Тихая обитель

Исаак Левитан

Тихая обитель. 1890

Холст, масло. 87,5 × 108 см

Государственная Третьяковская галерея, Москва

К:Картины 1890 года

«Тихая обитель» — пейзаж русского художника Исаака Левитана (1860—1900), написанный в 1890 году. Картина является частью собрания Государственной Третьяковской галереи (инв. Ж-584). Размер — 87,5 × 108 см.

Полотно, в сюжете которого переплелись впечатления художника, связанные с несколькими монастырями, было окончено в 1890 году, после поездки Левитана на Волгу. В 1891 году картина экспонировалась на 19-й выставке Товарищества передвижных художественных выставок («передвижников»), которая проходила в Петербурге, а затем в Москве. «Тихая обитель» имела большой успех у посетителей выставки и получила высокие оценки у художественных критиков, что окончательно подтвердило признание Левитана одним из ведущих российских пейзажистов.

В том же 1891 году полотно было приобретено для одной из частных коллекций. После революции след картины потерялся, и её местоположение оставалось неизвестным до 1960 года, когда она «нашлась» в другом частном собрании. В 1970 году картина «Тихая обитель» была передана в Государственную Третьяковскую галерею.

История

В марте 1890 года Левитан отправился в свою первую зарубежную поездку. За два месяца он побывал в Германии, Франции и Италии. После возвращения в Россию вместе с художницей Софьей Кувшинниковой он поехал на Волгу, где провёл лето и осень, посетив Плёс, Юрьевец и Кинешму.

Софья Пророкова, автор биографии Левитана, писала, что «Юрьевец привлёк симпатии художника» и, в частности, «обворожил его один монастырь, расположенный в лесу на противоположном берегу около большого Кривого озера». А его спутница Софья Кувшинникова рассказывала, сравнивая с более ранними впечатлениями от вида Саввино-Сторожевского монастыря под Звенигородом:

Левитан поехал из Плёса в Юрьевец в надежде найти там новые мотивы и, бродя по окрестностям, вдруг наткнулся на ютившийся в рощице монастырёк. Он был некрасив и даже неприятен по краскам, но был такой же вечер, как в Саввине: утлые лавы, перекинутые через речку, соединяли тихую обитель с бурным морем жизни, и в голове Левитана вдруг создалась одна из лучших его картин, в которой слились и саввинские переживания, и вновь увиденное, и сотни других воспоминаний.

Картина «Тихая обитель» была окончена вскоре после возвращения Левитана из поездки на Волгу, и она имела большой успех на 19-й выставке Товарищества передвижных художественных выставок («передвижников»), которая открылась в Санкт-Петербурге в марте 1891 года. Антон Чехов так писал об этом в письме к своей сестре Марии от 16 марта 1891 года: «Был я на передвижной выставке. Левитан празднует именины своей великолепной музы. Его картина производит фурор. <…> Во всяком случае успех у Левитана не из обыкновенных.» Впоследствии Чехов использовал образ этой картины в своей повести «Три года» (1894), героиня которой, Юлия, размышляет, рассматривая пейзаж на выставке:

На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве. <…> А вдали догорает вечерняя заря. <…> И почему-то вдруг ей стало казаться, что эти самые облачка,<…> и лес, и поле она видела уже давно и много раз, <…> и захотелось ей идти, идти и идти по тропинке; и там, где была вечерняя заря, покоилось отражение чего-то неземного, вечного.

Результатом успеха «Тихой обители» на выставке передвижников стало окончательное признание Левитана одним из ведущих российских пейзажистов. Его картины стали охотно экспонировать на выставках, и их покупали за хорошую цену, в результате чего заметно улучшилось материальное положение художника. Ранее бывший экспонентом ТПХВ, с марта 1891 года он становится его полноправным членом.

