Тиберий Семпроний Лонг (консул 218 года до н. э.)

В Википедии есть статьи о других людях с именем Тиберий Семпроний Лонг

Тиберий Семпроний Лонг лат. Tiberius Sempronius Longus
консул Римской республики
218 год до н. э.
легат
215 год до н. э.
квиндецемвир
до 210 года до н. э.
Рождение:	III век до н. э.
Смерть:	210 до н. э.(-210)
Род:	Семпронии
Отец:	Гай Семпроний Лонг
Дети:	Тиберий Семпроний Лонг (консул 194 года до н. э.)

Тиберий Семпроний Лонг (лат. Tiberius Sempronius Longus; умер в 210 году до н. э.) — римский политический деятель и военачальник, консул 218 года до н. э. Принадлежал к незнатному плебейскому роду Семпрониев. Когда началась Вторая Пуническая война, он должен был высадиться с армией в Африке, но планы изменились из-за перехода Ганнибала через Альпы. Тиберий Семпроний возглавил сопротивление вторжению карфагенян в Цизальпийскую Галлию. Из-за ранения Публия Корнелия Сципиона он единолично командовал в битве при Треббии, где потерпел сокрушительное поражение и потерял большую часть армии. В последующие годы Тиберий Семпроний уже не играл заметную роль в римской политике.

Биография

Происхождение

Тиберий Семпроний принадлежал к плебейскому роду Семпрониев, впервые упоминаемому в консульских фастах под 304 годом до н. э. Его отец и дед носили преномен Гай. Силий Италик, говоря о Тиберии Семпронии, утверждает, что его род к тому времени был очень известным и что, в частности, дед консула имел большие заслуги перед Римской республикой; по мнению немецкого антиковеда Ф. Мюнцера, эти слова — поэтический вымысел. Исследователи отмечают наличие союза между Семпрониями Лонгами и патрицианским семейством Корнелиев Сципионов, причисляя консула 218 года к «группировке Эмилиев-Сципионов».

В ряде античных источников используются отличные от общепринятого имена: Павел Орозий называет Лонга Публием Семпронием, Евтропий Семпронием Гракхом, Силий Италик Гракхом, Луций Ампелий — Тиберием Клавдием.

Консульство

Первые сообщения источников о Тиберии Семпронии относятся к 218 году до н. э., когда он стал консулом вместе с Публием Корнелием Сципионом. Зимой 219—218 годов до н. э. Рим объявил войну Карфагену из-за взятия Ганнибалом Сагунта, и консулам предстояло начинать войну. По жребию они распределили провинции: Сципиону выпало воевать с Ганнибалом в Испании, а Тиберию Семпронию достались Сицилия и Африка. Предполагалось, что во главе двух римских легионов, 16 000 пехотинцев-союзников и 1800 кавалеристов он будет базироваться в Сицилии и при благоприятном развитии событий высадится в африканских владениях Карфагена. Для реализации этой задачи он получил 160 квинкверем (у Сципиона было всего 60).

На пути в Сицилию Тиберий Семпроний был встречен царём Сиракуз Гиероном, который устроил для консула полноценный морской парад в Мессанском проливе. Царь заверил Лонга в своей преданности Риму и посоветовал уделить первоочередное внимание охране Лилибея, где были сильны прокарфагенские настроения. Прислушавшись к совету, Тиберий Семпроний присоединил сиракузские корабли к своей эскадре и двинулся к этому городу, но в пути узнал о разгроме претором Марком Эмилием Лепидом карфагенской флотилии, пытавшейся захватить Лилибей. Тогда он отпустил сиракузские корабли и отправился к острову Мелита. Местный двухтысячный гарнизон во главе с Гамилькаром, сыном Гисгона, сдался без боя; позже Лонг продал всех пленных в рабство. В дальнейшем Тиберий Семпроний начал поиски карфагенского флота, который, по слухам, стоял у Липарских островов, но не нашёл его.

