Типу Султан

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Типпу Султан»)
Перейти к: навигация, поиск
Типу Султан
урду سلطان فتح علی خان ٹیپو
Дата рождения:

ноябрь 1750 года

Место рождения:

Деванахалли

Дата смерти:

4 мая 1799(1799-05-04)

Место смерти:

Шрирангапатнам

Вероисповедание:

Ислам

Дети:

16 детей

Типу Султан (канн. ಟಿಪ್ಪು ಸುಲ್ತಾನ್, урду سلطان فتح علی خان ٹیپو; ноябрь 1750, Деванахалли — 4 мая 1799, Серингапатам) — мусульманский правитель (1782—1799) индийского государства Майсур со столицей в Серингапатаме (Шрирангапатнаме). В союзе с французами вёл англо-майсурские войны с Британской Ост-Индской компанией, стремясь вытеснить её из Индийского субконтинента и обеспечить свою гегемонию в Южной Индии. «Тигр Майсура» или «Лев Майсура», вдохновитель противостояния британским колонизаторам, позиционируется как национальный герой в Пакистане и в некоторых штатах Индии.





Биография

Наследник и военачальник Хайдера Али

Типу родился в семье Хайдера Али[1], в то время офицера в майсурской армии, и его второй жены, Фатимы, или Фахр-ун-Ниссы. В различных источниках фигурирует как Типу-Сагиб, Султан Фатех Али Хан Шахаб, Типу Сахиб Бахадур-хан, Типу Султан Фатих или Али Хан Бахадур Типпу Султан.

Когда Типу был ребёнком, его отец захватил власть в Майсуре. Унаследовав престол после смерти отца, он проявил себя как талантливый полководец, учёный и поэт. В отличие от оставшегося неграмотным Хайдера Али, его сын получил хорошее образование, знал несколько языков (каннада, хиндустани, фарси, арабский, английский и французский), владел большой библиотекой (включавшей рукописи Корана, «Шахнаме» с подписью самого Джаханшаха и «Энциклопедию»), тянулся к новейшим научным и техническим достижениям. При этом Типу был набожным мусульманином-шиитом, но большинство его подданных были индуистами. По просьбе французов он построил христианскую церковь — первую в Майсуре.

Во внешней политике Хайдер Али и Типу Султан опирались на союз с французами. Их армии, обученные французами, успешно воевали с маратхами, правителями Малабара, Курга, Беднура, Карнатика и наирского Траванкора.

Ещё в правление своего отца Типу Султан одержал значимые победы над англичанами в первой и второй англо-майсурской войнах. Так, во время Первой англо-майсурской войны в 1766—1768 годах ещё юношей во главе конницы опустошал Каранатак. В ходе войны с маратхами в 1775—1779 годах блестяще действовал на Малабарском побережье. В начале Второй англо-майсурской войны он нанёс сокрушительное поражение английским отрядам 10 сентября 1780 года при Поллилуре и 18 февраля 1782 года при Анегунди, и положение англичан стало критическим. Однако Британской Ост-Индской компании удалось подкупить союзников Майсура — Хайдарабад и маратхов, и таким образом переломить невыгодную для себя ситуацию.

Правитель Майсура

В разгар Второй англо-майсурской войны 7 декабря 1782 года умер Хайдер Али; Типу Султан оперативно вернулся к Майсур, где победил своего брата Абдул Карима и 22 декабря взошёл на престол. Положение майсурцев несколько улучшилось после прибытия им на помощь в 1782 году французской эскадры. В 1783 году Типу окружил и взял в плен армию Мэтьюса в Беднуре. Однако заключение в 1783 году Версальского мирного договора между Англией, Францией и Испанией лишило Майсур помощи французов, заставив индийское княжеств оначать собственные переговоры с англичанами. Завершением войны была попытка майсурских войск отбить захваченный англичанами порт Мангалор — тот сдался лишь в январе 1784 года, когда половина личного состава британского гарнизона погибла от голода и цинги. Через год после смерти отца Типу Султан заключил 11 марта 1784 года с англичанами Мангалорский договор, предусматривавший сохранение статус-кво, обмен захваченными территориями и пленными. Это был последний раз, когда индийские власти диктовали условия британцам.

