 133 B.C.), The Numantine Affair, and the Deposition of M. Octavius // Classical Philology. — 1978. — Vol. 73, No. 3. — P. 203.
  221. (Val. Max. IX, 7, 2) Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения, IX, 7, 2.
  222. 1 2 3 4 5 Astin A. E. Scipio Aemilianus. — Oxford: Clarendon Press, 1967. — P. 320.
  223. (Gell. Noct. Att. II, 13, 1-5) Авл Геллий. Аттические ночи, II, 13, 1-5.
  224. 1 2 Astin A. E. Scipio Aemilianus. — Oxford: Clarendon Press, 1967. — P. 321.
  225. 1 2 Briscoe J. Supporters and Opponents of Tiberius Gracchus // The Journal of Roman Studies. — 1974. — Vol. 64. — P. 126.
  226. (Gell. Noct. Att. II, 13, 5) Авл Геллий. Аттические ночи, II, 13, 5: «Он стал просить, чтобы, по крайней мере, защитили его и liberos suos (его детей)...» (пер. А. Б. Егорова).
  227. Sempronius Gracchus 38 // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. — Bd. II A,2. — Stuttgart: J. B. Metzler, 1923. — Sp. 1371: текст на [de.wikisource.org/wiki/Paulys_Realencyclopädie_der_classischen_Altertumswissenschaft немецком]
  228. Sempronius Gracchus 39 // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. — Bd. II A,2. — Stuttgart: J. B. Metzler, 1923. — Sp. 1371: текст на [de.wikisource.org/wiki/Paulys_Realencyclopädie_der_classischen_Altertumswissenschaft немецком]
  229. Брабич В. Квестор Тиберий Семпроний Гракх и его денарии // Вестник древней истории. — 1959. — № 1. — С. 128—129.
  230. Сергеенко М. Е. Земельная реформа Тиберия Гракха и рассказ Аппиана // Вестник древней истории. — 1958 — № 2. — С. 154—155.
  231. (Plut. C. Gr. 18-19 (39-40)) Плутарх. Гай Гракх, 18-19 (39-40).
  232. Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 317.
  233. Штаерман Е. М. История крестьянства в Древнем Риме. — М.: Наука, 1996. — С. 69-70.
  234. Лапырёнок Р. В. Образ реформатора-демократа в античной литературе: Тиберий Гракх // Народ и демократия в древности / Отв. ред. В. В. Дементьева. — Ярославль, 2011. — С. 192—193.
  235. Astin A. E. Scipio Aemilianus. — Oxford: Clarendon Press, 1967. — P. 332.
  236. 1 2 3 Егоров А. Б. Рим на грани эпох: Проблемы рождения и формирования принципата. — Л.: ЛГУ, 1985. — С. 44.
  237. Лапырёнок Р. В. Образ реформатора-демократа в античной литературе: Тиберий Гракх // Народ и демократия в древности / Отв. ред. В. В. Дементьева. — Ярославль, 2011. — С. 191.
  238. Сергеенко М. Е. Три версии в плутарховой биографии Тиберия Гракха // Вестник древней истории. — 1956. — № 1. — С. 47-49.
  239. (Cic. De har. resp., 41-43) Цицерон. Об ответах гаруспиков, 41-43. Пер. В. О. Горенштейна.
  240. (Vell. Pat. II, 2-7) Веллей Патеркул. Римская история, II, 2-7.
  241. Егоров А. Б. Проблемы истории гражданских войн в современной историографии // Мнемон. Исследования и публикации по истории античного мира / Под ред. Э. Д. Фролова. — Вып. 4. — СПб., 2005. — С. 475.
  242. Malamud M. Ancient Rome and Modern America. — Malden; Oxford: Wiley-Blackwell, 2009. — P. 50—51.
  243. Malamud M. Ancient Rome and Modern America. — Malden; Oxford: Wiley-Blackwell, 2009. — P. 53.
  244. Malamud M. Ancient Rome and Modern America. — Malden; Oxford: Wiley-Blackwell, 2009. — P. 5; P. 34.
  245. Malamud M. Ancient Rome and Modern America. — Malden; Oxford: Wiley-Blackwell, 2009. — P. 60-61.
  246. Malamud M. Ancient Rome and Modern America. — Malden; Oxford: Wiley-Blackwell, 2009. — P. 76.
  247. Malamud M. Ancient Rome and Modern America. — Malden; Oxford: Wiley-Blackwell, 2009. — P. 77.
  248. 1 2 Evans J. A. S. [www.jstor.org/stable/4347039 Review: The Gracchi by H. C. Boren] // The Classical World. — 1969. — Vol. 63, No. 3. — P. 94-95. (требуется регистрация или подписка)
  249. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 92.