В 1891 году, прямо с выставки передвижников, картина «Тихая обитель» была приобретена у автора неким Алфёровым — в каталоге ГТГ его фамилия указана без инициалов. Судя по всему, Левитан и сам не знал имя и отчество покупателя, поскольку в мае 1891 года в письме к художнику Егору (Георгию) Хруслову он писал: «Имя и отчество г[осподи]на Алферова для меня так же неизвестны, как и для Вас, и потому пошлите ему картину без обозначения имени. Продана картина за 600 р[ублей], о чем уже говорил Лемоху. Адрес упомянутого Алферова верен, т. е. Николаевская, д. 8, кв. 4.» Согласно петербургской адресной книге, в 1890-х годах дом 8 по Николаевской улице (ныне — улица Марата) принадлежал купцу 1-й гильдии и основателю банковской конторы Фёдору Александровичу Алфёрову (1839— не ранее 1917), который, по-видимому, и был покупателем картины.

Впоследствии картина перешла в коллекцию дирижёра и композитора Николая Голованова (1891—1953), который в конце 1940-х — начале 1950-х годов был главным дирижёром Большого театра. После смерти Голованова, последовавшей в 1953 году, его коллекция оставалась у его сестры Ольги Семёновны. Судя по всему, искусствоведы не знали, у кого находилась картина после Алфёрова, поскольку в публикации 1956 года указывалось, что её «местонахождение неизвестно». Она снова «нашлась» при подготовке к выставке 1960 года, проходившей в Третьяковской галерее и посвящённой 100-летию со дня рождения Левитана. Сестра Голованова скончалась в 1969 году. После этого был создан музей-квартира Н. С. Голованова (ныне — часть ВМОМК имени М. И. Глинки), в котором осталась часть его коллекции, а некоторые полотна были переданы в художественные музеи. В частности, «Тихая обитель» Левитана и «Портрет В. А. Кочубей» Ге в 1970 году были переданы в Третьяковскую галерею.

Сюжет и описание

На переднем плане картины изображена река, через которую перекинут утлый деревянный мостик — лавы. На другом берегу реки мостик переходит в тропинку, ведущую к лесу, в глубине которого находится монастырь. Композиция построена так, что «лавы действительно влекут взгляд зрителя в глубину, как бы приглашают его идти по ним туда, к монастырю за рекой». На небе — вечерние золотистые облака, среди оттенков которых встречаются и жёлтый, и фиолетовый цвета. Здания церквей и колокольни возвышаются над деревьями, и их отражения видны на спокойной глади речной поверхности — «большое пространство спокойной воды с едва колеблющимся в нём отражением дальнего берега и его построек позволило усилить ощущение вечерней тишины и покоя».

В сюжете картины переплелись впечатления художника, связанные с несколькими монастырями. Первоначальный замысел картины, по-видимому, возник в 1887 году, когда Левитан наблюдал закат над Саввино-Сторожевским монастырём под Звенигородом. Кроме этого, при написании картины Левитан использовал образ Кривоозерского монастыря рядом с Юрьевцем на Волге, куда он ездил из Плёса. Этот монастырь, для которого также встречаются названия Кривоезерский и Кривозерский, после 1917 года был закрыт, а в середине 1950-х годов попал в зону затопления Горьковского водохранилища.

На картине также изображена колокольня шатрового типа (с конусообразным верхом). Писательница Софья Пророкова утверждала, что художник нашёл прообраз этой колокольни на Соборной горе в Плёсе, где расположен Успенский собор. Искусствовед Алексей Фёдоров-Давыдов, комментируя её утверждение, обсуждал и альтернативный вариант, полагая, что в качестве её прообраза художник мог использовать колокольню Воскресенской церкви в селе Решма (расположенном на Волге между Кинешмой и Юрьевцем), поскольку в альбоме Левитана был рисунок с изображением этой церкви. Краевед Леонид Смирнов, подробно разбирая доводы Фёдорова-Давыдова, тем не менее, соглашается с Пророковой и считает, что Левитан использовал образ колокольни на Соборной горе в Плёсе. Одним из аргументов в пользу этого является то, что соседнее с ней здание, изображённое на картине, тоже имеет архитектуру, сходную с церковью в Плёсе.