Типу провёл ряд административных реформ в Майсуре. Он продолжил модернизацию регулярной армии, содержал в ней медицинскую службу и школы для солдат, исправно выплачивал военнослужащим жалование, а раненым, семьям погибших и ветеранам — пенсии. Впервые в истории Индии администрации была разделена на военную, гражданскую и судебную. Типу Султан развивал на своих владениях инфраструктуру, торговлю и промышленность: сооружались многочисленные дороги, плотины, общественные здания, развивалась сеть торговых факторий на побережье Аравийского моря и Персидского залива, а главное — создавались государственные мануфактуры по производству шёлка, сахара, бумаги, пороха, ножей, ножниц, мушкетов. Благодаря этому начался бум производства майсурского шёлка, налаживалась торговля перцем, лесом, лошадьми. Много внимания уделялось системе образования. При Типу был введён новый лунно-солнечный календарь и новая систему мер и весов на основе французских. Он также поощрял расширение использования своими подданными языков персидского и урду.

Предпринятые Типу усилия по модернизации страны дали свои плоды. На море был создан майсурский военный флот из нескольких десятков боевых кораблей, обшитых медью по совету французского адмирала Сюффрена. Фабрики по производству снаряжения в Беднуре делали 20 тысяч мушкетов и пушек ежегодно, а майсурская кавалерия — 12 тысяч регулярных конников (аскар) и сходное количество иррегулярной конницы (сувары) — считалась самой эффективной в Индии наряду с маратхской. К числу инноваций, введённых им и его отцом, относят и т. н. майсурские ракеты — при Хайдере Али в «ракетных войсках» служило 1200 солдат, а Типу Султан увеличил их численность до 5 тысяч. Ранняя реактивная артиллерия применялась Майсуром против британцев и их союзников в 1792 и 1799 годах. Дальность стрельбы её ракет достигала 2 километров, и захваченные неприятелем образцы послужили основой для ракета Конгрива, используемых Великобританией в Наполеоновских войнах.

Внешнеполитические союзы

Решив создать антибританскую коалицию, правитель Майсура направил посольства в ряд могущественных держав того времени. Он поддерживал дипломатические и торговые отношения с властителями довольно отдалённых государств — имамом Омана и султаном Маската Хамидом бин Саидом, царём бирманского Пегу Бодопайей. Помимо революционной Франции, он искал союза с правителями других индийских государств (в основном мусульманскими, но также индуистскими, включая непальского короля), а также Афганистана, Персидской и Османской империи, но по большей части тщетно. Большинство монархов региона сторонились Типу Султана, имевшего низкое происхождение, не гнушавшегося физического труда (он лично посещал мануфактуры и строителей укреплений) и разделявшего радикальные западные идеи.

Главным образом Типу рассчитывал на поддержку от падишаха Империи Великих Моголов Шаха Алама II, формальным вассалом которого он оставался, хотя и не упомянул в хутбе, когда провозглашал самого себя падишахом. Однако контролировавший доступ к Великому Моголу низам Хайдарабада Низам Али Хан пресёк эти контакты, оклеветав майсурского правителя. Среди редких исключений, вставших на сторону Типу Султана, был махараджа княжества Гвалиор Махаджи Шинде. Большим успехом обернулась миссия агентов Типу Мир-Хабибуллы и Мир Мохаммеда-Ризы, отправленных в 1796 году в Кабул для переговоров с афганским властителем Земан-Шахом Дуррани: шах в тот же год выступил против британцев и почти дошёл до Дели, но вернулся из-за персидских атак и беспорядков на родине.

В 1785 году посольство Типу Султана отправилось в Стамбул, чтобы предупредить исламский мир по поводу британских планов в Индии, оказать воздействие на политические и коммерческие союзы, сделать подношения мусульманским святыням в Аравии и добиться от османского султана Абдул-Хамида I признания Типу в качестве законного исламского владыки. Но Оттоманская Порта, сближавшаяся с Великобританией и обескровленная конфликтами с Россией и Австрией, не могла позволить себе встревать в конфликт на Индийском океане; тем не менее, переписка Типу Султана с османами, особенно с новым султаном Селимом III, продолжалась вплоть до его гибели.