  250. Историография античной истории / Под ред. В. И. Кузищина. — М.: Высшая школа, 1980. — С. 127.
  251. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 92—97.
  252. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 98—101.
  253. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 102—104.
  254. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 104—110.
  255. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 110.
  256. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 111—112.
  257. Кончаловский Д. П. Италийское и римское крестьянство в гракховском аграрном движении // Труды института истории. — 1926. Вып. 1. — С. 191—216.
  258. Вебер М. Аграрная история древнего мира. — М.: Канон-пресс Ц; Кучково поле, 2001. — С. 394—396.
  259. Вебер М. Аграрная история древнего мира. — М.: Канон-пресс Ц; Кучково поле, 2001. — С. 403—405.
  260. 1 2 3 [www.oxfordbibliographies.com/view/document/obo-9780195389661/obo-9780195389661-0221.xml Обзор библиографии о братьях Гракхах] (англ.). Oxford University Press. Проверено 26 июля 2015.
  261. Историография античной истории / Под ред. В. И. Кузищина. — М.: Высшая школа, 1980. — С. 342.
  262. Сергеев В. С. Очерки по истории Древнего Рима. — М.: ОГИЗ, 1938. — С. 167: «[Древнеримскую] Внутреннюю историю можно plainly [целиком] свести к борьбе мелкого землевладения с крупным, разумеется, вводя те модификации, которые обуславливаются существованием рабства».
  263. Заборовский Я. Ю. Попытка разрешения аграрного кризиса конца 130-х гг. до н. э. в республиканском Риме (Аграрная реформа Тиберия Гракха): автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата исторических наук / Я. Ю. Заборовский. — Л., 1967. — С. 3.
  264. Сергеев В. С. Очерки по истории Древнего Рима. — М.: ОГИЗ, 1938. — С. 165—173.
  265. Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 313.
  266. Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 333-353.
  267. Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — С. 125—129.
  268. 1 2 Scullard H. H. [www.jstor.org/stable/298665 Review: Tiberius Gracchus. A Study in Politics by D. C. Earl] // The Journal of Roman Studies. — 1964. — Vol. 54, parts 1-2. — P. 198-199. (требуется регистрация или подписка)
  269. 1 2 Crake J. E. A. [www.jstor.org/stable/1086058 Review: Tiberius Gracchus. A Study in Politics by D. C. Earl] // Phoenix. — 1966. — Vol. 20, No. 2. — P. 172—175. (требуется регистрация или подписка)
  270. Brunt P. A. [www.jstor.org/stable/27683607 Review: Tiberius Gracchus. A Study in Politics by D. C. Earl] // Gnomon. — 1965. — Bd. 37., H. 2. — P. 189-192. (требуется регистрация или подписка)
  271. 1 2 Earl D. [www.jstor.org/stable/299429 Review: The Gracchi by H. C. Boren] // The Journal of Roman Studies. — 1970. — Vol. 60. — P. 209—212. (требуется регистрация или подписка)
  272. Rowland R. J., Jr. [www.jstor.org/stable/293098 Review: The Gracchi by H. C. Boren] // The American Journal of Philology. — 1970. — Vol. 91, No. 4. — P. 500-501. (требуется регистрация или подписка)
  273. Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 318.