Высадка в Африке так и не состоялась из-за неожиданных новостей с севера. Ганнибал спутал все планы римского командования, предприняв марш из Испании к Альпам, поэтому сенат вызвал Тиберия Семпрония с армией в Цизальпийскую Галлию, чтобы консулы вместе преградили врагу путь в Италию. Вызов датируется предположительно октябрём 218 года. Согласно Титу Ливию, Лонг отправил свои войска в Аримин на кораблях через Адриатику; Полибий пишет, что войска добрались до Аримина по суше за сорок дней. Российский антиковед Родионов назвал этот марш через всю Италию длиной в 1780 километров «без преувеличения геройским». Оба античных источника признают, что Тиберий Семпроний выполнил приказ сената с максимальной энергией. От Аримина Лонг выдвинул свою армию к Плаценции и в декабре 218 года до н. э. соединился с войсками Сципиона на левом берегу реки Треббия. На правом берегу реки к тому времени уже стоял Ганнибал.

Битва при Треббии

К моменту объединения двух римских армий Сципион уже потерпел частичное поражение при Тицине, где был серьёзно ранен. Часть местных галльских племён перешла на сторону Карфагена, но другие племена попросили помощи у Рима. Консулы разошлись во мнениях по этому вопросу. Если Публий Корнелий, который не мог лично участвовать в сражении, предлагал выждать, аргументируя это преимуществом противника в коннице, неопытностью большинства легионеров и шаткостью положения Ганнибала в Галлии, то Тиберий Семпроний рвался в бой. Римские правящие круги в самом начале войны невысоко оценивали боеспособность карфагенских армий, так что поражение при Тицине было воспринято как недоразумение либо как следствие некомпетентности Сципиона. Лонг рассчитывал легко победить врага и получить всю славу. Помимо всего прочего, его вынуждал торопиться подходящий к концу срок консульских полномочий.

Ганнибал, догадывавшийся о таких настроениях римских военачальников, постарался со своей стороны спровоцировать Тиберия Семпрония на большую битву: в стычках он запрещал своим подчинённым преследовать врага, вызывая таким образом у последнего уверенность в своих силах. Наконец, на рассвете одного из дней между 22 и 25 декабря 218 года до н. э. нумидийская конница совершила налёт на римский лагерь, а потом начала притворное отступление за реку. Тиберий Семпроний спешно вывел всю армию в поле и двинул на врага; при этом римляне даже не успели позавтракать, а переходя Треббию, они полностью промокли в ледяной воде, так что с трудом могли держать в руках оружие. Карфагеняне же вышли против них отдохнувшими и полными сил.

Римлян в этой битве, согласно Полибию, было 36 000; Ливий говорит о 18 000 пехотинцев. Конницы было 4000. При этом в армии Ганнибала кавалеристов было 10 000, тяжёлой пехоты — 20 000, а легковооружённых пехотинцев — около 8000.

С самого начала римляне терпели неудачу за неудачей. Их легковооружённые велиты истратили почти все дротики на схватку с нумидийцами, а потом попали под обстрел балеарских пращников и были вынуждены отступить. Римская конница, занимавшая фланги, бежала под натиском более многочисленных нумидийцев и слонов. Тяжёлая пехота, хотя и оказалась в трудном положении, храбро сражалась и даже начала теснить врага. Но вскоре она была атакована со всех сторон: с флангов легковооружёнными воинами, по центру — слонами, а с тыла — двухтысячным отрядом под командованием Магона Баркида, заранее спрятанным в засаде. Римляне оказались в кольце. 10 000 пехотинцев во главе с Тиберием Семпронием смогли прорваться через вражеские боевые порядки в том месте, где стояли галлы, и ушли в Плаценцию; большая часть остальных была перебита. Некоторые смогли спастись только благодаря поднявшемуся во время битвы сильному ветру и проливному дождю.

Именно погоде некоторые античные авторы приписывали позже важную роль в этой битве. Так, Луций Анней Флор пишет:

За Тици­ном после­до­ва­ла Тре­бия. Здесь при кон­су­ле Сем­про­нии неистов­ству­ет вто­рая буря Пуни­че­ской вой­ны. Имен­но тогда нахо­д­чи­вые вра­ги, обо­грев себя огнем и мас­лом, вос­поль­зо­ва­лись холод­ным и снеж­ным днем. Труд­но пове­рить, но люди, вырос­шие под южным солн­цем, побе­ди­ли нас с помо­щью нашей соб­ствен­ной зимы!

— Луций Анней Флор. Эпитомы, I, 22, 12

.