Впоследствии посольство в Турцию должно было выполнить дипломатическую миссию в Париже, но задержалось в Месопотамии, и вместо него в 1787 году было послано другое посольство, непосредственно во Францию. Предоставленное французами судно, пришедшее под флагом Майсура, бросило якорь в Тулоне в июне 1788 года, откуда посольство отправилось по суше в Париж. 10 августа посланников с большой торжественностью принял король Людовик XVI. Внутренний кризис во Франции, вскоре приведший к революции, не позволил ей оказать Майсуру политической или военной поддержки, однако менее значительная просьба Типу о «семенах цветов и растений всевозможных видов, и техниках, рабочих и врачах» была принята во внимание, и когда посольство отправилось в конце года домой, его сопровождало большое количество французских специалистов: оружейники, кузнецы, гончары, стекольщики, часовщики, ткачи, а также врач, два инженера и два садовода.

Затем Типу Султан вёл переговоры с французами в 1789, 1793, 1795—1796 и 1799 годах. В разгар революции находившиеся на княжеской службе французы даже открыли в Шрирангапатнаме якобинский клуб под покровительством самого «гражданина Типу», увенчанного фригийским колпаком; клуб в Майсуре сохранился и после термидорианского переворота. В январе 1799 года Наполеон Бонапарт из Египта отправил Типу Султану письмо о готовности помочь тому в деле освобождения Индии от англичан; однако пока послание дошло через султанов Йемена и Маската только спустя полгода, что было уже слишком поздно.

Третья и четвёртая войны с англичанами

Унаследовав от отца государство от реки Кришна на севере до Аравийского моря на юго-западе и Восточных Гат на востоке, Типу Султан не прекращал усилий по его расширению. Он вёл многочисленные войны против своих соседей: Маратхской империи, Малабара, Кодагу, Беднура и т. д. Как правило, эти войны были со стороны Майсура завоевательными, однако и сам он подвергся вторжению маратхов в 1786 году. В этой кратковременной войне Типу, опасавшийся вмешательства Хайдарабада и Британской Ост-Индской компании, потерпел поражение. Он вынужден был отдать маратхам ранее захваченные его отцом земли к северу Майсура, а также выплачивать репарации на 4,8 миллиона рупий и ежегодную дань в 1,2 миллиона рупий. Взамен пешва Мадхав-рао II — несовершеннолетний глава Маратхского государства — признал Типу Султана законным правителем Майсура.

Для централизации своего государства Типу Султан жестко подавлял восстания в пределах своих территорий, подчас депортируя целые народы. В 1789 году он отправил войска для подавления восстания на Малабарском побережье. Многие восставшие бежали к махарадже Дхармарадже в княжество Траванкор — старый соперник Майсура. Непримиримый враг англичан, Типу Султан проигнорировал угрозы британского генерал-губернатора в Индии Чарльза Корнуоллиса, что нападение на союзный им Траванкор будет рассматриваться как объявление войны Великобритании, чем спровоцировал очередной масштабный конфликт.

Третья англо-майсурская война началась с атаки Типу Султана на траванкорскую линию укреплений «Недумкотта» в последние дни 1789 года. Весной 1790 года ему удалось её прорвать. Британские войска, размещавшиеся в Траванкоре по договору между раджой и Ост-Индской компанией, были слишком слабы, чтобы противостоять майсурцам, и отступили в крепость Аякотта. Однако угроза британского наступления со стороны Мадраса привела к тому, что Типу Султан оставил Траванкор, оттянув свои войска на территорию собственно Майсура.

В сентябре 1790 года Типу Султан во главе 40-тысячной армии подошёл от Серингпатама к Сатхямангаламу. Британский гарнизон под командованием капитана Джона Флойда до 13 сентября выдерживал майсурские атаки, а затем под покровом ночи отступил, переправившись через Бхавани и отправившись на соединение с основными силами Уильяма Медоуза. Задержанный начавшимся сезоном дождей, Типу Султан отправил на преследование 15 тысяч кавалерии. Атакуя линии снабжения Медоуза и прикрывшись от него завесой, Типу Султан ввёл британцев в заблуждение, а сам с основными силами отправился на север, где 9-тысячный британский отряд из Бенгалии под командованием полковника Максвелла укрепился в Каверипаттинаме. Оказавшись не в состоянии преодолеть британские укрепления, Типу Султан 14 ноября вернулся на юг. Разграбив Тричинополли до подхода Медоуза, Типу Султан двинулся на юг сквозь Карнатик и достиг французского сеттльмента в Пондишери. Он попытался побудить французов к совместной борьбе против британцев, но тем было не до этого в связи с начинающейся революцией.