  274. Treggiari S. [www.jstor.org/stable/1087995 Review: Tiberius Sempronius Gracchus: Tradition and Apostasy. By Alvin H. Bernstein] // Phoenix. — 1979. — Vol. 33, No. 2. — P. 178-180. (требуется регистрация или подписка)
  275. Astin A. E. [www.jstor.org/stable/3062749 Review: Tiberius Sempronius Gracchus: Tradition and Apostasy. By Alvin H. Bernstein] // The Classical Review, New Series. — 1979. — Vol. 29, No. 1. — P. 111—112. (требуется регистрация или подписка)
  276. Shochat Y. [www.jstor.org/stable/41532860 Review: Tiberius Sempronius Gracchus: Tradition and Apostasy. By Alvin H. Bernstein] // Latomus. — 1983. — T. 42, Fasc. 2. — P. 472—476. (требуется регистрация или подписка)
  277. 1 2 Astin A. E. [www.jstor.org/stable/299510 Review: The Gracchi by D. Stockton] // The Journal of Roman Studies. — 1981. — Vol. 71. — P. 188-189. (требуется регистрация или подписка)
  278. Mitchell T. N. [www.jstor.org/stable/23040458 Review: The Gracchi by D. Stockton] // Hermathena. — 1980. — No. 129. — P. 83-85. (требуется регистрация или подписка)
  279. Lintott A. [www.jstor.org/stable/3063146 Review: The Gracchi by D. Stockton] // The Classical Review, New Series. — 1981. — Vol. 31, No. 1. — P. 134-135. (требуется регистрация или подписка)
  280. Oost S. I. [www.jstor.org/stable/1853261 Review: The Gracchi by D. Stockton] // The American Historical Review. — 1980. — Vol. 85, No. 5. — P. 1178-1179. (требуется регистрация или подписка)
  281. Lintott A. [www.jstor.org/stable/712806 Review: I Gracchi, by L. Perelli] // The Classical Review, New Series. — 1994. — Vol. 44, No. 2. — P. 346—347. (требуется регистрация или подписка)
  282. Gruen E. [www.jstor.org/stable/2167794 Review: I Gracchi, by L. Perelli] // The American Historical Review. — 1994. — Vol. 99, No. 3. — P. 877-878. (требуется регистрация или подписка)
  283. </ol>

Литература

  • Бобровникова Т. А. Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена. — М., 2001. — С. 352—389.
  • Дерзновение / Д. Валовой, М. Валовая, Г. Лапшина. — М.: Мол. гвардия, 1989. — 314[6] c., ил.
  • Заборовский Я. Ю. Аппиан и римская civitas в последний век существования республики (К вопросу об источниках и характере «Гражданских войн» Аппиана) // Вестник древней истории. — 1981. — № 4. — С. 138—144.
  • Заборовский Я. Ю. Некоторые стороны политической борьбы в римском сенате (40-20 гг. II в. до н.э.) // Вестник древней истории. — 1977. — № 3. — С. 182—192.
  • Заборовский Я. Ю. Очерки по истории аграрных отношений в Римской республике. — Львов: Вища школа, 1985. — 198 с.
  • Заборовский Я. Ю. Попытка разрешения аграрного кризиса конца 130-х гг. до н. э. в республиканском Риме (Аграрная реформа Тиберия Гракха): автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата исторических наук / Я. Ю. Заборовский. — Л., 1967. — 18 с.
  • Заборовский Я. Ю. Римский форум и аграрная реформа Тиберия Гракха // Из истории античного общества: межвузовский сборник. — Горький: Горьковский государственный университет, 1986. — С. 65-77.
  • Кавтария Г. Е. Братья Гракхи: автореферат диссертации на соискание учёной степени доктора исторических наук / Г. Е. Кавтария. — Тбилиси, 1990. — 50 с.
  • Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1948. — С. 347—353.
  • Короленков А. В. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1353058771 Тиберий Гракх и Анний Луск] // Studia historica. — Вып. X. — М., 2010. — С. 78-88.
  • Кузищин В. И. Земельные владения Марка Порция Катона Старшего (Структура крупного землевладения в Италии во II в. до н.э. до реформ Гракхов) // Вестник древней истории. — 1975. — № 4. — С. 41-59.
  • Кузищин В. И. О латифундиях во II в. до н. э. О толковании 7-й главы I книги «Гражданских войн» Аппиана // Вестник древней истории. — 1960. — № 1. — С. 46-60.
  • Лапырёнок Р. В. Образ реформатора-демократа в античной литературе: Тиберий Гракх // Народ и демократия в древности / Отв. ред. В. В. Дементьева. — Ярославль, 2011. — С. 189—193.