Через два года после написания «Тихой обители» очень похожий монастырь был изображён Левитаном на картине «Вечерний звон», также находящейся в Государственной Третьяковской галерее.

Отзывы

Художественный критик Владимир Стасов, «до сих пор игнорировавший Левитана», дал высокую оценку этому пейзажу, написав, что «Тихая обитель», по его мнению, «лучшая картина по красоте и поэзии тонов вечернего солнца». Художник Василий Поленов, также побывавший на выставке в Петербурге, в письме к своей жене от 4 марта 1891 года отмечал, что «в „Обители“ всем нравится верх, но вода не вполне удалась, слишком режет».

Художник и критик Александр Бенуа в книге «История русской живописи в XIX веке» писал:

В первый раз Левитан обратил на себя внимание на Передвижной выставке 1891 года. Он выставлялся и раньше, и даже несколько лет, но тогда не отличался от других наших пейзажистов, от их общей, серой и вялой массы. Появление «Тихой обители» произвело, наоборот, удивительно яркое впечатление. Казалось, точно сняли ставни с окон, точно раскрыли их настежь, и струя свежего, душистого воздуха хлынула в спёртое выставочное зало, где так гадко пахло от чрезмерного количества тулупов и смазных сапог.

Другие авторы, соглашаясь с высокой оценкой Бенуа, тем не менее, расходились с ним во мнении, что эта картина была каким-то особым поворотным пунктом в творчестве художника. Искусствовед Алексей Фёдоров-Давыдов, относя «Тихую обитель» к серии «пейзажей настроения» Левитана, отмечал, что эта картина «была своего рода заключительным этапом его многолетней работы на Волге», и она «не только не противостоит предшествующему творчеству Левитана, но естественно из него вытекает».

Искусствовед Глеб Поспелов считал «Тихую обитель» одной из важных картин, представляющих идею «приюта» в пейзажном творчестве русских художников конца XIX века, при этом под «приютом» он понимал «укрытый от бурь безмятежный край, где человеческая душа не только оттаивает, но и прорастает». Кроме «Тихой обители» Поспелов также относил к этой теме более позднюю картину Левитана «Вечерний звон» (1892, ГТГ), а «в качестве их непосредственного предтечи» приводил картину «Вечер. Золотой Плёс» (1889, ГТГ). При этом мотив «приюта» также включал в себя «ощущение пути, который нужно преодолеть, чтобы достигнуть виднеющегося в глубине пристанища» — в частности, в «Тихой обители», «перед тем как достигнуть укрытого за лесом монастыря», взгляд зрителя должен был перейти через «наведённые через реку деревянные лавы».

Художник Александр Головин писал в своих воспоминаниях о Левитане:

Во время моего пребывания в Школе живописи о Левитане уже говорили, как о крупном таланте. <…> Но особенное внимание обратил он на себя, когда на Передвижной выставке появилась его «Тихая обитель». Эта картина была очень проста по сюжету (летнее утро, река, лесистый мысок, розовое, заревое небо, вдали монастырь), но производила впечатление замечательной свежести, искренности, задушевности. Таково всё творчество Левитана. Он понял, как никто, нежную, прозрачную прелесть русской природы, её грустное очарование.