Когда Корнуоллис собрал британскую армию в Веллуру, Типу Султану пришлось покинуть Пондишерри и подойти 5 марта 1791 года к Бангалору, где находился его гарем. Типу Султан укрепил город и снабдил гарнизон припасами, но основную армию оставил в поле. После шестинедельной осады, во время которой британцам приходилось постоянно отбивать деблокирующие удары майсурской армии, город пал. 15 мая в сражении у деревни Аракере Корнуоллис, обойдя Типу Султана с фланга, вынудил того отступить к стенам Серингпатама, однако голод в рядах британцев вынудил их снять осаду майсурской столицы (так как Типу Султан успешно перехватывал вражеских гонцов, Корнуоллис не знал истинного местоположения своих союзников маратхов, которые прибыли к городу всего через три дня после его ухода). Во второй раз английская армия подошла к Серингпатаму только 5 февраля 1792 года, и, хотя войска Типу Султана обстреляли её ракетами, взяла город в осаду. После того, как прибыл Аберкромби с Бомбейской армией, 23 февраля Типу Султан предложил начать мирные переговоры.

В результате поражения в Третьей англо-майсурской войне Типу был вынужден подписать унизительный мир, потеряв ряд ранее завоёванных территорий, таких как Малабар и Мангалор, а также уплатив немалую контрибуцию в 33 миллиона рупий, до полной выплаты которой в Мадрас в качестве заложников были отправлены двое его малолетних сыновей. С целью изыскания средств для выплаты контрибуции и обеспечения материальную базу для укрепления армии, Типу значительно поднял ставки земельного и других налогов, а также широко практиковал конфискацию земельных владений храмов и некоторых групп феодалов — для увеличения земельного фонда в государственной собственности. Все торговые операции в княжестве были поставлены под жёсткий государственный контроль.

Эти меры вызывали недовольство. Опасаясь измены индусской феодальной верхушки, Типу стал выдвигать на ключевые посты в администрации лишь мусульман, что ускорило консолидацию оппозиции в княжестве. Несмотря на все трудности, Типу всё же удалось расширить площадь обрабатываемых земель, увеличить поступления налогов в казну, открыть государственные ремесленные оружейные и другие мастерские, и в конечном счёте воссоздать боеспособную армию. В течение двух лет контрибуция была выплачена Компании, и сыновья Типу возвращены в Серингапатам.

В 1798 году Наполеон высадился в Египте, не скрывая при этом планов относительно британских колоний в Индии. Когда открылось, что Типу, пользуясь услугами случайно попавшего к нему авантюриста Рипо, состоял в переписке с французским командиром на острове Иль-де-Франс (ныне Маврикий) в Индийском океане, и недавно получил от него 150 волонтёров-республиканцев на фрегате, новый британский генерал-губернатор Ричард Уэлсли получил долгожданный повод для войны. Он мобилизовал крупную армию в 40 тысяч человек и подкупил несколько майсурских командиров обещаниями вернуть феодальные владения и привилегии, отнятые правителем; на сторону англичан переметнулся даже министр Майсура Мир Садык, ранее арестованный Типу Султаном за коррупцию, но потом прощённый.

После победы Горацио Нельсона в битва при Абукире в 1798 году, отрезавшей Наполеона в Египте от снабжения по морю, английские силы в Индии приступили к разгрому союзников Франции. Во время Четвёртой англо-майсурской войны объединённые силы британской Ост-Индской компании (Бомбейская армия Роберта Эберкромби и две группировки британской армии) и низама Хайдарабада двинулись на Майсурское княжество и после нескольких стычек с войсками Типу Султана осадили столицу — город Серингапатам.

Типу был убит 4 мая 1799 года, защищая цитадель Серингапатама. Почти все спутники были тоже убиты в бою, за исключением тяжело раненого камердинера, который помог найти труп своего повелителя. По преданию, офицером, опознавшим тело Типу Султана, был Артур Уэлсли, будущий герцог Веллингтон. Ричард Уэлсли лично удостоверился, что его противник убит, после чего заявил свите: «Теперь Индия наша, господа!»

Хотя британцы с союзниками опустошили майсурский дворец и библиотеку, однако всё же устроили на следующий день поверженному врагу царские похороны в мавзолее Гумбаз, построенном Типу Султаном для своих родителей. Британские очевидцы подтверждали, что во время похорон разразилась жуткая гроза, из-за которой взорвался пороховой склад английской армии.