  • Лапырёнок Р. В., Сморчков А. М. Кризис 129 г. до н.э. и судьба аграрной реформы Тиберия Гракха // Вестник древней истории. — 2014. — № 3. — С. 47—58.
  • Моммзен Т. История Рима. — Т. 2: кн. III (продолжение), кн. IV. — Ростов-на-Дону: Феникс; М.: Зевс, 1997. — С. 325—344.
  • Мякин Т. Г. Гракхи и народ (к идеологии гракханского движения). Статья первая // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: История, филология. — 2008. — Т. 7, вып. 1: История. — С. 9–24.
  • Немировский А. И. История древнего мира. Античность. — М.: Русь-Олимп, 2007. — С. 519—525.
  • Нечай Ф. М. Рим и италики. — Мн.: Издательство Министерства высшего, среднего специального и профессионального образования БССР, 1963. — 194 с.
  • Плутарх Избранные жизнеописания / Пер. под ред. С. Я. Лурье. — Мн.: Беларусь, 1995. — 543 с.
  • Плутарх Сравнительные жизеонеписания. В 3 т. / Пер. под ред. М. Е. Грабарь-Пассек и С. П. Маркиша. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1963. — 546 с.
  • Сергеенко М. Е. Земельная реформа Тиберия Гракха и рассказ Аппиана // Вестник древней истории. — 1958 — № 2. — С. 150—155.
  • Сергеенко М. Е. Три версии в Плутарховой биографии Тиберия Гракха // Вестник древней истории. — 1956. — № 1. — С. 47-49.
  • Тельминов В. Г. «Два поколения» в деятельности Аграрной комиссии (133–119 гг. до н. э.) // Актуальные проблемы исторических исследований: взгляд молодых учёных. — 2012. — С. 6-12.
  • Тит Ливий История Рима от основания Города. В 3 т. / Сост., комм. Ф. А. Михайловский, В. М. Смирин. — Т. 3. — М.: Ладомир, 2002. — 797 с.
  • Фельсберг Э. Р. Братья Гракхи. — Юрьев: Типография К. Маттисена, 1910. — 248 с.
  • Штаерман Е. М. История крестьянства в Древнем Риме. — М.: Наука, 1996. — 200 с.
  • Astin A. E. Scipio Aemilianus. — Oxford: Clarendon Press, 1967. — 374 p.
  • Badian E. Tiberius Gracchus and the Beginning of the Roman Revolution // Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. — Bd. I.1. — Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1972. — P. 668—731.
  • Bernstein A. H. Tiberius Sempronius Gracchus. Tradition and Apostasy. — Ithaca; London: Cornell University Press, 1978. — 272 p.
  • Bleicken J. Überlegungen zum Volkstribunat des Tiberius Sempronius Gracchus // Historische Zeitschrift. — 1988. — Bd. 247, H. 2. — S. 265—293.
  • Boren H. C. The Gracchi. — New York: Twayne, 1968.
  • Bringmann K. Die Agrarreform des Tiberius Gracchus. Legende und Wirklichkeit. — Stuttgart: Franz Steiner Verlag, 1985. — 28 S.
  • Briscoe J. Supporters and Opponents of Tiberius Gracchus // The Journal of Roman Studies. — 1974. — Vol. 64. — P. 125—135.
  • Brown T. S. Greek Influence on Tiberius Gracchus // The Classical Journal. — 1947. — Vol. 42, No. 8. — P. 471—474.
  • Carcopino J. Autour des Gracques. — Paris: Les Belles Lettres, 1967.
  • Epstein D. Inimicitia between M. Octavius and Ti. Sempronius Gracchus, Tribuni Plebis, 133 B.C. // Hermes. — 1983. — Bd. 111, H. 3. — P. 296—300.
  • Fraccaro P. Studi sull’età dei Gracchi. — Rome: L’Erma di Bretschneider, 1967.
  • Gabba E. Il tentativo dei Gracchi // Storia di Roma / Ed. A. Momigliano, A. Schiavone. — Vol. 2. — Turin: Einaudi, 1990. — P. 671–689.
  • Geer R. M. Notes on the Land Law of Tiberius Gracchus // Transactions and Proceedings of the American Philological Association. — 1939. — Vol. 70. — P. 30—36.
  • Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149—78 BC. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968. — P. 45—78.
  • Katz S. The Gracchi: An essay in interpretation // Classical Journal. — 1942. — № 38. — P. 65–82.
  • Konrad C. F. From the Gracchi to the First Civil War (133—70) // A Companion to the Roman Republic / Ed. by N. Rosenstein and R. Morstein-Marx. — Malden; Oxford: Blackwell, 2006. — P. 167—189.
  • La Greca F. I beneficiari della legge agraria di Tiberio Gracco e le assegnazioni in Lucania // Rassegna Storica Salernitana. Nuova serie. — 2006. — № 46 (XXIII 2). — P. 11-42.
  • Last H. Tiberius Gracchus // Cambridge Ancient History. — 1st ed. — Volume IX: The Roman Republic, 133–44 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1932. — P. 1—39.
  • Lintott A. Political history, 146—95 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 40—77.
  • Moir K. M. Pliny HN 7. 57 and the Marriage of Tiberius Gracchus // The Classical Quarterly, New Series. — 1983. — Vol. 33, No. 1. — P. 136—145.
  • Münzer F. Sempronius Gracchus 54 // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. — Bd. II A,2. — Stuttgart, 1923. — Sp. 1409—1426.
  • Nicolet C. [gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k56874570 Les Gracques ou crise agraire et révolution à Rome]. — Paris: Julliard, 1967.
  • Perelli L. I Gracchi. — Rome: Salerno, 1993.
  • Roselaar S. Public Land in the Roman Republic: A Social and Economic History of Ager Publicus in Italy, 396–89 BC. — Oxford: Oxford University Press, 2010.
  • Ross Taylor L. Forerunners of the Gracchi // The Journal of Roman Studies. — 1962. — Vol. 52, Parts 1 and 2. — P. 19—27.
  • Scullard H. H. From the Gracchi to Nero: A History of Rome 133 BC to AD 68. — 5th ed. — London; New York: Routledge, 2011. — P. 19—27; 317—324.
  • Stockton D. L. The Gracchi. — Oxford: Oxford University Press, 1979.
  • Ungern-Sternberg J. [www.degruyter.com/viewbooktoc/product/163650 Römische Studien. Geschichtsbewußtsein–Zeitalter der Gracchen. Krise der Republik]. — Munich; Leipzig: Saur, 2006. — 436 S. (требуется регистрация или подписка)

Ссылки

  • Roselaar S. [www.oxfordbibliographies.com/view/document/obo-9780195389661/obo-9780195389661-0221.xml Обзор библиографии о братьях Гракхах] (англ.). Oxford University Press. Проверено 26 июля 2015.

Отрывок, характеризующий Тиберий Семпроний Гракх

Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по французски?
Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он, как что то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себе свое намерение, боясь – наученный опытом прошлой ночи – как нибудь растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были бытт, приняты для тушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное – не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.
Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, но инстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его на Поварскую.
По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка взвивались огненные языка из за крыш домов. Больше народу встречалось на улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что то такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.
В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и приговаривая что то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи няньки. Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу, обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками, видневшимися из под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из под них какие то одеяния.
Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала его.
– Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!.. кто нибудь помогите, – выговаривала она сквозь рыдания. – Девочку!.. Дочь!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О о оо! для того я тебя леле… О о оо!
– Полно, Марья Николаевна, – тихим голосом обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред посторонним человеком. – Должно, сестрица унесла, а то больше где же быть? – прибавил он.
– Истукан! Злодей! – злобно закричала женщина, вдруг прекратив плач. – Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный человек, – скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. – Загорелось рядом, – бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились собирать. В чем были, в том и выскочили… Вот что захватили… Божье благословенье да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О о о! – и опять она зарыдала. – Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!
– Да где, где же она осталась? – сказал Пьер. По выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.
– Батюшка! Отец! – закричала она, хватая его за ноги. – Благодетель, хоть сердце мое успокой… Аниска, иди, мерзкая, проводи, – крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
– Проводи, проводи, я… я… сделаю я, – запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
– On ne passe pas, [Тут не проходят,] – крикнул ему голос.