См. также

• Список картин Исаака Ильича Левитана

Литература

• Государственная Третьяковская галерея — каталог собрания / Я. В. Брук, Л. И. Иовлева. — М.: Красная площадь, 2001. — Т. 4: Живопись второй половины XIX века, книга 1, А—М. — 528 с. — ISBN 5-900743-56-X.
• Фёдоров-Давыдов А. А. Исаак Ильич Левитан. Жизнь и творчество. — М.: Искусство, 1966. — 403 с.
• Петров В. А. Исаак Ильич Левитан. — СПб.: Художник России, 1992. — 200 с. — (Русские живописцы XIX века).
• Петров В. А. Исаак Левитан. — М.: Белый город, 2000. — ISBN 5-7793-0250-2.
• Пророкова С. А. Левитан. — М.: Молодая гвардия, 1960. — 240 с. — (Жизнь замечательных людей).
• Левитан И. И. [isaak-levitan.ru/letters27.php Письма, документы, воспоминания] / А. А. Фёдоров-Давыдов. — М.: Искусство, 1956. — 335 с.
• Бенуа А. Н. [isaak-levitan.ru/benua.php История русской живописи в XIX веке]. — М.: Республика, 1995. — 448 с. — ISBN 5-250-02524-2.
• Стасов В. В. Статьи и заметки, публиковавшиеся в газетах и не вошедшие в книжные издания. — Издательство Академии художеств СССР, 1954. — Т. 2.
• Мальцева Ф. С. Мастера русского реалистического пейзажа. — Издательство Государственной Третьяковской галереи, 1952. — Т. 2.
• Поспелов Г. Г. Мотив «приюта» в искусстве конца XIX — начале XX века // Русское искусство XIX века. — М.: Искусство, 1997. — С. 255—261. — ISBN 5-210-00921-1.
• Турков А. М. Исаак Ильич Левитан. — М.: Искусство, 1974. — 160 с. — (Жизнь в искусстве).

Ссылки

• [www.art-catalog.ru/picture.php?id_picture=59 Левитан Исаак Ильич — Тихая обитель, 1890] (HTML). www.art-catalog.ru. Проверено 28 августа 2015.
• [isaak-levitan.ru/master/5.php Исаак Ильич Левитан — Лучшие картины, пейзажи — Тихая обитель, 1890] (HTML). isaak-levitan.ru. Проверено 5 июля 2012. [www.webcitation.org/6BDO2wy2K Архивировано из первоисточника 6 октября 2012].

Отрывок, характеризующий Тихая обитель

В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал домой.


На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании, писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою жизнь.
В конце письма она извещала его, что на днях приедет в Петербург из за границы.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других уважаемых им братьев масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он находился. Ему было всё равно: Пьер ничто в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.
«Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не виновата», думал он. – Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на соединение с женою, то только потому, что в состоянии тоски, в котором он находился, он не был в силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему, он бы теперь не прогнал ее. Разве не всё равно было в сравнении с тем, что занимало Пьера, жить или не жить с женою?
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что писал Пьер в дневнике своем.
«Москва, 17 го ноября.
Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать всё, что я испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или слова ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он кушает самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво и посадил на кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том, что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему всё, как умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской ложе и сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё прошедшее и весь будущий путь, предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чем состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата. Иллюминатство не есть чистое учение именно потому, что оно увлеклось общественной деятельностью и преисполнено гордости. На этом основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою деятельность. Я согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора нашего о моих семейных делах, он сказал мне: – Главная обязанность истинного масона, как я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы думаем, что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских волнений можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели – любви к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать – нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни. Слова эти тем более замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на свои тяжкие физические страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит смерть, к которой он, несмотря на всю чистоту и высоту своего внутреннего человека, не чувствует еще себя достаточно готовым. Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только должности 2 го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь все свои поступки».
«Петербург, 23 го ноября.
«Я опять живу с женой. Теща моя в слезах приехала ко мне и сказала, что Элен здесь и что она умоляет меня выслушать ее, что она невинна, что она несчастна моим оставлением, и многое другое. Я знал, что ежели я только допущу себя увидать ее, то не в силах буду более отказать ей в ее желании. В сомнении своем я не знал, к чьей помощи и совету прибегнуть. Ежели бы благодетель был здесь, он бы сказал мне. Я удалился к себе, перечел письма Иосифа Алексеевича, вспомнил свои беседы с ним, и из всего вывел то, что я не должен отказывать просящему и должен подать руку помощи всякому, тем более человеку столь связанному со мною, и должен нести крест свой. Но ежели я для добродетели простил ее, то пускай и будет мое соединение с нею иметь одну духовную цель. Так я решил и так написал Иосифу Алексеевичу. Я сказал жене, что прошу ее забыть всё старое, прошу простить мне то, в чем я мог быть виноват перед нею, а что мне прощать ей нечего. Мне радостно было сказать ей это. Пусть она не знает, как тяжело мне было вновь увидать ее. Устроился в большом доме в верхних покоях и испытываю счастливое чувство обновления».