После поражения

В сообщениях источников о Тиберии Семпронии после битвы при Треббии много неясностей. Согласно Полибию, Лонг постарался скрыть от сената и народного собрания правду о поражении: «он послал уведомление, что хотя сражение было, победе помешала бурная погода». Римляне поверили этому и только позже поняли, что произошло в действительности. Ливий же сообщает, что известие о поражении пришло в Рим сразу, а Тиберий Семпроний вскоре приехал в город, подвергнув себя риску быть захваченным в плен одним из вражеских конных разъездов, и провёл консульские выборы (на них победили Гай Фламиний и Гней Сервилий Гемин). После этого Лонг уехал обратно к остаткам своей армии, расположенным на зимних квартирах в Плаценции. В историографии существуют разные мнения об этом рассказе: И. Шифман и С. Лансель принимают его на веру, в то время как Ф. Мюнцер считает его вымыслом римских анналистов.

Ливий сообщает о сражении под Плаценцией между Тиберием Семпронием и Ганнибалом: в нём участвовали основные силы двух армий, но потери были небольшими. После боя Лонг отступил к Лукке; правда, в дальнейшем Ливий всё-таки говорит о зимовке в Плаценции, после которой Тиберий Семпроний привёл свои легионы в Аримин и передал их Гаю Фламинию по приказу последнего. Некоторые историки сомневаются в достоверности рассказов о зимней активности двух армий; другие не видят оснований для сомнений.

Лонг ещё раз упоминается в источниках под 215 годом до н. э. Он одержал победу над Ганноном у Грумента в Лукании и вытеснил противника в Бруттий. В 210 году Тиберий Семпроний умер. На тот момент он занимал должность децемвира священнодействий.

Потомки

У Тиберия Семпрония был сын того же имени, достигший консульства в 194 году до н. э. (его коллегой был Публий Корнелий Сципион Африканский, сын коллеги отца).

Характеристика в источниках

Античные авторы, рассказывающие о битве при Треббии, описывают её события так, что Тиберий Семпроний оказывается легкомысленным военачальником, из карьеристских побуждений ставящим под угрозу судьбу армии и даже будущее Римской республики. В этом отношении ему противопоставляют мудрого и благоразумного Публия Корнелия Сципиона. Здесь сыграла свою роль традиция идеализации Сципионов: бывший другом одного из представителей этой семьи, Полибий во время рассказа о дискуссии между консулами даже «унижается до прямой брани».

Та же схема противостояния двух полководцев, один из которых думает о благе республики, а другой только о себе, использовалась и при описании предыстории битвы при Каннах; кроме того, есть сходство и в описании сражений при Каннах и при Треббии.

Источники и литература

Источники

1. Луций Ампелий. Памятная книжица. — СПб.: Алетейя, 2002. — 244 с. — ISBN 5-89329-470-Х.
2. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — 99-190 с. — ISBN 5-86218-125-3.
3. Аппиан Александрийский. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 288 с. — ISBN 5-89329-676-1.
4. Евтропий. Бревиарий римской истории. — СПб., 2001. — 305 с. — ISBN 5-89329-345-2.
5. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М., 1994. — Т. 2. — 528 с. — ISBN 5-02-008995-8.
6. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
7. Полибий. Всеобщая история. — М., 1994. — Т. 1. — 768 с. — ISBN 5-02-028227-8.
8. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 19 августа 2016.
9. Silius Italicus. Punica. — London, 1961. — 444 с.

Литература

1. Кораблёв И. Ганнибал. — М.: Наука, 1981. — 360 с.
2. Лансель С. Ганнибал. — М.: Молодая гвардия, 2002. — 368 с. — ISBN 5-235-02483-4.
3. Родионов Е. Пунические войны. — СПб.: СПбГУ, 2005. — 626 с. — ISBN 5-288-03650-0.
4. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
5. Münzer F. Sempronii Longi // RE. — 1923. — Т. IIА, 2. — С. 1429 - 1429.
6. Münzer F. Sempronius // RE. — 1923. — Т. IIА, 2. — С. 1359-1360.
7. Münzer F. Sempronius 66 // RE. — 1923. — Т. IIА, 2. — С. 1430-1433.
8. Münzer F. Sempronius 67 // RE. — 1923. — Т. IIА, 2. — С. 1433-1435.

Ссылки

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0002.001/816?rgn=full+text;view=image Тиберий Семпроний Лонг (консул 218 года до н. э.)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.

Отрывок, характеризующий Тиберий Семпроний Лонг (консул 218 года до н. э.)

– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.