Низложенную семью Типу Султана отправили в Калькутту. Полагая, что наваб индийского княжества Аркот Умдат уль-Умара был тайным союзником Майсура, завоеватели озаботились его отстранением от власти и, возможно, отравили. Майсурский же престол вернули прежней индусской династии Вадияров в лице малолетнего Кришнараджи Вадийяра III, навязав «субсидиарный договор», по которому Майсур становился полузависимой страной с урезанной вдвое территорией.

Наследие и оценки

Расправы Типу над военнопленными (в особенности, не-мусульманами) превратили его в противоречивую фигуру индийской историографии. До сих пор индийские мусульмане возвеличивают его как национального героя, тогда как индуисты склонны подвергать его критике[2]. В Пакистане, где в его честь названы три корабля ВМС, считается национальным героем.

Оценки религиозной политики Типу Султана полярны. Благожелательные авторы считают его веротерпимым правителем, ссылаясь на его задокументированную помощь 156 индуистским храмам и гневное осуждение им погрома, учинённого его врагами-маратхами в храме и матхе Шрингери. Настроенные критически, напротив, указывают на его распоряжения о принудительном обращении в ислам индусов, особенно брахманов, как и пленение, депортацию и заключение индуистов из числа наиров (из около 30 тысяч из плена вернулись лишь несколько сотен) и кодава (численность пленников оценивают от 500 до 85000).

Неоднозначным было и 15-летнее заключение мангалорских католиков. Завладев Канарой, Типу Султан, считая местных христиан пособниками своих злейших врагов, англичан, не только разрушил 27 католических церквей (все, кроме Церкви Святого Креста в Мудбидри, с раджой которого Типу Султан поддерживал дружеские отношения), но и приказал 24 февраля 1784 года задержать всех католиков, конфисковать имущество и доставить в свою столицу. По оценкам Томаса Манро, были арестованы 92 % всей мангалорской католической общины, или более 60 тысяч человек; Фрэнсис Бьюкенен-Гамильтон даёт ещё большее число — 70 тысяч. Во время длившегося полтора месяца перехода пленников через горные джунгли Западных Гат, третья часть их умерла от голода, болезней и жестокого обращения. Около 30 тысяч были насильственно обращены в ислам. Гонениям подверглись также христиане апостола Фомы из сиро-малабарской церкви, а их храмы в Малабаре и Кочине были повреждены.

Впрочем, современные индийские историки (Ирфан Хабиб, Кейт Бриттлбэнк, Мохиббул Хасан, А. С. Четти) подвергают сомнениям отчёты английских современников (вроде Киркпатрика и Марка Уилкса) о жестокостях Типу Султана как предубеждённые и призванные оправдать действия Британской империи как «освободителя» от «тирана» и «мусульманского фанатика» Типу.

Типу был известен как «Тигр Майсура», используя это животное как свой символ и герб. При штурме его летней резиденции была обнаружена механическая игрушка «тигра Типу» — деревянный расписанный корпус, изображающий тигра, напавшего на британского солдата, выполненного в почти натуральную величину. Механизмы внутри тел тигра и человека позволяют деталям двигаться и имитируют звуки, а откидная створка на боковой стороне тигра содержит клавишную панель небольшого духового органа. Ныне этот механизм экспонируется в Музее Виктории и Альберта. Не менее известный легендарный меч Типу Султана, с которым в руках он и погиб, был в 2004 году выкуплен на аукционе в Лондоне индийским миллиардером Виджаем Малльей, вернувшим его на родину.

Дальними родственниками Типу Султана были суфий Инайят Хан и его дочь, принцесса-разведчица Нур Инайят Хан. Был у Типу Султана и известный родственник среди вымышленных персонажей — капитан Немо Жюля Верна. Описание падения города Серингапатама и Типу Султана является прологом романа Уилки Коллинза «Лунный камень». У Рудольфа Распе «победителем Типу Сахиба» себя провозглашает барон Мюнхгаузен. У современного автора Бернарда Корнуэлла же Типу Султана в романе «Тигр Шарпа» убивает Ричард Шарп. О Типу Султане в Индии сняты по крайней мере два телесериала.

См. также

Напишите отзыв о статье "Типу Султан"

Примечания

  1. Типпу-Сагиб // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 4 т. — СПб., 1907—1909.
  2. [www.voi.org/books/tipu/ TIPU SULTAN VILLAIN OR HERO?]  (англ.)

Литература

  • Крашенинников В. Л. «Лев Майсура: Типу Султан». Наука, 1971.


Отрывок, характеризующий Типу Султан

Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.