Как и всегда, и тогда высшее общество, соединяясь вместе при дворе и на больших балах, подразделялось на несколько кружков, имеющих каждый свой оттенок. В числе их самый обширный был кружок французский, Наполеоновского союза – графа Румянцева и Caulaincourt'a. В этом кружке одно из самых видных мест заняла Элен, как только она с мужем поселилась в Петербурге. У нее бывали господа французского посольства и большое количество людей, известных своим умом и любезностью, принадлежавших к этому направлению.
Элен была в Эрфурте во время знаменитого свидания императоров, и оттуда привезла эти связи со всеми Наполеоновскими достопримечательностями Европы. В Эрфурте она имела блестящий успех. Сам Наполеон, заметив ее в театре, сказал про нее: «C'est un superbe animal». [Это прекрасное животное.] Успех ее в качестве красивой и элегантной женщины не удивлял Пьера, потому что с годами она сделалась еще красивее, чем прежде. Но удивляло его то, что за эти два года жена его успела приобрести себе репутацию
«d'une femme charmante, aussi spirituelle, que belle». [прелестной женщины, столь же умной, сколько красивой.] Известный рrince de Ligne [князь де Линь] писал ей письма на восьми страницах. Билибин приберегал свои mots [словечки], чтобы в первый раз сказать их при графине Безуховой. Быть принятым в салоне графини Безуховой считалось дипломом ума; молодые люди прочитывали книги перед вечером Элен, чтобы было о чем говорить в ее салоне, и секретари посольства, и даже посланники, поверяли ей дипломатические тайны, так что Элен была сила в некотором роде. Пьер, который знал, что она была очень глупа, с странным чувством недоуменья и страха иногда присутствовал на ее вечерах и обедах, где говорилось о политике, поэзии и философии. На этих вечерах он испытывал чувство подобное тому, которое должен испытывать фокусник, ожидая всякий раз, что вот вот обман его откроется. Но оттого ли, что для ведения такого салона именно нужна была глупость, или потому что сами обманываемые находили удовольствие в этом обмане, обман не открывался, и репутация d'une femme charmante et spirituelle так непоколебимо утвердилась за Еленой Васильевной Безуховой, что она могла говорить самые большие пошлости и глупости, и всё таки все восхищались каждым ее словом и отыскивали в нем глубокий смысл, которого она сама и не подозревала.
Пьер был именно тем самым мужем, который нужен был для этой блестящей, светской женщины. Он был тот рассеянный чудак, муж grand seigneur [большой барин], никому не мешающий и не только не портящий общего впечатления высокого тона гостиной, но, своей противоположностью изяществу и такту жены, служащий выгодным для нее фоном. Пьер, за эти два года, вследствие своего постоянного сосредоточенного занятия невещественными интересами и искреннего презрения ко всему остальному, усвоил себе в неинтересовавшем его обществе жены тот тон равнодушия, небрежности и благосклонности ко всем, который не приобретается искусственно и который потому то и внушает невольное уважение. Он входил в гостиную своей жены как в театр, со всеми был знаком, всем был одинаково рад и ко всем был одинаково равнодушен. Иногда он вступал в разговор, интересовавший его, и тогда, без соображений о том, были ли тут или нет les messieurs de l'ambassade [служащие при посольстве], шамкая говорил свои мнения, которые иногда были совершенно не в тоне настоящей минуты. Но мнение о чудаке муже de la femme la plus distinguee de Petersbourg [самой замечательной женщины в Петербурге] уже так установилось, что никто не принимал au serux [всерьез] его выходок.