– Сюда, дяденька! – проговорила девка. – Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
– Вот тут сейчас, – сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из под отверстий окон и из под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
– Который, который ваш дом? – спросил он.
– О о ох! – завыла девка, указывая на флигель. – Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о ох! – завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего то тяжелого, упавшего подле него.
Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.
– Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui la, [Этому что еще надо,] – крикнул один из французов на Пьера.
– Un enfant dans cette maison. N'avez vous pas vu un enfant? [Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?] – сказал Пьер.
– Tiens, qu'est ce qu'il chante celui la? Va te promener, [Этот что еще толкует? Убирайся к черту,] – послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
– Un enfant? – закричал сверху француз. – J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut etre c'est sou moutard au bonhomme. Faut etre humain, voyez vous… [Ребенок? Я слышал, что то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по человечеству. Мы все люди…]
– Ou est il? Ou est il? [Где он? Где он?] – спрашивал Пьер.
– Par ici! Par ici! [Сюда, сюда!] – кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. – Attendez, je vais descendre. [Погодите, я сейчас сойду.]
И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.
– Depechez vous, vous autres, – крикнул он своим товарищам, – commence a faire chaud. [Эй, вы, живее, припекать начинает.]
Выбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.
– Voila votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, – сказал француз. – Au revoir, mon gros. Faut etre humain. Nous sommes tous mortels, voyez vous, [Вот ваш ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди,] – и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки. Но, увидав чужого человека, золотушно болезненная, похожая на мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать. Пьер, однако, схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно злобным голосом и своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он испытывал при прикосновении к какому нибудь маленькому животному. Но он сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой; девки Аниски уже не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения, прижимая к себе как можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать другого выхода.


Когда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того места, с которого он пошел за ребенком: так оно было загромождено народом и вытащенными из домов пожитками. Кроме русских семей с своим добром, спасавшихся здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных одеяниях. Пьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника, с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого то. Пьеру казалось, что ему что то еще многое и поскорее нужно сделать. Разгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде, испытывал то чувство молодости, оживления и решительности, которое охватило его в то время, как он побежал спасать ребенка. Девочка затихла теперь и, держась ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась вокруг себя. Пьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось, что он видел что то трогательно невинное и ангельское в этом испуганном и болезненном личике.
На прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему. Невольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из красивого, с восточным типом лица, очень старого человека, одетого в новый крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины. Очень молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими, дугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно румяным и красивым лицом без всякого выражения. Среди раскиданных пожитков, в толпе на площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко лиловом платке, накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег. Она сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее. Дойдя до забора и все таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился, оглядываясь.
Фигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских мужчин и женщин.
– Или потерял кого, милый человек? Сами вы из благородных, что ли? Чей ребенок то? – спрашивали у него.
Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.
– Ведь это Анферовы должны быть, – сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. – Господи помилуй, господи помилуй, – прибавил он привычным басом.
– Где Анферовы! – сказала баба. – Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.
– Он говорит – женщина, а Марья Николавна – барыня, – сказал дворовый человек.
– Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, – говорил Пьер.
– И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки то эти налетели, – сказала баба, указывая на французских солдат.
– О, господи помилуй, – прибавил опять дьякон.
– Вы пройдите вот туда то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала, – сказала опять баба. – Она и есть. Вот сюда то.
Но Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него. Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам. Один из этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель, подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые. Другой, который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица. Этот был одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты. Маленький француз, без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что то, взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги. Другой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на нее.
– Возьми, возьми ребенка, – проговорил Пьер, подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе. – Ты отдай им, отдай! – закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой. Маленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о другой. Старик, всхлипывая, говорил что то, но Пьер только мельком видел это; все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею.
Красавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не чувствовала того, что делал с нею солдат.
Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом.
– Laissez cette femme! [Оставьте эту женщину!] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за плечи и отбрасывая его. Солдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.
– Voyons, pas de betises! [Ну, ну! Не дури!] – крикнул он.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.
– Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него кинжал,] – были первые слова, которые понял Пьер.
– Ah, une arme! [А, оружие!] – сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.
– C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] – сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: – Parlez vous francais vous? [Говоришь ли по французски?]
Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.
– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.